– Что еще?
– Выясню, если смогу, почему Хардахи отфутболил меня.
– Как же вы к нему прорветесь, если он не желает вас видеть?
– Попробую. Кстати, какие у вас связи в Сауттауне?
– Не хуже других, то есть незначительные. По-вашему, тут замешаны какие-то негры?
– Нет. Но Сауттаун снабжает город поварами, горничными, экономками, дворниками, официантами, официантками, всеми видами разнорабочих. Мало что из происходящего между белыми среднего класса может от них укрыться.
– Знаете, я ведь часто об этом думал. Если бы мне когда-нибудь удалось подключиться к этому источнику, сэкономил бы пятьдесят процентов собственного труда. Они дьявольски много видят и слышат, об остальном догадываются. Иногда я получал небольшую подмогу. Но в последнее время, клянусь Богом, нет. Все эти фильмы про южных служителей закона очень плохо на нас сказываются, независимо от нашего отношения к ним. Я стараюсь держаться на равных с ними, но, черт побери, они знают не хуже меня, что я представляю здесь два закона. Их два практически везде. Черный убивает белого человека, они предъявляют другое досье, на белого, который убил негра. Слово “насилие” здесь, в Сауттауне, тоже имеет другое значение. Скажем, в сосед нем квартале, где вдоволь мусорных контейнеров, прекрасные тротуары, хорошая вода, образцовая почтовая служба, яркие фонари, замечательные стоянки и игровые площадки, “насилие” и “убийство” – серьезные, важные, гадкие, безобразные, пугающие слова. Извини, приятель. Все они против меня, так что я не могу не подумать о небольшой перемене порядка вещей.
Было уже поздно, мы долго проговорили. Стейнгер взял из стеклянной мотельной пепельницы последний окурок сигары длиной в дюйм. Помолчали. Странный человек, думал я. Смягчившийся и помрачневший с годами мужчина должен чувствовать себя обессиленным, но про него так не скажешь. Есть разные типы копов. Этот хороший. Налет циничной терпимости, понимание всех неизменных людских устремлений, уважение к правилам и процедурам полицейской работы.
Он тихонько рассмеялся:
– Разговор о Сауттауне напомнил мне один давнишний случай. Это было на рождественской неделе, кажется в сорок восьмом или сорок девятом. Я три года отслужил парашютистом-десантником, и городской совет назначил меня Санта-Клаусом. Надо было спрыгнуть в парк за день-другой до Рождества, а при следующем заходе должны были сбросить игрушки на грузовом парашюте. Детишки так и кишели вокруг.
Я мысленно представил фантастическую картину. Стейнгер в роли Санта-Клауса сажает какую-то маленькую беленькую просительницу на обтянутое красным бархатом колено и с громким “хо-хо-хо” превращает ее морозным дыханием в сухой и хрустящий осенний лист.
– Однажды Сид сбросил меня дьявольски высоко. Наверно, на семи тысячах. Должно быть, чтоб подольше летел. Ветер начал крепчать, я старался попасть в воздушный поток, спуститься пониже, а там уже поработать стропами и попасть в парк. Только вижу – ни чуточки не приближаюсь. Попал в поток, и он протащил меня до самого Сауттауна. Сид сделал следующий заход низко, сбросил по ветру над парком парашют с игрушками, так что он приземлился точно в том месте, где уже должен был стоять я. А я к тому времени приземлялся на поле прямо за школой Линкольна, в самом сердце Сауттауна. Хорошо приземлился, погасил парашют, свернул, сбросил лямки, оглядываюсь – вокруг стоит молчаливый кружок чернокожей ребятни в таком количестве, какого я раньше сроду в одном месте не видел. Все таращат глаза на меня. Тут я и говорю: “Веселого Рождества! Так-так-так! А вы хорошие мальчики и девочки?” Они только глазеют. Вдруг слышу: едет за мной старик Бойд – он уж давно умер, – всю дорогу с сиреной, с воем, который ветром разносит вокруг. Через десять секунд видно было уже всего нескольких ребятишек, на расстоянии, самых маленьких, которым трудно так быстро бежать, а через двадцать секунд ни одного малыша не осталось. Стою я один на том поле, Бойд подкатил, лихо развернулся, тормознул рядом, открыл дверцу. Привез меня назад в парк, я раздал мешок игрушек так быстро, что даже для газеты не успели сфотографировать. Отобрали игрушку у славненькой маленькой девочки, сунули мне, чтобы я ее снова вручил той же крошке, сфотографировали, и это был последний раз. В следующем году сослался на больное колено, больше никто прыгать не захотел, так что с тех пор традиция исчезла. Я все гадал, что подумали маленькие цветные детишки, прячась во всяких местах и видя, как полицейская машина забрала Санта-Клауса. Может, это их вовсе не удивило, а убедило, что каждый может быть арестован в любой момент. – Он зевнул и поднялся. – Еще увидимся. Я вышел с ним вместе, признавшись:
– Эл, у меня в спине, прямо под левой лопаткой, торчит ледышка размером с пятьдесят центов. Такое бывает, когда я что-то должен знать и не знаю, но обязательно проясню ситуацию позже.
– А у меня шея мерзнет.
– Я не ношу оружия. Ну как, шея согрелась? Он задумчиво посмотрел на меня:
– Когда я вас проверял, никто не утверждал, будто вы вот-вот станете директором банка, но никто не сказал также, что, если набрать побольше доказательств, вы загремите в кутузку. Откуда мне знать, что вы не навлечете беду на свою голову и еще на кого-то случайно подвернувшегося?
– Придется поверить.
Он подвел меня к своей машине, отпер багажник и достал револьвер.
– Вы его взяли у Холтона и отдали Дженис, предупредив меня. Я забрал у нее. Условимся так: вы его отобрали и собираетесь передать мне чуть позже, Я об этом еще не докладывал и бумаг не составлял. Отвертеться от бумаг – просто святое дело в наше время.
– Помните? Я сообщил вам об этом по телефону, а вы велели как можно скорее его принести.
– Помню ясно как день, Макги.
Он наблюдал, как я повернулся к свету и крутанул барабан, проверяя, полна ли обойма, затем с помощью отражателя высыпал на ладонь шесть пуль, защелкнул барабан, убедился, что револьвер не выстрелит, будучи на предохранителе; четырежды выстрелил вхолостую в землю, дважды с помощью механизма двойного действия, дважды спустив курок; проверил работу курка, открыл барабан, зарядил, поставил на предохранитель, сунул под рубашку за пояс слаксов, чувствуя на животе холод металла.
Стейнгер сел в машину и уехал. Я увидел розовое свечение, слабо соперничавшее с городским неоном, потом услышал неуверенный низкий раскат, нерешительный контрапункт, потонувший в реве грузовиков. Это был лишь намек на освежающий дождь, который нес ветер.
В третий раз я держал в руках тот же самый 38-й калибр. Простите, мисс Пенни, что я вас обманул, а потом оклеветал, чтобы забрать его у вашего любовника. Понимаете, я тогда вас не знал, ничего не знал о вашем глупом, честном, серьезном сердечке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70