— Может быть, он одолжил бы у тебя велосипед, — прибавила она с надеждой, и Нильс тут же, со всей возможной доброжелательностью, предложил воспользоваться своей машиной.
— Только у него шина проколота, — вынужден был добавить он.
— А-а... Ну тогда можно взять велосипед Холланда.
— Конечно, тетушка Ви. Он в кладовке. — Не надо бы ей поминать Холланда. Ни в коем случае.
Работа ее кончилась, она с поцелуйным всхлипом содрала резиновые перчатки и стала выворачивать их на правую сторону.
— А-а, ладно... ничего не надо, — сказала она устало.
— Не буду я больше ничего красить сегодня. Завтра, может быть... Твой дядя может привезти мне несколько бидонов краски на машине. Не хочу беспокоить Рассела.
— Она расправила перчаточные пальцы и пошла выливать остатки краски за клумбу полевых лилий в тени лавров. — Уверена, что он занят, — прошептала она, сдернув пару кухонных полотенец с ветки крушины по пути на кухню.
Нильс разглядывал запачканные руки.
Когда старый колодец высох, воду нашли ближе к дому и поставили насос. Он стоял в центре круглой, засыпанной гравием площадки. Длинная, плавно изогнутая стальная рукоять удобно легла в ладонь, и он чувствовал прохладу, поднимая и опуская ее. Он наполнил медную кружку и стал пить, ободок кружки придавал воде кисловато-горький привкус, будто он раскусил лепестки ноготков.
Пусть только попробует Рассел сгонять на велике Холланда в Центр, он знает, что ему за это будет, думал Нильс — голова запрокинута, вода стекает по подбородку, по пальцам, по босым ногам. Кружка опустела, он повесил ее на место и снова нажал на рукоять, наблюдая, как струя бьет в цементный бассейн под желобом. Подставил под струю руки, частицы земли смывались и оседали на дне бассейна. Постепенно из осколков мозаики на небольшой глубине складывался его образ. Он разглядывал его изменения, будто кто-то пытался сложить головоломку: нет, еще не закончено, нет, никогда не будет закончено... и вдруг возникает точное, неискаженное отражение. Он рассеянно вынул руки из воды, мысли его были заняты тем, другим, похожим на него мальчиком, который смотрел на него с застывшим выражением лица. Может быть, он смотрит с надеждой? Или с тихой тоской? Кто он, этот образ в воде? Друг или враг? О чем он думает? Если он, Нильс, заговорит, ответит ли другой? Он смотрел молча, потом протянул руку и убрал запачканные известью листья, забившие бронзовый сток. Смотрел, как вода уходит вместе с отражением, расколотым на части. Такое знакомое лицо — не только потому, что видел свое отражение в зеркале; такое приятное глазу — вовсе не потому, что он тщеславен; такое любимое, но не потому, что его собственное, а потому, что в каждой мельчайшей черточке оно было точным и идеальным повторением лица Холланда.
Солнце уже высушило пятна воды на цементе под желобом, когда Нильс стремглав примчался в инструменталку, чтобы вернуть мастерок на его законное место между ножницами с красными рукоятками и старыми рыбацкими резиновыми сапогами Вининга Перри.
4
Спустя полчаса Нильс сидит на краю пристани, спиной к свае, вокруг лески закручиваются маленькие водовороты, глаза провожают свинцовое грузило, когда оно плюхается невдалеке, а затем вместе с наживкой исчезает из виду. На реке среди ив послеполуденные часы проходят незаметно, будто пикник на шахматной доске света и теней. Облака похожи на лица: вот одно, смотрит, глаза, вот нос... Уф, жарища; Холланд прав — скучное дело рыбалка.
Леска дернулась, он стал сматывать ее. Сломав тишину, разбив зеркало вод, выпрыгнул в воздух бычок. Нильс вскочил и дернул изо всех сил. Рыба шлепнулась на доски, ее лишенное чешуи тело дернулось в судорогах. Он наступил на нее, осторожно извлек крючок, избегая колючек по обе стороны рта. Рыба дернулась, подпрыгнула, он отдернул руку, капля крови выступила на загорелой коже.
Пососав ранку на пальце, он снова забросил леску, течение понесло ее к полузатопленной шлюпке; красная полоса вдоль планшира изгибалась в воде, похожая на рану. Леска дрейфовала сквозь ржавую уключину, как нитка через угольное ушко. Он пошевелился, уселся поудобнее, достал из жестянки перстень и, положив ступню на колено, надел перстень на палец ноги. Задрав ноги в небо, он смотрел, как мерцает золото на голубом. Перстень для Перри. Золото Нибелунгов.
Какое-то время он грезил наяву, потом спрятал перстень. Веки наливались свинцом, он не мог удержать их, они опускались, закрывались... Уж такой час — самый сонный, воздух накален и дрожит над землей... Слышны всплески — это купаются русалки, соблазнительные русалки Рейна с цветами в косах, тела их заманчиво изгибаются... романтичные создания, прячущие речное золото... Он дремлет.
— Douschka?
Голова дернулась, он моргал, ослепленный солнцем. Она стояла неподалеку, на мостках, лукаво глядя на него, корзинка с цветами на руке, лицо в тени зонтика. Ада — обветренное, морщинистое лицо, седые волосы старомодным узлом уложены на затылке, кожа как печеное яблоко, только скулы туго обтянуты, так что кожа местами просвечивает, как дорогой фарфор против света. Худая, но сильная, она держится прямо, гибок ее позвоночник и упруг шаг, — никогда она не ковыляет по-стариковски, а движется решительно — прямая линия плеч, твердо касается ногой земли.
Глаза у нее карие, проницательные, всегда веселые, живые, уверенные, с тяжелыми, как у ястреба, веками, края которых похожи на морские раковины, отливающие голубым, пурпурным и даже серебряным блеском. Руки большие, шишковатые, коричневые, все умеющие руки, излучающие ауру волшебства. И вся она окружена этой аурой магии.
Она подошла ближе, в улыбке ее скользила невинная детская мягкость, свойственная всем бабушкам. Платье ее — скромный букет полевых цветов, шепчущихся вокруг загорелых лодыжек; на груди булавка, головка-полумесяц ловит солнечные лучи золотыми рожками.
Нильс смотал леску и побежал ей навстречу.
— Dobryi den', madam.
— Dobryi den', gazhpadhin. — Она улыбнулась его приветствию и наморщила нос при виде бычка, которым он размахивал как трофеем.
— Боишься уколоться, да?
— Я не люблю рыбу, — засмеялась она. — В рыбе слишком много костей. В селедке вообще ничего нет, кроме костей.
— А икра? Ты же любишь селедочную икру. С ветчиной.
— Икру люблю, согласна. Рыбьи яйца...
— Ик! — Он сморщил нос и встряхнул добычей. — Похоже на яйца попугаев. Ты их ешь, а они проваливаются в кишки и прыгают внутри, как мексиканские прыгающие бобы. Вот так! — Отталкиваясь удочкой, высунув язык, он прыгал туда-сюда, будто боролся сам с собой, и корчил рожи.
Она прижала руку к сердцу, словно боялась умереть со смеху.
— О, douschka, что за чушь!
— Это правда! И вишни — глотаешь вишневые косточки, а они выскакивают у тебя из ушей, из твоей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Только у него шина проколота, — вынужден был добавить он.
— А-а... Ну тогда можно взять велосипед Холланда.
— Конечно, тетушка Ви. Он в кладовке. — Не надо бы ей поминать Холланда. Ни в коем случае.
Работа ее кончилась, она с поцелуйным всхлипом содрала резиновые перчатки и стала выворачивать их на правую сторону.
— А-а, ладно... ничего не надо, — сказала она устало.
— Не буду я больше ничего красить сегодня. Завтра, может быть... Твой дядя может привезти мне несколько бидонов краски на машине. Не хочу беспокоить Рассела.
— Она расправила перчаточные пальцы и пошла выливать остатки краски за клумбу полевых лилий в тени лавров. — Уверена, что он занят, — прошептала она, сдернув пару кухонных полотенец с ветки крушины по пути на кухню.
Нильс разглядывал запачканные руки.
Когда старый колодец высох, воду нашли ближе к дому и поставили насос. Он стоял в центре круглой, засыпанной гравием площадки. Длинная, плавно изогнутая стальная рукоять удобно легла в ладонь, и он чувствовал прохладу, поднимая и опуская ее. Он наполнил медную кружку и стал пить, ободок кружки придавал воде кисловато-горький привкус, будто он раскусил лепестки ноготков.
Пусть только попробует Рассел сгонять на велике Холланда в Центр, он знает, что ему за это будет, думал Нильс — голова запрокинута, вода стекает по подбородку, по пальцам, по босым ногам. Кружка опустела, он повесил ее на место и снова нажал на рукоять, наблюдая, как струя бьет в цементный бассейн под желобом. Подставил под струю руки, частицы земли смывались и оседали на дне бассейна. Постепенно из осколков мозаики на небольшой глубине складывался его образ. Он разглядывал его изменения, будто кто-то пытался сложить головоломку: нет, еще не закончено, нет, никогда не будет закончено... и вдруг возникает точное, неискаженное отражение. Он рассеянно вынул руки из воды, мысли его были заняты тем, другим, похожим на него мальчиком, который смотрел на него с застывшим выражением лица. Может быть, он смотрит с надеждой? Или с тихой тоской? Кто он, этот образ в воде? Друг или враг? О чем он думает? Если он, Нильс, заговорит, ответит ли другой? Он смотрел молча, потом протянул руку и убрал запачканные известью листья, забившие бронзовый сток. Смотрел, как вода уходит вместе с отражением, расколотым на части. Такое знакомое лицо — не только потому, что видел свое отражение в зеркале; такое приятное глазу — вовсе не потому, что он тщеславен; такое любимое, но не потому, что его собственное, а потому, что в каждой мельчайшей черточке оно было точным и идеальным повторением лица Холланда.
Солнце уже высушило пятна воды на цементе под желобом, когда Нильс стремглав примчался в инструменталку, чтобы вернуть мастерок на его законное место между ножницами с красными рукоятками и старыми рыбацкими резиновыми сапогами Вининга Перри.
4
Спустя полчаса Нильс сидит на краю пристани, спиной к свае, вокруг лески закручиваются маленькие водовороты, глаза провожают свинцовое грузило, когда оно плюхается невдалеке, а затем вместе с наживкой исчезает из виду. На реке среди ив послеполуденные часы проходят незаметно, будто пикник на шахматной доске света и теней. Облака похожи на лица: вот одно, смотрит, глаза, вот нос... Уф, жарища; Холланд прав — скучное дело рыбалка.
Леска дернулась, он стал сматывать ее. Сломав тишину, разбив зеркало вод, выпрыгнул в воздух бычок. Нильс вскочил и дернул изо всех сил. Рыба шлепнулась на доски, ее лишенное чешуи тело дернулось в судорогах. Он наступил на нее, осторожно извлек крючок, избегая колючек по обе стороны рта. Рыба дернулась, подпрыгнула, он отдернул руку, капля крови выступила на загорелой коже.
Пососав ранку на пальце, он снова забросил леску, течение понесло ее к полузатопленной шлюпке; красная полоса вдоль планшира изгибалась в воде, похожая на рану. Леска дрейфовала сквозь ржавую уключину, как нитка через угольное ушко. Он пошевелился, уселся поудобнее, достал из жестянки перстень и, положив ступню на колено, надел перстень на палец ноги. Задрав ноги в небо, он смотрел, как мерцает золото на голубом. Перстень для Перри. Золото Нибелунгов.
Какое-то время он грезил наяву, потом спрятал перстень. Веки наливались свинцом, он не мог удержать их, они опускались, закрывались... Уж такой час — самый сонный, воздух накален и дрожит над землей... Слышны всплески — это купаются русалки, соблазнительные русалки Рейна с цветами в косах, тела их заманчиво изгибаются... романтичные создания, прячущие речное золото... Он дремлет.
— Douschka?
Голова дернулась, он моргал, ослепленный солнцем. Она стояла неподалеку, на мостках, лукаво глядя на него, корзинка с цветами на руке, лицо в тени зонтика. Ада — обветренное, морщинистое лицо, седые волосы старомодным узлом уложены на затылке, кожа как печеное яблоко, только скулы туго обтянуты, так что кожа местами просвечивает, как дорогой фарфор против света. Худая, но сильная, она держится прямо, гибок ее позвоночник и упруг шаг, — никогда она не ковыляет по-стариковски, а движется решительно — прямая линия плеч, твердо касается ногой земли.
Глаза у нее карие, проницательные, всегда веселые, живые, уверенные, с тяжелыми, как у ястреба, веками, края которых похожи на морские раковины, отливающие голубым, пурпурным и даже серебряным блеском. Руки большие, шишковатые, коричневые, все умеющие руки, излучающие ауру волшебства. И вся она окружена этой аурой магии.
Она подошла ближе, в улыбке ее скользила невинная детская мягкость, свойственная всем бабушкам. Платье ее — скромный букет полевых цветов, шепчущихся вокруг загорелых лодыжек; на груди булавка, головка-полумесяц ловит солнечные лучи золотыми рожками.
Нильс смотал леску и побежал ей навстречу.
— Dobryi den', madam.
— Dobryi den', gazhpadhin. — Она улыбнулась его приветствию и наморщила нос при виде бычка, которым он размахивал как трофеем.
— Боишься уколоться, да?
— Я не люблю рыбу, — засмеялась она. — В рыбе слишком много костей. В селедке вообще ничего нет, кроме костей.
— А икра? Ты же любишь селедочную икру. С ветчиной.
— Икру люблю, согласна. Рыбьи яйца...
— Ик! — Он сморщил нос и встряхнул добычей. — Похоже на яйца попугаев. Ты их ешь, а они проваливаются в кишки и прыгают внутри, как мексиканские прыгающие бобы. Вот так! — Отталкиваясь удочкой, высунув язык, он прыгал туда-сюда, будто боролся сам с собой, и корчил рожи.
Она прижала руку к сердцу, словно боялась умереть со смеху.
— О, douschka, что за чушь!
— Это правда! И вишни — глотаешь вишневые косточки, а они выскакивают у тебя из ушей, из твоей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56