Да потому, что на свет Божий всплывает скандальная история с фотографиями, которыми, как оказалось, давно уже увлекается лорд-мэр, заманивая к себе таких вот несовершеннолетних малолеток и снимая их в одном только крахмальном воротничке. Город Донкастер возмутил этот обнаружившийся факт. И хотя жена лорд-мэра как ни в чем не бывало присутствовала на банкете в честь депутата графа Роса вместе со своим мужем (нисколько не смущенным), всему свету стало известно, что Адриена, по его собственному признанию, была у него совершенно раздетая, в одном воротничке. Но разве в этом есть что-то предосудительное? Или непристойное? Фотография — единственное увлечение лорд-мэра в жизни. «My life-long hobby». Хорошенькая Адриена подтвердила невиновность лорд-мэра. Она чувствует себя оскорбленной. Это ее честная профессия. Ей за это платят. Гинею. Лорд-мэр считает Адриену необыкновенно фотогеничной. Лорд-мэр, по утверждению Адриены, особенно ценит «естественные» позы.
В конце концов Репнин развеселился и, треснув журналами о стол, воскликнул: «Хватит!» В его сознании осталось лишь одно: лорд-мэр заплатил бедной девчонке всего гинею. Ровно столько, сколько он получает в день в подвале фирмы «Lahur & son». В то время, в эпоху правления социалистов, это была больничная расценка за удаление одного зуба. «Да, маловато, маловато»,— ворчал про себя бывший юнкер.
В ожидании жены, которая должна была за ним зайти, Репнин, отбросив журналы, стал ходить взад-вперед по лавке. Погруженная в полумрак, она казалась таинственной и незнакомой.
Из головы не шел превращенный в женщину офицер, представший деред алтарем с букетом белых лилий, видимо, этот призрак будет его теперь преследовать повсюду.
Репнин опустился в кресло и вдруг почувствовал ужасную усталость. Изнуренный бессонницей, мучившей его уже несколько месяцев, он внезапно заснул, словно провалился в беспамятство. Но в ту страну, куда уводит нас сон, следом за ним перенеслись тотчас же и снимки, помещенные на страницах иллюстрированных журналов. Вот к алтарю приближается бледный призрак, превращенный в женщину, следующий подле своего черноволосого избранника в сопровождении девочек из аристократических семейств. Минуя застывшего в неподвижности Репнина, в царство сна беспрепятственно двинулись и другие видения прямо с улицы, с другого берега Темзы; они провожают его в Милл-Хилл, где его ждет жена. Фигура невесты все растет, обретая постепенно контуры Британского полуострова, в чьем силуэте игривый француз увидел сходство с престарелой дамой, шествующей по направлению к морю в шляпе и с длинным шлейфом, тянущимся за ней. И пока призрачная свадьба разбухает, Репнин, рвущийся попасть скорее в Милл-Хилл, замечает, что целые толпы мужчин у него па глазах преображаются в голых женщин. Женщины, наоборот, превращаются в мужчин. Теперь это уже не отдельная картина из клуба нудистов, это весь Лондон* представший в столь неприглядном виде. Жуткое зрелище.
Репнин дергается, бормочет во сне, однако все еще не просыпается.
Охваченные любовной истомой, толпы оголенных людей извергают гейзеры огненной плазмы, из глоток мужчин несутся призывные вопли котов, из глоток женщин — стоны насилуемых кошек. Призраки безобразных телес вздымаются вокруг, подобно громадам зданий, подступают вплотную к лавке Лахуров. Перед ним открываются вагины улиц, вздымается ввысь огромный фаллос колокольни святого Иакова. К нему приближается знакомый, но непомерно огромный и страшный глаз. Это Надя. Она шепчет ему: «Где любовь, Коля? Где он, божественный экстаз любви? Разве секс и есть любовь?»
Репнин дернулся и проснулся, сквозь сон до него доходило слабое дребезжание звонка. Он вскочил и увидел в витрине над хрустальной моделью женской ноги лицо жены. Надя. Она пришла за ним со своими коробками.
Он открыл ей дверь, она стала просить прощение за опоздание. С трудом доехала. Вагоны переполнены. Когда он попал в полосу уличного света, она испугалась: что случилось? Почему у него такое ужасное выражение лица?
Закрыв за ней дверь, он тихо сказал: ровно ничего не случилось. Он задремал. Видно, устал. На часах колокольни святого Иакова одиннадцать, и в вагонах подземки не будет много народа. Он очень рад ее видеть. И честное слово, как хорошо, что он родился русским.
И между тем как она испытующе смотрит на него, беря его под руку, он бормочет: «Я бы мог ее любить, даже если бы мы жили с ней, как брат и сестра. Без всякого секса».
Она смеется приглушенным смешком, Репнин тем временем останавливает такси, оно отвезет их до станции, откуда им уже без пересадки до Милл-Хилла.
БЕЛЫЙ ЭСКИМОС
Неважно, был ли он князем или нет, но после приключения в сквере с медицинской сестрой и разглядывания фотографий новобрачных, Репнин решил отказаться от своего глупого намерения искать знакомств по лондонским паркам.
Начиная с этого дня, Репнин, придя в сквер, занимал свое кресло, если оно было свободно, избегая всякого общения. Если его раскладное кресло, на котором он обычно отдыхал, было занято, он садился куда-нибудь еще и разглядывал пеликанов.
Если кто-нибудь из соседей, мужчин или женщин, пытался с ним заговорить, он с холодной мрачностью бросал в ответ два-три слова, хоть и старался быть вежливым. И продолжал жевать свой сандвич, проглядывая газеты,— эти газеты из лавки Лахуров служили ему прикрытием от любопытных взглядов женщин и девиц, проводивших в сквере час-другой обеденного перерыва.
В основном это были продавщицы с соседних улиц.
С той же решительностью пресекал он всякую попытку с ним заговорить. Впрочем, представители мужского и женского рода, из так называемого низшего лондонского сословия, часто имеют в своем лексиконе всего каких-нибудь два-три слова, которыми они и могут обменяться. Это сто раз повторяемое «So sorry» и тысячекратное «thank you». Да еще невнятное «да» или «нет». Yes. No. Точно таким же образом отныне разговаривал с Лондоном и Репнин.
Потом он лежал с закрытыми глазами в садовом кресле, не желая заводить никаких знакомств ни с мужчинами, ни с женщинами, никого ни о чем не желая спрашивать, ни о чем никому не желая рассказывать.
Но все же порой, когда в сквере играла музыка, он, размякая душой, грустил о том, что он так одинок среди всех этих людей, с которыми во время войны делил и добро и зло. Больше всего удивляло его одно обстоятельство: с кем бы он ни познакомился, все в один голос твердили, что в любой другой стране — в той же Америке — ему было бы легче, чем в Лондоне. Там он мог бы иметь нормальную работу. Нормальный заработок. И жил бы себе припеваючи. Казалось, они только о том и мечтают, чтобы их оставили в покое на этом их острове и чтобы все чужие убрались отсюда восвояси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201