Пытки. Пусть это не его дело, но у него сжались внутренности. Еще один признак слабости характера.
— Ладно, неважно. На их месте я сделал бы то же самое. Война — это ад.
— Ты знаешь Философа Думо? — Амани был изумлен.
— Не знаю. Но у нас есть свои философы. И они, черт возьми, пришли к такому же выводу.
— Думо не очень-то популярен на нашей планете, — сказал Амани.
— Кажется, мирные люди никогда не бывают так популярны, как те, кто славит войну, — отозвался Стоун.
— Я могу чем-нибудь помочь тебе. Адмирал Стоун?
— Не думаю, что ты отправишь меня в вакуум без скафандра?
Амани ничего не сказал.
— Я и не ожидал. Тогда просто немного воды.
— Конечно.
Амани лежал в своем закутке и смотрел на металлическую обшивку потолка. Странно, что боевой командир людей говорил о мире с такой печалью. Долгие годы службы военным медиком показали Амани, что люди не менее кровожадны, чем самые свирепые халиане. Он заштопал достаточно раненых солдат, чтобы знать это наверняка. Люди убивают так же легко, как халиане, они без колебаний направляют энергетическое оружие на пассажирский корабль и разносят его на куски. Раса убийц, воюющая с его собственной расой убийц, и обе умирают смеясь. Неужели все они слепы? Неужели они не видят, каков неминуемый конец всего этого?
Амани вздохнул. Он всегда был не на своем месте. Возможно, брат и большинство халиан правы: каждый, кто предпочел стать Целителем, а не воином, наделен ущербным характером, постыдной врожденной слабостью, от которой нельзя избавиться и излечиться. Нет, он не считал себя трусом — однажды он стоял зуб к зубу, коготь к когтю со своим братом и боролся за то, во что верил — но чувствовать такое… сострадание? Амани полагал, что это ненормально. Для самки с детенышами — да. Мать может оплакивать гибель сыновей на войне, но самец должен подавить горе и вести себя с честью. Отцы не оплакивали погибших детей, братья не жалели о гибели друг друга. Это было не принято. Даже для того, чтобы получить имя требовалась пляска со смертью — и многие не могли ее пережить.
И все же Амани иногда жалел скончавшихся пациентов, которые даже не приходились ему родней. Конечно, он держал свои слезы в тайне, стыдился их. И тем не менее истинные халиане, истинные воины, испытывали к таким тряпкам, как Амани только презрение. Целители, так же как жрецы или поэты, не допускались к дуэлям, а только трус станет прикрываться своей профессией, слово, которое Даму всегда произносил с едкой иронией.
Прежде Амани надеялся, что когда он станет лучшим в своей профессии, польза, которую он принесет, хоть немного снимет с него позорное пятно труса. Но нет. Он наконец понял, что став лучшим среди трусов, так и не смог ничего изменить. Он мог спасти сотни или тысячи халиан, которых иначе неминуемо ждала бы смерть, но этим нельзя было добиться славы и чести. Для воинов жизнь значила меньше, чем смерть.
Как странно вдруг обнаружить, что человек, враг халиан, тоже имеет представление о сострадании. Прежде чем у Амани заберут этого пациента, он должен еще раз с ним поговорить.
Голос Даму резко прозвучал в динамике. Во время их предыдущей встречи лицом к лицу он взял вверх над Амани и теперь пытался развить это преимущество, вызывая брата по внутренней связи, вместо того, чтобы лично прийти в операционную.
— Как там человек?
— Жив, — отозвался Амани, — как ты приказывал.
— Да. Как я приказывал. Позаботься о нем и дальше.
— Я знаю свой долг. Капитан.
— О, я в этом уверен, Целитель. — Вечное презрение. Теперь наконец в голосе Даму звучала уверенность. Я поставил тебя на место, братец. Трус и подчиненный.
Амани отключил связь и повернулся, как раз вовремя, чтобы заметить, как ассистенты и санитары разбегаются прочь, подальше от его взгляда. Может, он и подчиняется капитану, но они у него в когтях, и им явно не улыбается почувствовать эти когти на своих шеях.
Амани направился в небольшой закуток, который они отгородили для Стоуна. Это было сделано скорее для удобства других пациентов, чем ради человека. Амани вовсе не хотелось, чтобы выздоравливающий солдат пришел в волнение и порвал повязки только потому, что на соседней койке лежит враг.
Амани зашел за занавеску и какое-то время стоял, молча глядя на искалеченного человека.
— Немного от меня осталось, не правда ли? — спросил Стоун. — И все же это больше, чем я мог рассчитывать, протаранив своим кораблем ваш фрегат.
— Не наш фрегат. Адмирал. Это было другое место и время.
Стоун повел плечами, как это сделал бы халианин. Движение причинило ему боль.
— Думаю, это неважно.
Амани подошел поближе и сел на стул рядом с постелью.
— Адмирал, неужели в вашем голосе звучит сожаление?
Человек посмотрел на Амани:
— Ты хочешь спросить, не жалею ли я, что уничтожил так мало ваших кораблей? Жалею.
Амани подумал о риске, которому он себя подвергает, и решил, что это не имеет значения.
— Нет, — мягко произнес он, — я хотел спросить, жалеешь ли ты, что вообще уничтожал их?
— Целитель, я Адмирал Флота, по крайней мере, был им. И я защищал мой народ от набегов ваших пиратов-камикадзе. Я выполнял свой долг.
— Как ты сказал, все мы исполняем свой долг, — сказал Амани. — Но долг и желание не всегда совпадают.
— Я человек военный, сэр. Большую часть своей жизни я провел на службе, воюя против тех, кто стремился поработить или уничтожить людей. Это достаточное оправдание моих поступков. Я не собираюсь доказывать их необходимость тебе, одному из моих врагов.
— Тебе и не надо доказывать.
Воцарилась тишина, некое подобие мира между халианским целителем и адмиралом людей.
Наконец Стоун сказал:
— Убийства никогда не доставляли мне удовольствия, Целитель, если ты хотел знать именно это. Они были необходимы, но не приносили радости.
— Я понимаю.
— Понимаешь? Кажется, твоя раса находит в смерти особое наслаждение, не важно своя смерть или чужая.
Амани кивнул, глядя мимо раненого, сквозь стены корабля, в бесконечность.
— Да. Моя раса радуется смерти, но у меня слабый характер, Адмирал, вот почему я целитель, а не солдат. Я — необходимое зло моей расы. Тот, кого терпят, но не уважают. Будь я лучшим в истории целителем, я значил бы меньше, чем грязь под ногами самого последнего солдата. Потому что я не могу убивать. Я не могу даже допустить смерть, если в моей власти предотвратить ее.
Снова воцарилось долгое молчание. Его прервал Стоун.
— Да. Вот и пропал мой шанс на самоубийство. Ты должен сохранить мою жизнь, даже если знаешь, что они мне приготовили.
— Даже в этом случае.
— Снова долг. Я уважаю это. Даже самая большая машина не сможет работать, если хоть одна шестеренка будет не на месте. Каждая деталь необходима.
— Странно, что ты заметил это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Ладно, неважно. На их месте я сделал бы то же самое. Война — это ад.
— Ты знаешь Философа Думо? — Амани был изумлен.
— Не знаю. Но у нас есть свои философы. И они, черт возьми, пришли к такому же выводу.
— Думо не очень-то популярен на нашей планете, — сказал Амани.
— Кажется, мирные люди никогда не бывают так популярны, как те, кто славит войну, — отозвался Стоун.
— Я могу чем-нибудь помочь тебе. Адмирал Стоун?
— Не думаю, что ты отправишь меня в вакуум без скафандра?
Амани ничего не сказал.
— Я и не ожидал. Тогда просто немного воды.
— Конечно.
Амани лежал в своем закутке и смотрел на металлическую обшивку потолка. Странно, что боевой командир людей говорил о мире с такой печалью. Долгие годы службы военным медиком показали Амани, что люди не менее кровожадны, чем самые свирепые халиане. Он заштопал достаточно раненых солдат, чтобы знать это наверняка. Люди убивают так же легко, как халиане, они без колебаний направляют энергетическое оружие на пассажирский корабль и разносят его на куски. Раса убийц, воюющая с его собственной расой убийц, и обе умирают смеясь. Неужели все они слепы? Неужели они не видят, каков неминуемый конец всего этого?
Амани вздохнул. Он всегда был не на своем месте. Возможно, брат и большинство халиан правы: каждый, кто предпочел стать Целителем, а не воином, наделен ущербным характером, постыдной врожденной слабостью, от которой нельзя избавиться и излечиться. Нет, он не считал себя трусом — однажды он стоял зуб к зубу, коготь к когтю со своим братом и боролся за то, во что верил — но чувствовать такое… сострадание? Амани полагал, что это ненормально. Для самки с детенышами — да. Мать может оплакивать гибель сыновей на войне, но самец должен подавить горе и вести себя с честью. Отцы не оплакивали погибших детей, братья не жалели о гибели друг друга. Это было не принято. Даже для того, чтобы получить имя требовалась пляска со смертью — и многие не могли ее пережить.
И все же Амани иногда жалел скончавшихся пациентов, которые даже не приходились ему родней. Конечно, он держал свои слезы в тайне, стыдился их. И тем не менее истинные халиане, истинные воины, испытывали к таким тряпкам, как Амани только презрение. Целители, так же как жрецы или поэты, не допускались к дуэлям, а только трус станет прикрываться своей профессией, слово, которое Даму всегда произносил с едкой иронией.
Прежде Амани надеялся, что когда он станет лучшим в своей профессии, польза, которую он принесет, хоть немного снимет с него позорное пятно труса. Но нет. Он наконец понял, что став лучшим среди трусов, так и не смог ничего изменить. Он мог спасти сотни или тысячи халиан, которых иначе неминуемо ждала бы смерть, но этим нельзя было добиться славы и чести. Для воинов жизнь значила меньше, чем смерть.
Как странно вдруг обнаружить, что человек, враг халиан, тоже имеет представление о сострадании. Прежде чем у Амани заберут этого пациента, он должен еще раз с ним поговорить.
Голос Даму резко прозвучал в динамике. Во время их предыдущей встречи лицом к лицу он взял вверх над Амани и теперь пытался развить это преимущество, вызывая брата по внутренней связи, вместо того, чтобы лично прийти в операционную.
— Как там человек?
— Жив, — отозвался Амани, — как ты приказывал.
— Да. Как я приказывал. Позаботься о нем и дальше.
— Я знаю свой долг. Капитан.
— О, я в этом уверен, Целитель. — Вечное презрение. Теперь наконец в голосе Даму звучала уверенность. Я поставил тебя на место, братец. Трус и подчиненный.
Амани отключил связь и повернулся, как раз вовремя, чтобы заметить, как ассистенты и санитары разбегаются прочь, подальше от его взгляда. Может, он и подчиняется капитану, но они у него в когтях, и им явно не улыбается почувствовать эти когти на своих шеях.
Амани направился в небольшой закуток, который они отгородили для Стоуна. Это было сделано скорее для удобства других пациентов, чем ради человека. Амани вовсе не хотелось, чтобы выздоравливающий солдат пришел в волнение и порвал повязки только потому, что на соседней койке лежит враг.
Амани зашел за занавеску и какое-то время стоял, молча глядя на искалеченного человека.
— Немного от меня осталось, не правда ли? — спросил Стоун. — И все же это больше, чем я мог рассчитывать, протаранив своим кораблем ваш фрегат.
— Не наш фрегат. Адмирал. Это было другое место и время.
Стоун повел плечами, как это сделал бы халианин. Движение причинило ему боль.
— Думаю, это неважно.
Амани подошел поближе и сел на стул рядом с постелью.
— Адмирал, неужели в вашем голосе звучит сожаление?
Человек посмотрел на Амани:
— Ты хочешь спросить, не жалею ли я, что уничтожил так мало ваших кораблей? Жалею.
Амани подумал о риске, которому он себя подвергает, и решил, что это не имеет значения.
— Нет, — мягко произнес он, — я хотел спросить, жалеешь ли ты, что вообще уничтожал их?
— Целитель, я Адмирал Флота, по крайней мере, был им. И я защищал мой народ от набегов ваших пиратов-камикадзе. Я выполнял свой долг.
— Как ты сказал, все мы исполняем свой долг, — сказал Амани. — Но долг и желание не всегда совпадают.
— Я человек военный, сэр. Большую часть своей жизни я провел на службе, воюя против тех, кто стремился поработить или уничтожить людей. Это достаточное оправдание моих поступков. Я не собираюсь доказывать их необходимость тебе, одному из моих врагов.
— Тебе и не надо доказывать.
Воцарилась тишина, некое подобие мира между халианским целителем и адмиралом людей.
Наконец Стоун сказал:
— Убийства никогда не доставляли мне удовольствия, Целитель, если ты хотел знать именно это. Они были необходимы, но не приносили радости.
— Я понимаю.
— Понимаешь? Кажется, твоя раса находит в смерти особое наслаждение, не важно своя смерть или чужая.
Амани кивнул, глядя мимо раненого, сквозь стены корабля, в бесконечность.
— Да. Моя раса радуется смерти, но у меня слабый характер, Адмирал, вот почему я целитель, а не солдат. Я — необходимое зло моей расы. Тот, кого терпят, но не уважают. Будь я лучшим в истории целителем, я значил бы меньше, чем грязь под ногами самого последнего солдата. Потому что я не могу убивать. Я не могу даже допустить смерть, если в моей власти предотвратить ее.
Снова воцарилось долгое молчание. Его прервал Стоун.
— Да. Вот и пропал мой шанс на самоубийство. Ты должен сохранить мою жизнь, даже если знаешь, что они мне приготовили.
— Даже в этом случае.
— Снова долг. Я уважаю это. Даже самая большая машина не сможет работать, если хоть одна шестеренка будет не на месте. Каждая деталь необходима.
— Странно, что ты заметил это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91