Как
бы то ни было, операции дали мне реальный шанс снова начать когда-нибудь
ходить. На моей ноге было закреплено большое устройство из стали и
карбоновых волокон под названием внешний костный фиксатор. Восемь больших
стальных стержней, называемых шанцевыми штырями, вели от фиксатора к костям
над и под коленом. Пять стальных игл потоньше лучевидно выходили из колена.
У них был такой вид, словно ребенок нарисовал лучи к солнцу. Благодаря им
колено находилось в состояние покоя. Три раза в день медсестры вытягивали
маленькие иглы и большие штыри и смачивали отверстия перекисью водорода. Я
еще никогда не окунал свою ногу в керосин и не поджигал ее потом, но если
мне когда-нибудь придется это сделать, то я наверняка буду чувствовать себя
тогда примерно так, как при том ежедневном уходе за штырями.
19-го июня меня привезли в больницу. 25-го я впервые встал на ноги,
проковылял три шага к стулу, сел на него в операционном облачении, опустил
голову и тщетно пытался сдержать слезы. В случаях, подобных моим, люди
внушают себе, что им повезло, просто невероятно повезло, и зачастую это
срабатывает, ибо, по сути, так оно и было. Но иногда никакие внушения не
помогают. Тогда люди плачут.
Через день или два после этих первых шагов началась физиотерапия. За
первый заход я с помощью передвижной опоры, пошатываясь, проделал десять
шагов по коридору. В то же время училась ходить еще одна пациентка -- сухая
восьмидесятилетняя женщина по имени Элис, перенесшая апоплексический удар.
Мы то и дело подстегивали при ходьбе друг друга, если у нас еще оставались
силы. На третий день я сказал Элис в коридоре, что когда она идет так, то у
нее видны трусы.
"А у тебя, парень, повсюду видны щели", -- пропыхтела она и поковыляла
дальше.
4-го июля я мог уже так долго оставаться сидеть в кресле-каталке, что
меня вывезли на погрузочную эстакаду за больницей, откуда я наблюдал за
праздничным фейерверком. Стояла невероятная жара, улицы были заполнены
людьми, которые все что-то ели, пили пиво и лимонад и задирали головы к
небу. Тэбби стояла рядом со мной, держала меня за руку, а небо озарялось
красно-зеленым и желто-синим цветом. Тэбби временно снимала комнату напротив
больницы и каждое утро приносила мне яйца под майонезом и чай. Еда шла мне
только на пользу. Когда я вернулся в 1997 году со своего путешествия на
мотоцикле по австралийской пустыне, я весил 108 килограмм. В день, когда
меня выписали из Мэнской центральной клиники, мой вес был не много не мало
82 килограмма.
После трехнедельного пребывания в больнице я 5-го июля вернулся в наш
дом в Бангоре. Я ежедневно выполнял свою реабилитационную программу,
состоявшую из растягиваний, наклонов и ходьбы на костылях. Я очень старался
быть мужественным и уверенным в успешном исходе дела. 4-го августа мне надо
было ложиться на очередную операцию в Мэнской клинике. Введя мне в руку
канюлю, врач-анестезиолог сказал: "О'кей, Стивен, сейчас вы почувствуете
себя так, как будто вы выпили несколько коктейлей". Я хотел сказать ему, что
это здорово, потому что я вот уже одиннадцать лет как не пью коктейлей и
вообще не употребляю никакого алкоголя, но прежде чем я сумел двинуть
языком, я уже лежал в забытьи. Когда я проснулся, шанцевых штырей в моей
ноге уже не было. Я снова мог сгибать колено. Доктор Браун оценил мое
выздоровление как "соответствующее обстоятельствам" и отпустил меня домой
тренироваться дальше (кто когда-нибудь уже занимался лечебной гимнастикой,
тот знает, что это ничто иное как прописанная пытка). Но в процессе всего
этого произошло еще кое-что. 24-го июля, спустя пять недель после
столкновения с "доджем" Брайана Смита, я снова начал писать.
Фактически работу над своей книгой "О писательском ремесле" я начал в
ноябре или декабре 1997 года, однако несмотря на то, что для чернового
варианта книги мне обычно требуется не более трех месяцев, эта еще и через
полтора года была готова только наполовину. Так получилось потому, что в
феврале или марте 1998 года я отложил ее -- я не знал, как мне писать ее
дальше и вообще, стоит ли это делать. Писать романы мне, по сути дела,
доставляло столько же удовольствия, сколько и раньше, но каждое слово
автобиографической книги было для меня настоящей мукой. После
"Противостояния" "О писательском ремесле" была первой книгой, которую я
отложил в сторону, не закончив ее, и она действительно оказалась в "долгом"
ящике.
В июне 1999 года я решился все-таки закончить проклятую книгу о
писательстве в течении лета, а потом пусть там Сюзан Молдоу и Нэн Грэм в
издательстве "Скрибнер" решают, получилась она или нет, думал я.
Подготовленный к самому худшему, я перечитал рукопись и установил, что она
мне по-своему нравится. К тому же конец пути мне теперь виделся отчетливо.
Изложение истории своей жизни, где я пытаюсь раскрыть перед читателем
некоторые ситуации и обстоятельства, благодаря которым я стал тем писателем,
коим являюсь сегодня, я уже закончил; "технические" вопросы моего творчества
тоже были освещены достаточно, по крайней мере те, которые казались мне
наиболее важными. Не хватало только главной части о самом "писательском
ремесле", в которой я хотел по возможности ответить на все вопросы,
задаваемые мне на семинарах и лекциях, а также на вопросы, которых я всегда
очень жду, -- о языке.
В блаженном неведении того, что мне менее чем через сорок восемь часов
предстоит маленькая встреча с Брайаном Смитом (не забудем и ротвейлера
Буллета), я вечером 17-го июня сел за наш стол в столовой и перечислил на
бумаге все вопросы и пункты, которые хотел затронуть в своей книге. На
следующий день я написал первые четыре страницы центральной главы "О
писательском ремесле". И в этой стадии рукопись находилась в конце июля,
когда я решил снова взяться за нее... или по крайней мере попытаться сделать
это.
Мне не хотелось опять приниматься за работу. У меня сильно болела нога,
я не мог согнуть правое колено и был прикован к передвижной опоре. Мне было
почти невозможно представить себе, как я смогу более или менее длительное
время просидеть за письменным столом, пусть даже в кресле-каталке. Сломанное
бедро примерно через сорок минут превращало сидение в пытку; часа через
полтора у меня вообще пропадала охота ко всему. К тому же сама книга
угнетала меня больше, чем когда-либо: как должен был я описывать диалоги,
действующих лиц и свои поиски литературного агента, когда жизненно важным
вопросом для меня было, сколько там времени у меня остается до следующей
дозы перкоцета.
1 2 3 4 5
бы то ни было, операции дали мне реальный шанс снова начать когда-нибудь
ходить. На моей ноге было закреплено большое устройство из стали и
карбоновых волокон под названием внешний костный фиксатор. Восемь больших
стальных стержней, называемых шанцевыми штырями, вели от фиксатора к костям
над и под коленом. Пять стальных игл потоньше лучевидно выходили из колена.
У них был такой вид, словно ребенок нарисовал лучи к солнцу. Благодаря им
колено находилось в состояние покоя. Три раза в день медсестры вытягивали
маленькие иглы и большие штыри и смачивали отверстия перекисью водорода. Я
еще никогда не окунал свою ногу в керосин и не поджигал ее потом, но если
мне когда-нибудь придется это сделать, то я наверняка буду чувствовать себя
тогда примерно так, как при том ежедневном уходе за штырями.
19-го июня меня привезли в больницу. 25-го я впервые встал на ноги,
проковылял три шага к стулу, сел на него в операционном облачении, опустил
голову и тщетно пытался сдержать слезы. В случаях, подобных моим, люди
внушают себе, что им повезло, просто невероятно повезло, и зачастую это
срабатывает, ибо, по сути, так оно и было. Но иногда никакие внушения не
помогают. Тогда люди плачут.
Через день или два после этих первых шагов началась физиотерапия. За
первый заход я с помощью передвижной опоры, пошатываясь, проделал десять
шагов по коридору. В то же время училась ходить еще одна пациентка -- сухая
восьмидесятилетняя женщина по имени Элис, перенесшая апоплексический удар.
Мы то и дело подстегивали при ходьбе друг друга, если у нас еще оставались
силы. На третий день я сказал Элис в коридоре, что когда она идет так, то у
нее видны трусы.
"А у тебя, парень, повсюду видны щели", -- пропыхтела она и поковыляла
дальше.
4-го июля я мог уже так долго оставаться сидеть в кресле-каталке, что
меня вывезли на погрузочную эстакаду за больницей, откуда я наблюдал за
праздничным фейерверком. Стояла невероятная жара, улицы были заполнены
людьми, которые все что-то ели, пили пиво и лимонад и задирали головы к
небу. Тэбби стояла рядом со мной, держала меня за руку, а небо озарялось
красно-зеленым и желто-синим цветом. Тэбби временно снимала комнату напротив
больницы и каждое утро приносила мне яйца под майонезом и чай. Еда шла мне
только на пользу. Когда я вернулся в 1997 году со своего путешествия на
мотоцикле по австралийской пустыне, я весил 108 килограмм. В день, когда
меня выписали из Мэнской центральной клиники, мой вес был не много не мало
82 килограмма.
После трехнедельного пребывания в больнице я 5-го июля вернулся в наш
дом в Бангоре. Я ежедневно выполнял свою реабилитационную программу,
состоявшую из растягиваний, наклонов и ходьбы на костылях. Я очень старался
быть мужественным и уверенным в успешном исходе дела. 4-го августа мне надо
было ложиться на очередную операцию в Мэнской клинике. Введя мне в руку
канюлю, врач-анестезиолог сказал: "О'кей, Стивен, сейчас вы почувствуете
себя так, как будто вы выпили несколько коктейлей". Я хотел сказать ему, что
это здорово, потому что я вот уже одиннадцать лет как не пью коктейлей и
вообще не употребляю никакого алкоголя, но прежде чем я сумел двинуть
языком, я уже лежал в забытьи. Когда я проснулся, шанцевых штырей в моей
ноге уже не было. Я снова мог сгибать колено. Доктор Браун оценил мое
выздоровление как "соответствующее обстоятельствам" и отпустил меня домой
тренироваться дальше (кто когда-нибудь уже занимался лечебной гимнастикой,
тот знает, что это ничто иное как прописанная пытка). Но в процессе всего
этого произошло еще кое-что. 24-го июля, спустя пять недель после
столкновения с "доджем" Брайана Смита, я снова начал писать.
Фактически работу над своей книгой "О писательском ремесле" я начал в
ноябре или декабре 1997 года, однако несмотря на то, что для чернового
варианта книги мне обычно требуется не более трех месяцев, эта еще и через
полтора года была готова только наполовину. Так получилось потому, что в
феврале или марте 1998 года я отложил ее -- я не знал, как мне писать ее
дальше и вообще, стоит ли это делать. Писать романы мне, по сути дела,
доставляло столько же удовольствия, сколько и раньше, но каждое слово
автобиографической книги было для меня настоящей мукой. После
"Противостояния" "О писательском ремесле" была первой книгой, которую я
отложил в сторону, не закончив ее, и она действительно оказалась в "долгом"
ящике.
В июне 1999 года я решился все-таки закончить проклятую книгу о
писательстве в течении лета, а потом пусть там Сюзан Молдоу и Нэн Грэм в
издательстве "Скрибнер" решают, получилась она или нет, думал я.
Подготовленный к самому худшему, я перечитал рукопись и установил, что она
мне по-своему нравится. К тому же конец пути мне теперь виделся отчетливо.
Изложение истории своей жизни, где я пытаюсь раскрыть перед читателем
некоторые ситуации и обстоятельства, благодаря которым я стал тем писателем,
коим являюсь сегодня, я уже закончил; "технические" вопросы моего творчества
тоже были освещены достаточно, по крайней мере те, которые казались мне
наиболее важными. Не хватало только главной части о самом "писательском
ремесле", в которой я хотел по возможности ответить на все вопросы,
задаваемые мне на семинарах и лекциях, а также на вопросы, которых я всегда
очень жду, -- о языке.
В блаженном неведении того, что мне менее чем через сорок восемь часов
предстоит маленькая встреча с Брайаном Смитом (не забудем и ротвейлера
Буллета), я вечером 17-го июня сел за наш стол в столовой и перечислил на
бумаге все вопросы и пункты, которые хотел затронуть в своей книге. На
следующий день я написал первые четыре страницы центральной главы "О
писательском ремесле". И в этой стадии рукопись находилась в конце июля,
когда я решил снова взяться за нее... или по крайней мере попытаться сделать
это.
Мне не хотелось опять приниматься за работу. У меня сильно болела нога,
я не мог согнуть правое колено и был прикован к передвижной опоре. Мне было
почти невозможно представить себе, как я смогу более или менее длительное
время просидеть за письменным столом, пусть даже в кресле-каталке. Сломанное
бедро примерно через сорок минут превращало сидение в пытку; часа через
полтора у меня вообще пропадала охота ко всему. К тому же сама книга
угнетала меня больше, чем когда-либо: как должен был я описывать диалоги,
действующих лиц и свои поиски литературного агента, когда жизненно важным
вопросом для меня было, сколько там времени у меня остается до следующей
дозы перкоцета.
1 2 3 4 5