Она вкладывает ручку в пальцы Сэмми, подтягивает его ладонь к чему-то вроде маленькой машинки, что ли, придерживает его указательный палец. Прямо здесь, говорит она.
Как духи у нее пахнут. Сэмми говорит: Ничего я подписывать не стану! И улыбается: Да нет, шучу.
О нет, вы совершенно правы, мистер Сэмюэлс, я должна была упомянуть, что законом установлена оговорка со стороны государства, в соответствии с которой вы приходите сюда и по мере ваших сил описываете ситуацию, полностью сознавая при этом, что осознанно ложные утверждения могут иметь своим результатом отмену любых или всех денежных пособий, назначаемых любыми или всеми отделениями данного государственного учреждения; и что любые действия, предпринимаемые данным учреждением, не предотвращают и не отменяют каких бы то ни было дальнейших действий, возможность которых может рассматриваться любым другим государственным учреждением.
Сэмми расписывается; слышится звук отрываемой бумаги, женщина вкладывает ему в руку листок. Это расписка, говорит она, подтверждающая, что вы подали заявление на перерегистрацию.
Он засовывает расписку в карман, подбирает палку. Хрен знает по какой причине желает ей, перед тем как уйти, здоровья. Уже у двери он вроде бы слышит, как щелкают, удаляясь, ее каблучки. Ему не трудно представить себе ее походку. Сэмми знает женщин этого типа. Обалденно красивые, но на какой-то странный манер, при котором уже и не важно, на кого она похожа, как сложена, ничего. И к тому же убийственно сексуальные. Иногда они носят этакие клево скроенные костюмчики, блузки у них с низким вырезом; да, красавицы, перед которыми всегда оказываешься в абсолютно невыгодном положении; у тебя даже от голоса такой женщины коленки слабеют. Они часто попадались тебе во всяких чиновных конторах, и они – лучшее, что там есть… худшее, следовало бы сказать. Как зовут ту актрису с хрипловатым голосом? Стоит ей взглянуть на тебя, и уже глаз оторвать не можешь; и куда бы она ни пришла, мужики немедленно затыкаются. Иногда ей дают главные роли в детективах. Даже если у нее нет пистолета, хреновые у тебя дела, друг, неприятностей не оберешься. Потому как временами она оказывается женщиной совсем другого пошиба.
Ладно; стало быть, его поимели.
Парень один отбывал срок вместе с Сэмми. Он был резервистом, или, как их там, территориальные войска, ну и его отправили куда-то на Средний Восток. Законопатили в пустыню, и он там подцепил какую-то жуткую болезнь. Сэмми как-то раз говорит ему: А чего ты оттуда ноги, на хер, не сделал? а, человек пустыни?
И куда бы я пошел? отвечает тот.
Да куда угодно. В раздолбанную Австралию. В Китай.
Размечтался, говорит он, ты хоть знаешь, где этот самый Средний Восток находится?
Средний восток? Средний восток находится на засраном Среднем Востоке. Это между Ближним Востоком и Дальним.
Да, но те места, в которых я был, Сэмми, там знаешь какие пространства?
Ну а я о чем; чем пространнее, тем легче спрятаться.
Да нет, говорит он, я понимаю, о чем ты, но все как раз наоборот. Чем пространнее, тем легче тебя застукать.
Любовь, как догорающий костер,
рука в руке мы вновь с тобой побродим,
я помню этот сумрачный простор
Штука-то вот в чем, присмотрись к положению Сэмми, к его мыслям, понимаешь, и окажется, что разобраться во всем этом не так-то легко. Сразу так и не объяснишь. Потом, есть еще вещи, которые вроде сначала приятны, а после оказывается – такая дрянь, я к тому, что все, на хрен, великолепно, все в порядке, четко думаешь, молодец, все путем, я хочу сказать, никто, на хер, жаловаться не собирается, не на что жаловаться-то, просто надо быть практичным, реалистом, ты должен быть реалистом, трезво все оценивать. Я к тому, что Сэмми никогда нытиком
Долбаный ад, и все же это был сюрприз, вся эта мутотень взяла тебя врасплох; самая обычная херня – вот что тебя достает. Плюс сама твоя жизнь, если уж о ней говорить, я к тому, что это ж тоже задроченная загадка. Не считая того, что с каждым разом, треснувшись мордой о самое дно, тебе становится все труднее оправиться, выбраться из ямы. Иногда держишься из самых последних сил, крепко закрыв гребаные глаза, а уши…
Думаешь, тебе кранты, а ни хрена подобного. Секс, вот что помогает. Потому как секс означает, что ты жив, на хер. Знаю, что говорю, нравится тебе это, друг, или не нравится, а жив, пока еще брыкаешься. Долбаная эрекция, друг, она способна вытянуть тебя из любых неприятностей: мать-перемать, похоже, ты еще на что-то годишься, ну-ну-ну, так вот мы какие. Исусе-христе!
Потому как без секса тебе этого не выяснить. Нет, точно. Сэмми это сколько раз замечал. Без секса ты пустое место, просто раздолбай – понимаешь, друг, гвоздец тебе, и ты начинаешь бухать или ширяться, все что угодно. Иногда просто сидишь целыми днями на месте или лежишь; и тебя засасывает, ты заходишь так далеко, что там уже и нет ничего, долбаная пустота. Одна долгая пустота. Ну может, с крохотными просветами. И в этих просветах – частицы тебя, того, кто пытается найти дорогу назад, нащупывает пути побега, возможность как-то выправить свое положение. Есть один способ понять, что ты более-менее в порядке, – это когда замечаешь, что напеваешь чего-то. Сэмми однажды разговаривал с одним дундуком, ну, не так чтобы разговаривал, говорил-то все больше он, а Сэмми слушал. Мужик этот сам к нему заявился – служил в тюрьме по воспитательной части. Неплохой был мужик, с учетом всего; мужик в порядке. Ну вот, и толкует он Сэмми насчет духовного опыта, который тот приобретает. Приходится же приобретать, никуда не денешься. Не приобретешь, тебе же будет хуже. Так он, во всяком случае, говорил. Чего-то там про религию. Это вроде гудения у тебя в голове, сказал он.
Гудения-мудения, как же. Был там еще один, тоже ему все время лекции читал, уж такой был мудозвон, я про того долбака.
Да какая разница, кому это, на хер, нужно, какая гребаная разница. Сэмми устал. Ну и ладно, имеешь полное право устать, лежать в долбаной темноте с этим тупым долбаным радио, со всеми его тупыми дребаными голосами, от которых в голову лезут мысли о двойных порциях долбаного малинового, на хер, бисквита, друг, со шматом свежих сливок, вот о чем говорят эти голоса, вот как они звучат, долбаные натуральные сливки, друг, с той минуты, как они открывают глаза и до самого того дня, когда они копыта отбросят, ублюдки сраные; и ты все время думаешь о парнях, которых уже нет на свете: о том, с которым вот это самое и приключилось, ему полагалось досрочное освобождение, он только его и ждал, глянешь на него тайком, а он лыбится сам себе до ушей, лыбится неведомо чему, пока не заметит, что ты на него смотришь, и тут уж физиономия у него сразу каменеет; а заговоришь с ним, так он сохраняет такую серьезную мину, старается из последней мочи не показать, какое радужное будущее он себе напридумывал, потому как судьбу искушать не стоит, друг, какого хрена, такие вот у него были мысли, у бедного ублюдка, охеренно она его беспокоила, судьба-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94