Репнина, когда он с поляками приехал в Англию, два- три раза приглашали в Шотландию поохотиться, демонстрируя тем самым симпатию, которую Шотландия действительно питала к Польше. Узнав, что он русский — там сразу же заговаривали о водке.
С тех пор, как Репнин оказался в своем подвале, в Лондоне, он постоянно, стоило ему где-нибудь присесть, вспоминал Санкт-Петербург. Когда в Лондоне — в любом обществе — обедали, пили чай или ужинали, Репнин всегда слышал — ему казалось, что слышит — чавканье и скрип миллионов прилипших к нёбу искусственных челюстей. И сразу же в нем просыпалось какое- то волнение и нетерпимость к этому огромному городу. То же самое произошло и сейчас.
Во всей здешней компании Репнину нравилась лишь генеральша Барсутова, которая явно сердечно приняла Надю. Сидя за стоком, она время от времени взглядывала на Репнина и без всякого повода улыбалась ему. На ней было черное парижское платье, которое делало ее еще более удивительной и загадочной, чем прежде. Теперь Репнин точно знал, что она англичанка, но его не покидало странное ощущение, будто перед ним русская женщина. В предвечерних сумерках, в этом старомодном интерьере ее рыжие волосы и темные глаза, вся ее красота действовали еще более неотразимо, чем в Корнуолле. И Надя то и дело невольно заглядывалась на нее.
Вероятно, они с Надей были ровесницами, впрочем, она могла быть и моложе и старше ее,— но своей красотой сразу обращала на себя внимание. Особенно своей удивительной, ласковой улыбкой. Беатрис Барсутова — или просто Беа, как все ее звали в Париже, в обществе обедневших русских аристократов — князей, графов, генералов, дипломатов — принадлежала к той типу женщин, которые, несмотря на свою изумительную внешность, несчастны, хоть и скрывают это. Красота ее заключалась не только в темно-рыжих волосах с каким-то розовым отливом — естественным или искусственным — все равно, которые словно факел вспыхивали при вечернем освещении, не только в огромных глазах дикой газели, которые мерцали даже в темноте, но прежде всего в улыбке, воскрешавшей в памяти Репнина, как, впрочем, и все ее тело, изображения вакханок. Эта ассоциация возникла у Репнина при первом же взгляде на нее, и вовсе не после досужих размышлений — где бы он мог похожую женщину раньше видеть. Просто ему тут же приходили на память скульптуры, виденные им в Афинах. Потом, уже по их возвращении в Лондон, и Надя призналась, что и у нее мелькнула та же самая мысль. А уж если подобные вещи говорит о женщине другая женщина, то так оно и есть.
Во всем теле ее — в ногах, груди, плечах не было ничего лишнего, как будто эта женщина питается не пищей, а своими грезами. И что всего удивительней — ничто в ее облике не намекало на бурные страсти и уж тем * более на распущенность, хотя Репнин сейчас доподлинно знал, что эта потерявшая всякий стыд женщина жаждет заменить зятю свою умершую дочь. В то время как на красивом лице жены Репнина оставили свою печать тоска, неудачи да и усталость, по лицу этой женщины нельзя было узнать ее возраст, увидеть следы пролитых слез и вообще прожитой жизни. Она была из тех женщин, о любовниках которых никому ничего не известно. У нее был чистый, будто мраморный лоб. Такую женщину не мог бы осудить ни один судья на свете.
Вызывали изумление ее лицо и тело, как у греческих танцовщиц, ее глаза, но главным образом, поражало веселое расположение духа, милая улыбка и особенно после всего, что случилось в Корнуолле. Улыбка. Откуда такая улыбка у дочери английского генерала, говорящей по-русски, как прирожденная русская?
Это смятение в мыслях, пока он тайком разглядывал генеральшу, не понравилось Репнину. (Он не чуждался карт, но играть в бридж не хотел, игра такого рода его не привлекала.) Мысленно он воображал эту женщину Надей, с ее зелеными, голубеющими в минуту нежности глазами, и такое превращение было ему неприятно. И тем не менее дикая идея: что эти глаза, это тело могли
бы принадлежать Наде — поразила его. Разве само их существование, их любовь, то, что кто-то чей-то муж, любовник — только игра случая? Нет, нет, она не древняя богиня, которая превращает вернувшихся с войны мужчин в кабанов. Нет, она не Цирцея. Она — вакханка, одна из тех, каких они с Надей видели в Афинах, в музее.
Картины, скульптуры, музеи, которые встречались Репнину с Надей на их пути, имена знакомых в разных странах Европы, и тех, что остались в далеком прошлом, являли собой и впрямь какие-то загадки случая, исполненные глубокого смысла. Великий князь в Париже — Репнин снова об этом вспомнил — превратился в Надиных письмах в лопнувший воздушный шар Монгольфье. Царь — просто. Одна красивая, милая и рано умершая знакомая в их письмах получила имя одной из царских дочерей. И чтобы не обижать мертвых — для любой молоденькой русской девушки всегда одно и то же имя — Татьяна. Если бы какая-нибудь из знакомых была так чудно, сложена, как эта англичанка, она, в письмах Репнина, называлась бы по имени очаровательной балерины: Корен. Переписываясь, Надя и Репнин нарочно путали названия соборов, музеев, скульптур и картин, и поэтому порой подобная снобистская игра русских супругов создавала настоящие ребусы, так — одной своей парижской знакомой, вскружившей голову бедному, скромному, молодому русскому эмигранту, они дали имя Ирина, хотя ее звали Дуня.
Особенно поразила сейчас Репнина страшная мысль о том, что фигура, красота, лицо, глаза женщины — предопределяют ее судьбу, любовь, брак. Разве эта не зависящая от нас случайность — не страшное безумие? Излом бровей генеральши Барсутовой делал ее похожей на узбечку (с которой англичанка не имела и не могла иметь никаких связей). Должно быть, это случайность? Примета характера, воли женщины, оказавшейся во власти любви — недозволенной, трагической, скорбной?
В какой-то момент Надя перехватила взгляд мужа, направленный на генеральшу. Она улыбнулась и опустила глаза.
Побледнела.
Сидя в стороне и рассматривая иллюстрированные журналы и французские газеты, Репнин ощущал — Наде не по себе в компании за столом. Его уже раздражало, что тот сопляк, имя которого он не запомнил, то и
дело наклоняется к ней и что-то шепчет на ухо. Поведение красавца казалось странным. В тот день здесь никто себя не вел подобным образом. Репнин же еще в Лондоне дал слово жене быть учтивым и держать себя в руках, что бы ни случилось в этом доме. Он было погорячился, защищая кроликов, но все кончилось хорошо. Надя всего этого и не слышала. Хозяйка дома леди Парк не отпускала ее от себя и без конца весело о чем-то щебетала.
Леди Парк не оставила Надю и тогда, когда общество из холла, согласно вывешенному в библиотеке распорядку, отправилось на ужин, снова проходя через библиотеку, откуда был выход в туалетные комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
С тех пор, как Репнин оказался в своем подвале, в Лондоне, он постоянно, стоило ему где-нибудь присесть, вспоминал Санкт-Петербург. Когда в Лондоне — в любом обществе — обедали, пили чай или ужинали, Репнин всегда слышал — ему казалось, что слышит — чавканье и скрип миллионов прилипших к нёбу искусственных челюстей. И сразу же в нем просыпалось какое- то волнение и нетерпимость к этому огромному городу. То же самое произошло и сейчас.
Во всей здешней компании Репнину нравилась лишь генеральша Барсутова, которая явно сердечно приняла Надю. Сидя за стоком, она время от времени взглядывала на Репнина и без всякого повода улыбалась ему. На ней было черное парижское платье, которое делало ее еще более удивительной и загадочной, чем прежде. Теперь Репнин точно знал, что она англичанка, но его не покидало странное ощущение, будто перед ним русская женщина. В предвечерних сумерках, в этом старомодном интерьере ее рыжие волосы и темные глаза, вся ее красота действовали еще более неотразимо, чем в Корнуолле. И Надя то и дело невольно заглядывалась на нее.
Вероятно, они с Надей были ровесницами, впрочем, она могла быть и моложе и старше ее,— но своей красотой сразу обращала на себя внимание. Особенно своей удивительной, ласковой улыбкой. Беатрис Барсутова — или просто Беа, как все ее звали в Париже, в обществе обедневших русских аристократов — князей, графов, генералов, дипломатов — принадлежала к той типу женщин, которые, несмотря на свою изумительную внешность, несчастны, хоть и скрывают это. Красота ее заключалась не только в темно-рыжих волосах с каким-то розовым отливом — естественным или искусственным — все равно, которые словно факел вспыхивали при вечернем освещении, не только в огромных глазах дикой газели, которые мерцали даже в темноте, но прежде всего в улыбке, воскрешавшей в памяти Репнина, как, впрочем, и все ее тело, изображения вакханок. Эта ассоциация возникла у Репнина при первом же взгляде на нее, и вовсе не после досужих размышлений — где бы он мог похожую женщину раньше видеть. Просто ему тут же приходили на память скульптуры, виденные им в Афинах. Потом, уже по их возвращении в Лондон, и Надя призналась, что и у нее мелькнула та же самая мысль. А уж если подобные вещи говорит о женщине другая женщина, то так оно и есть.
Во всем теле ее — в ногах, груди, плечах не было ничего лишнего, как будто эта женщина питается не пищей, а своими грезами. И что всего удивительней — ничто в ее облике не намекало на бурные страсти и уж тем * более на распущенность, хотя Репнин сейчас доподлинно знал, что эта потерявшая всякий стыд женщина жаждет заменить зятю свою умершую дочь. В то время как на красивом лице жены Репнина оставили свою печать тоска, неудачи да и усталость, по лицу этой женщины нельзя было узнать ее возраст, увидеть следы пролитых слез и вообще прожитой жизни. Она была из тех женщин, о любовниках которых никому ничего не известно. У нее был чистый, будто мраморный лоб. Такую женщину не мог бы осудить ни один судья на свете.
Вызывали изумление ее лицо и тело, как у греческих танцовщиц, ее глаза, но главным образом, поражало веселое расположение духа, милая улыбка и особенно после всего, что случилось в Корнуолле. Улыбка. Откуда такая улыбка у дочери английского генерала, говорящей по-русски, как прирожденная русская?
Это смятение в мыслях, пока он тайком разглядывал генеральшу, не понравилось Репнину. (Он не чуждался карт, но играть в бридж не хотел, игра такого рода его не привлекала.) Мысленно он воображал эту женщину Надей, с ее зелеными, голубеющими в минуту нежности глазами, и такое превращение было ему неприятно. И тем не менее дикая идея: что эти глаза, это тело могли
бы принадлежать Наде — поразила его. Разве само их существование, их любовь, то, что кто-то чей-то муж, любовник — только игра случая? Нет, нет, она не древняя богиня, которая превращает вернувшихся с войны мужчин в кабанов. Нет, она не Цирцея. Она — вакханка, одна из тех, каких они с Надей видели в Афинах, в музее.
Картины, скульптуры, музеи, которые встречались Репнину с Надей на их пути, имена знакомых в разных странах Европы, и тех, что остались в далеком прошлом, являли собой и впрямь какие-то загадки случая, исполненные глубокого смысла. Великий князь в Париже — Репнин снова об этом вспомнил — превратился в Надиных письмах в лопнувший воздушный шар Монгольфье. Царь — просто. Одна красивая, милая и рано умершая знакомая в их письмах получила имя одной из царских дочерей. И чтобы не обижать мертвых — для любой молоденькой русской девушки всегда одно и то же имя — Татьяна. Если бы какая-нибудь из знакомых была так чудно, сложена, как эта англичанка, она, в письмах Репнина, называлась бы по имени очаровательной балерины: Корен. Переписываясь, Надя и Репнин нарочно путали названия соборов, музеев, скульптур и картин, и поэтому порой подобная снобистская игра русских супругов создавала настоящие ребусы, так — одной своей парижской знакомой, вскружившей голову бедному, скромному, молодому русскому эмигранту, они дали имя Ирина, хотя ее звали Дуня.
Особенно поразила сейчас Репнина страшная мысль о том, что фигура, красота, лицо, глаза женщины — предопределяют ее судьбу, любовь, брак. Разве эта не зависящая от нас случайность — не страшное безумие? Излом бровей генеральши Барсутовой делал ее похожей на узбечку (с которой англичанка не имела и не могла иметь никаких связей). Должно быть, это случайность? Примета характера, воли женщины, оказавшейся во власти любви — недозволенной, трагической, скорбной?
В какой-то момент Надя перехватила взгляд мужа, направленный на генеральшу. Она улыбнулась и опустила глаза.
Побледнела.
Сидя в стороне и рассматривая иллюстрированные журналы и французские газеты, Репнин ощущал — Наде не по себе в компании за столом. Его уже раздражало, что тот сопляк, имя которого он не запомнил, то и
дело наклоняется к ней и что-то шепчет на ухо. Поведение красавца казалось странным. В тот день здесь никто себя не вел подобным образом. Репнин же еще в Лондоне дал слово жене быть учтивым и держать себя в руках, что бы ни случилось в этом доме. Он было погорячился, защищая кроликов, но все кончилось хорошо. Надя всего этого и не слышала. Хозяйка дома леди Парк не отпускала ее от себя и без конца весело о чем-то щебетала.
Леди Парк не оставила Надю и тогда, когда общество из холла, согласно вывешенному в библиотеке распорядку, отправилось на ужин, снова проходя через библиотеку, откуда был выход в туалетные комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201