Вечером все расходятся в разные стороны, растворяются, точно в тумане. Сколько таких людей, уходящих по улице в туман,— кто знает, кто мог бы их сосчитать? Это тени, в Лондоне миллионы теней, которые растворяются в сумерках. Кто знает что-нибудь о радостях и печалях этих миллионов? Они исчезают с прощальным: «Good night».
— Николай, вы приписываете другим свои мысли. Нельзя же думать, что все люди здесь лишены дома, семьи, своей родины, всякого смысла в жизни только потому, что такая участь постигла нас.
— Надя, я в гимназии учил стихи Гомера. В них род людской сравнивается с опавшей осенней листвой, разносимой ветром. Сейчас, когда я провожу свои дни в подвале — Мольер сказал бы: «dans топ coin sombre» 4,— мне кажется, поэт был прав. Уже Гомер все о нас знал. С тех пор, как я живу среди этих людей, я преисполнился жалости к ним, расползающимся по Лондону после окончания работы. Сколько нового узнал я за это время. Я теперь думаю не о том, как бы помочь себе. Мы должны что-нибудь сделать для этих людей. Эти мысли не дают мне покоя с того самого мгновения, как я спустился в подвал. Не знаю, как это объяснить. А когда я покидаю лавку, улицы совсем другие — безлюдные и пустынные.
— Коля, но утром они снова наполняются народом.
— Верно, Надя. Я знаю, что ты хочешь сказать. Все повторяется, безумно, бессмысленно, меняются только актеры. Казалось бы, когда наступает потоп, надо думать о собственном спасении. Но разве можно тут что-нибудь придумать? Тот итальянец, который умер недавно, почему-то не выходит у меня из головы. Да, это точно, меняются только актеры. Никогда уж больше
1 «забившись в мрачный угол» (фр.).
итальянец не просияет улыбкой, если кто-нибудь в лавке помянет Италию. Столько новых сапожников-итальянцев появится после него и в Лондоне, и в Шотландии! Сколько голубиных стай сменяют друг друга на площади с фонтанами, названной в честь битвы Трафальгарской!
Ей не терпится разогнать его мрачные мысли, и она начинает рассказывать о своих новостях. Она теперь посещает школу моделирования, куда на днях записалась по рекомендации одного благотворительного английского общества, возобновившего опеку над русской эмиграцией. Эта лондонская школа престижа ради называется парижской. Директриса ее — француженка. Надя надеется, что вскоре сможет удвоить их семейные доходы. Теперь она часто ищет по радио его любимую музыку. У них не возникает больше разговоров о самоубийстве. После того, как Надя подстриглась и переменила парикмахера, она словно бы помолодела на десять лет и снова стала выглядеть тридцатилетней женщиной. Но сегодня ее муж настроен на грустный лад. Говорят, мосье Жана и его жену при возвращении на родину постигла печальная участь. Инцидент, произошедший на границе, в изложении Зуки не вполне ему ясен, однако известно — таможенники задержали объемный багаж мосье Жана и наложили на него штраф якобы за попытку провезти контрабандой английскую валюту. У мосье Жана забрали все его сбережения. На него кто-то донес, не сомневается Зуки. Как бы то ни было, но не судьба была бедняге копаться в собственном садике под средиземноморским солнцем, не понадобилась ему и широкополая соломенная шляпа. А ведь он так мечтал об этом! Пришлось ему снова на старости лет пойти работать в кожевенную мастерскую семейства Лахуров, в Брюсселе. Бедная его жена помогает мужу. Они вернулись туда, откуда начали свой путь. Долго пришлось им скитаться по свету, прежде чем завершился этот круг. Теперь она сама может убедиться, как много, вопреки обещаниям, терпит Бог несправедливости и зла. По словам Зуки, Перно погубила безмерная любовь к Франции. Отечество отобрало у него накопления всей его жизни. Сидел бы он тихо в Лондоне, ничего бы с ним не приключилось. Слишком он тосковал по своему прошлому, заключает Зуки.
Жена слушала его в отчаянии, потрясенная не столько самим его рассказом, сколько ясным пониманием того, что* вслед за кратким периодом просветления им вновь овладела безумная жажда выжечь дотла свою душу и удалиться со сцены. Покинуть ее навсегда.
Волна энтузиазма, вызванная новой его жизнью в подвале, правда, схлынула значительно быстрее, чем можно было предполагать. В юности, постигая науки за границей, будучи юнкером в Петербурге, да и потом, в эмиграции Репнин полагал, что приносит пользу не только себе, но и России. Однако весь труд людей, работающих в этой лавке, служил лишь одному: преумножению богатства семейства Лахуров, пребывающего в неведомом далеке. А что получают они за свой труд, все эти продавщицы и мастера — корку хлеба да угол в каком-нибудь чулане. Пока не отправятся на тот свет, как отправился недавно итальянец. И все это ради чего? Ради того, чтобы светские женщины могли надеть на себя не хрустальные башмачки, а туфли из замши или крокодиловой и змеиной кожи? И тем самым обеспечить семейству Лахуров возможность даже среди зимы нюхать цветущую мимозу.
Что касается его, Николая Родионовича, то его завод, кажется, иссяк. Как бывает с часами, когда стрелки замирают на циферблате.
Он теперь так и будет, когда его снова заведут, корпеть в своем подвале из года в года за фунт в день, хотя даже Зуки, мастер по части сапожных набоек и дамских каблуков, получал больше, чем он. Так будет с ним по гроб жизни. Однако каждый отработанный год, растолковывал Зуки, может принести ему надбавку в десять шиллингов или фунт в неделю. Сейчас он имеет семь фунтов. Если он придется ко двору, через год он может рассчитывать на восемь фунтов. А потом дотянет до десяти. Уборщица, моющая лестницу, никогда не перевалит за два с половиной фунта. Лет этак через десять он сможет зарабатывать двенадцать фунтов, но больше этого никто из восседающих на трехногих табуретах с улицы Сент-Джеймса не получает. Это подтвердил и ван Мепел. Да ведь и то сказать — базы он никакой не имеет, не было у него практики в обувном деле, одном из древнейших человеческих ремесел, это тоже не засчитывается ему в плюс. А люди проработали в этом подвале по десять, двадцать и тридцать лет, ясно, у них есть преимущество перед ним. Они вправе ждать надбавки. А кто такой Репнин — чужак, случайный человек, залетная птица, со смехом констатирует Зуки. (Да он им как снег на голову свалился, в их подвал, набитый колодками.) И вообще нельзя понять, что он забыл здесь, что за неволя ему тут торчать, на этом трехногом троне. Кое-кто посмеивается у него за спиной. Ведь он поставлен блюсти интересы фамилии Лахуров, учитывать каждый пенс, заработанный мастерами тяжким трудом, уродующим их наружность и здоровье. Каждую пятницу он должен облагать налогом грошовый заработок мастеров и продавщиц.
Кроме того, рассуждает Зуки, да будет ему известно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
— Николай, вы приписываете другим свои мысли. Нельзя же думать, что все люди здесь лишены дома, семьи, своей родины, всякого смысла в жизни только потому, что такая участь постигла нас.
— Надя, я в гимназии учил стихи Гомера. В них род людской сравнивается с опавшей осенней листвой, разносимой ветром. Сейчас, когда я провожу свои дни в подвале — Мольер сказал бы: «dans топ coin sombre» 4,— мне кажется, поэт был прав. Уже Гомер все о нас знал. С тех пор, как я живу среди этих людей, я преисполнился жалости к ним, расползающимся по Лондону после окончания работы. Сколько нового узнал я за это время. Я теперь думаю не о том, как бы помочь себе. Мы должны что-нибудь сделать для этих людей. Эти мысли не дают мне покоя с того самого мгновения, как я спустился в подвал. Не знаю, как это объяснить. А когда я покидаю лавку, улицы совсем другие — безлюдные и пустынные.
— Коля, но утром они снова наполняются народом.
— Верно, Надя. Я знаю, что ты хочешь сказать. Все повторяется, безумно, бессмысленно, меняются только актеры. Казалось бы, когда наступает потоп, надо думать о собственном спасении. Но разве можно тут что-нибудь придумать? Тот итальянец, который умер недавно, почему-то не выходит у меня из головы. Да, это точно, меняются только актеры. Никогда уж больше
1 «забившись в мрачный угол» (фр.).
итальянец не просияет улыбкой, если кто-нибудь в лавке помянет Италию. Столько новых сапожников-итальянцев появится после него и в Лондоне, и в Шотландии! Сколько голубиных стай сменяют друг друга на площади с фонтанами, названной в честь битвы Трафальгарской!
Ей не терпится разогнать его мрачные мысли, и она начинает рассказывать о своих новостях. Она теперь посещает школу моделирования, куда на днях записалась по рекомендации одного благотворительного английского общества, возобновившего опеку над русской эмиграцией. Эта лондонская школа престижа ради называется парижской. Директриса ее — француженка. Надя надеется, что вскоре сможет удвоить их семейные доходы. Теперь она часто ищет по радио его любимую музыку. У них не возникает больше разговоров о самоубийстве. После того, как Надя подстриглась и переменила парикмахера, она словно бы помолодела на десять лет и снова стала выглядеть тридцатилетней женщиной. Но сегодня ее муж настроен на грустный лад. Говорят, мосье Жана и его жену при возвращении на родину постигла печальная участь. Инцидент, произошедший на границе, в изложении Зуки не вполне ему ясен, однако известно — таможенники задержали объемный багаж мосье Жана и наложили на него штраф якобы за попытку провезти контрабандой английскую валюту. У мосье Жана забрали все его сбережения. На него кто-то донес, не сомневается Зуки. Как бы то ни было, но не судьба была бедняге копаться в собственном садике под средиземноморским солнцем, не понадобилась ему и широкополая соломенная шляпа. А ведь он так мечтал об этом! Пришлось ему снова на старости лет пойти работать в кожевенную мастерскую семейства Лахуров, в Брюсселе. Бедная его жена помогает мужу. Они вернулись туда, откуда начали свой путь. Долго пришлось им скитаться по свету, прежде чем завершился этот круг. Теперь она сама может убедиться, как много, вопреки обещаниям, терпит Бог несправедливости и зла. По словам Зуки, Перно погубила безмерная любовь к Франции. Отечество отобрало у него накопления всей его жизни. Сидел бы он тихо в Лондоне, ничего бы с ним не приключилось. Слишком он тосковал по своему прошлому, заключает Зуки.
Жена слушала его в отчаянии, потрясенная не столько самим его рассказом, сколько ясным пониманием того, что* вслед за кратким периодом просветления им вновь овладела безумная жажда выжечь дотла свою душу и удалиться со сцены. Покинуть ее навсегда.
Волна энтузиазма, вызванная новой его жизнью в подвале, правда, схлынула значительно быстрее, чем можно было предполагать. В юности, постигая науки за границей, будучи юнкером в Петербурге, да и потом, в эмиграции Репнин полагал, что приносит пользу не только себе, но и России. Однако весь труд людей, работающих в этой лавке, служил лишь одному: преумножению богатства семейства Лахуров, пребывающего в неведомом далеке. А что получают они за свой труд, все эти продавщицы и мастера — корку хлеба да угол в каком-нибудь чулане. Пока не отправятся на тот свет, как отправился недавно итальянец. И все это ради чего? Ради того, чтобы светские женщины могли надеть на себя не хрустальные башмачки, а туфли из замши или крокодиловой и змеиной кожи? И тем самым обеспечить семейству Лахуров возможность даже среди зимы нюхать цветущую мимозу.
Что касается его, Николая Родионовича, то его завод, кажется, иссяк. Как бывает с часами, когда стрелки замирают на циферблате.
Он теперь так и будет, когда его снова заведут, корпеть в своем подвале из года в года за фунт в день, хотя даже Зуки, мастер по части сапожных набоек и дамских каблуков, получал больше, чем он. Так будет с ним по гроб жизни. Однако каждый отработанный год, растолковывал Зуки, может принести ему надбавку в десять шиллингов или фунт в неделю. Сейчас он имеет семь фунтов. Если он придется ко двору, через год он может рассчитывать на восемь фунтов. А потом дотянет до десяти. Уборщица, моющая лестницу, никогда не перевалит за два с половиной фунта. Лет этак через десять он сможет зарабатывать двенадцать фунтов, но больше этого никто из восседающих на трехногих табуретах с улицы Сент-Джеймса не получает. Это подтвердил и ван Мепел. Да ведь и то сказать — базы он никакой не имеет, не было у него практики в обувном деле, одном из древнейших человеческих ремесел, это тоже не засчитывается ему в плюс. А люди проработали в этом подвале по десять, двадцать и тридцать лет, ясно, у них есть преимущество перед ним. Они вправе ждать надбавки. А кто такой Репнин — чужак, случайный человек, залетная птица, со смехом констатирует Зуки. (Да он им как снег на голову свалился, в их подвал, набитый колодками.) И вообще нельзя понять, что он забыл здесь, что за неволя ему тут торчать, на этом трехногом троне. Кое-кто посмеивается у него за спиной. Ведь он поставлен блюсти интересы фамилии Лахуров, учитывать каждый пенс, заработанный мастерами тяжким трудом, уродующим их наружность и здоровье. Каждую пятницу он должен облагать налогом грошовый заработок мастеров и продавщиц.
Кроме того, рассуждает Зуки, да будет ему известно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201