Впрочем, я и так собиралась это сделать. Мистер Ромеро знал, когда подписывал договор об аренде, что мы не разрешаем жить в здании с детьми.
Лили слегка заинтересовалась:
— Я слышала об этом. Я также слышала, как плакал ребенок, до того, как ушла на работу прошлым вечером. — Она посмотрела на пышногрудую, черноволосую девушку, стоявшую по бедра в воде в мелководном конце бассейна, потом на шестилетнего мальчика, свесившего ноги с парапетных плит.
— Наверное, это он.
Миссис Мэллоу кивнула:
— Именно так. И жена Ромеро. По крайней мере, он говорит, что это его жена.
— Он довольно милый для мексиканского ребенка.
— Милый, — счел своим долгом сказать Ричардсон.
— Да, — признала миссис Мэллоу. — Милый. Он также очень воспитанный ребенок. Мне жаль и его самого, и его маму. Но правила есть правила. Кроме того, в таком доме, как этот, я не могу позволить, чтобы один из моих жильцов вел себя так, как мистер Ромеро, вытворял такие вещи. О, сегодня утром он был так сильно пьян, когда я постучалась в дверь его квартиры и уведомила его, что он должен оттуда съехать… ну… я не могу повторить, что он сказал. Но одно я знаю. Если он создаст мне какие-нибудь новые неприятности до их отъезда, я не собираюсь валять с ним дурака. Я позвоню в полицию.
— По-моему, это неплохая идея, — сказал Ричардсон. — А где он сейчас?
Миссис Мэллоу пожала плечами:
— Я, как и вы, могу только догадываться. Может быть, еще не проспался, а может быть, пошел за очередной бутылкой.
Девушка и мальчик спустились несколько минут назад, но Ромеро я не видела с самого утра.
Танцовщица и Ричардсон перебрались к двум плетеным шезлонгам возле бассейна. Улыбнувшись миссис Фаин, Лили сняла свой халат и опустилась на одно из кресел, вытянувшись во весь рост, повернув лицо вбок и положив его на одну руку, в то время как Ричардсон, сидевший в другом кресле, заботливо намазал немного лосьона для загара на ее спину и заднюю часть ее длинных, красиво очерченных ног.
Лежа в шезлонге по другую сторону бассейна, с глазами, полуприкрытыми за темными солнечными очками, Джон Джонс наблюдал за ними с циничным весельем. Он надеялся, что ради миссис Фаин и миссис Лесли и некоторых других жильцов, придерживающихся менее широких взглядов, Ричардсон не будет очень уж увлекаться. Не то чтобы он в чем-то обвинял писателя. Если уж мужчине нравится, когда они высокие и крупные, а большинству маленьких мужчин это нравится, то Лили Марлен — женщина, в которой всего много, и пока это продолжалось, Ричардсон как сыр в масле катался. Бывшая детская звезда-переросток — материал для телепередачи, и неплохой. Если только уметь к ней подступиться.
Джонс закрыл глаза и расслабился, наслаждаясь солнечным теплом, греющим его тощее тело. Конечно, поскольку Лили — не Бог весть какая знаменитость, сугубо местного масштаба, история о ней не вызовет такого резонанса, как его передача о Глории Амес. То было просто даром Божьим. Истории, подобные той, падают на человека только один раз в жизни. Джонс всегда судил, насколько успешно прошла передача, по тому, заговаривал ли с ним кто-нибудь в доме на следующее утро. Этим утром — никто, даже миссис Мэллоу, не говорил с ним. Более того, когда он позвонил в свой офис, его секретарша с восторгом сообщила, что от разъяренных поклонников Глории Амес до сих пор идет поток возмущенных телеграмм и писем. Если они сродни тем телефонным звонкам, на которые он ответил, прежде чем покинуть студию, значит, его проклинали от Лос-Анджелеса до Москвы. Но та же самая возмущенная общественность, которая бросалась на защиту умерших звезд, будет сидеть как приклеенная у телевизоров, когда он вернется в эфир.
***
«Итак, леди и джентльмены, я оставляю вас с этой, надеюсь отрезвляющей, мыслью. Разве не была бессмысленная трагическая смерть этой бедной, запутавшейся молодой женщины от ее собственных рук, по крайней мере отчасти, вашей и моей виной и конечным продуктом того образа жизни, в которой распущенность ошибочно принимают за свободу, а верхом совершенства и актерского дарования у женщины считают две необъятные, выставляемые на всеобщее обозрение молочные железы? Увидимся в понедельник. Хорошего вам вечера».
Джонс переместился пониже в кресле. Это была одна из лучших концовок, которую он когда-либо делал.
Это было так просто. Все, что ему пришлось сделать, чтобы превратиться из самого заурядного диктора в телевизионную знаменитость и признанного авторитета в искусстве, сексе, политике и всех вопросах, касающихся общественного блага, — это следовать старой аксиоме азартной игры: всегда делать ставки вопреки тому, как выпадают кости, чтобы стать более либеральным и большим бунтарем в своих публичных высказываниях, отказываться видеть что-либо хорошее в чем-нибудь или ком-нибудь, если от него или от нее отдает традициями.
Поначалу его одолевали сомнения, но это сработало. Его рейтинг у «Нильсена» подскочил на двадцать пунктов вслед за его первой передачей в новом формате. Теперь у него было две аудитории: те, кто считал Пола Ревира [Пол Ревир (1735-1818) — американский серебряных дел мастер, участник Войны за независимость. В ночь на восемнадцатое апреля верхом на лошади оповестил жителей городов в районе Бостона о выступлении английских солдат] подлым шпиком, и сверхпатриоты, которые на дух его не переносили, но всегда настраивались на его передачу так, чтобы можно было начать утреннюю беседу, спросив: «А вы слыхали, что сказал вчера вечером этот красный сукин сын? И почему бы ему не отправиться туда, откуда он приехал?»
В Осейдж, Оклахома, население 425 человек? Нет уж, увольте.
Джон нащупал сигареты и закурил одну, не открывая глаз.
Это была жизнь, хорошая жизнь. Теперь бы только суметь найти способ уклоняться от уплаты части налогов. К тому же он трудился на общественном поприще. Хорошо ли, плохо ли, правдами или не правдами он заставлял своих слушателей думать. А ведь еще совсем недавно он как попугай выдавал в эфир сообщения телеграфных агентств и пресс-релизы.
Теперь у него все устоялось и ему не давали покоя лишь две вещи: одна — сожаление, другая — дурные предчувствия. Он жалел, что у него не хватило смекалки, чтобы обзавестись членским билетом коммунистической партии, когда в конце тридцатых и начале сороковых народ так и хлынул в степи. Если бы он это сделал, это придало бы его передачам большую пикантность и достоверность. Кроме того, он мог бы затребовать сто тысяч долларов за публичное покаяние из восьмидесяти тысяч слов, в четырех частях в «Сатердэй ивнинг пост». Кроме того, существенно возросли бы его гонорары за лекции, с которыми он выступал перед такими организациями, как «Трудящиеся матери за мир», «Запретить бомбу» и «Давайте искореним наш секс».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Лили слегка заинтересовалась:
— Я слышала об этом. Я также слышала, как плакал ребенок, до того, как ушла на работу прошлым вечером. — Она посмотрела на пышногрудую, черноволосую девушку, стоявшую по бедра в воде в мелководном конце бассейна, потом на шестилетнего мальчика, свесившего ноги с парапетных плит.
— Наверное, это он.
Миссис Мэллоу кивнула:
— Именно так. И жена Ромеро. По крайней мере, он говорит, что это его жена.
— Он довольно милый для мексиканского ребенка.
— Милый, — счел своим долгом сказать Ричардсон.
— Да, — признала миссис Мэллоу. — Милый. Он также очень воспитанный ребенок. Мне жаль и его самого, и его маму. Но правила есть правила. Кроме того, в таком доме, как этот, я не могу позволить, чтобы один из моих жильцов вел себя так, как мистер Ромеро, вытворял такие вещи. О, сегодня утром он был так сильно пьян, когда я постучалась в дверь его квартиры и уведомила его, что он должен оттуда съехать… ну… я не могу повторить, что он сказал. Но одно я знаю. Если он создаст мне какие-нибудь новые неприятности до их отъезда, я не собираюсь валять с ним дурака. Я позвоню в полицию.
— По-моему, это неплохая идея, — сказал Ричардсон. — А где он сейчас?
Миссис Мэллоу пожала плечами:
— Я, как и вы, могу только догадываться. Может быть, еще не проспался, а может быть, пошел за очередной бутылкой.
Девушка и мальчик спустились несколько минут назад, но Ромеро я не видела с самого утра.
Танцовщица и Ричардсон перебрались к двум плетеным шезлонгам возле бассейна. Улыбнувшись миссис Фаин, Лили сняла свой халат и опустилась на одно из кресел, вытянувшись во весь рост, повернув лицо вбок и положив его на одну руку, в то время как Ричардсон, сидевший в другом кресле, заботливо намазал немного лосьона для загара на ее спину и заднюю часть ее длинных, красиво очерченных ног.
Лежа в шезлонге по другую сторону бассейна, с глазами, полуприкрытыми за темными солнечными очками, Джон Джонс наблюдал за ними с циничным весельем. Он надеялся, что ради миссис Фаин и миссис Лесли и некоторых других жильцов, придерживающихся менее широких взглядов, Ричардсон не будет очень уж увлекаться. Не то чтобы он в чем-то обвинял писателя. Если уж мужчине нравится, когда они высокие и крупные, а большинству маленьких мужчин это нравится, то Лили Марлен — женщина, в которой всего много, и пока это продолжалось, Ричардсон как сыр в масле катался. Бывшая детская звезда-переросток — материал для телепередачи, и неплохой. Если только уметь к ней подступиться.
Джонс закрыл глаза и расслабился, наслаждаясь солнечным теплом, греющим его тощее тело. Конечно, поскольку Лили — не Бог весть какая знаменитость, сугубо местного масштаба, история о ней не вызовет такого резонанса, как его передача о Глории Амес. То было просто даром Божьим. Истории, подобные той, падают на человека только один раз в жизни. Джонс всегда судил, насколько успешно прошла передача, по тому, заговаривал ли с ним кто-нибудь в доме на следующее утро. Этим утром — никто, даже миссис Мэллоу, не говорил с ним. Более того, когда он позвонил в свой офис, его секретарша с восторгом сообщила, что от разъяренных поклонников Глории Амес до сих пор идет поток возмущенных телеграмм и писем. Если они сродни тем телефонным звонкам, на которые он ответил, прежде чем покинуть студию, значит, его проклинали от Лос-Анджелеса до Москвы. Но та же самая возмущенная общественность, которая бросалась на защиту умерших звезд, будет сидеть как приклеенная у телевизоров, когда он вернется в эфир.
***
«Итак, леди и джентльмены, я оставляю вас с этой, надеюсь отрезвляющей, мыслью. Разве не была бессмысленная трагическая смерть этой бедной, запутавшейся молодой женщины от ее собственных рук, по крайней мере отчасти, вашей и моей виной и конечным продуктом того образа жизни, в которой распущенность ошибочно принимают за свободу, а верхом совершенства и актерского дарования у женщины считают две необъятные, выставляемые на всеобщее обозрение молочные железы? Увидимся в понедельник. Хорошего вам вечера».
Джонс переместился пониже в кресле. Это была одна из лучших концовок, которую он когда-либо делал.
Это было так просто. Все, что ему пришлось сделать, чтобы превратиться из самого заурядного диктора в телевизионную знаменитость и признанного авторитета в искусстве, сексе, политике и всех вопросах, касающихся общественного блага, — это следовать старой аксиоме азартной игры: всегда делать ставки вопреки тому, как выпадают кости, чтобы стать более либеральным и большим бунтарем в своих публичных высказываниях, отказываться видеть что-либо хорошее в чем-нибудь или ком-нибудь, если от него или от нее отдает традициями.
Поначалу его одолевали сомнения, но это сработало. Его рейтинг у «Нильсена» подскочил на двадцать пунктов вслед за его первой передачей в новом формате. Теперь у него было две аудитории: те, кто считал Пола Ревира [Пол Ревир (1735-1818) — американский серебряных дел мастер, участник Войны за независимость. В ночь на восемнадцатое апреля верхом на лошади оповестил жителей городов в районе Бостона о выступлении английских солдат] подлым шпиком, и сверхпатриоты, которые на дух его не переносили, но всегда настраивались на его передачу так, чтобы можно было начать утреннюю беседу, спросив: «А вы слыхали, что сказал вчера вечером этот красный сукин сын? И почему бы ему не отправиться туда, откуда он приехал?»
В Осейдж, Оклахома, население 425 человек? Нет уж, увольте.
Джон нащупал сигареты и закурил одну, не открывая глаз.
Это была жизнь, хорошая жизнь. Теперь бы только суметь найти способ уклоняться от уплаты части налогов. К тому же он трудился на общественном поприще. Хорошо ли, плохо ли, правдами или не правдами он заставлял своих слушателей думать. А ведь еще совсем недавно он как попугай выдавал в эфир сообщения телеграфных агентств и пресс-релизы.
Теперь у него все устоялось и ему не давали покоя лишь две вещи: одна — сожаление, другая — дурные предчувствия. Он жалел, что у него не хватило смекалки, чтобы обзавестись членским билетом коммунистической партии, когда в конце тридцатых и начале сороковых народ так и хлынул в степи. Если бы он это сделал, это придало бы его передачам большую пикантность и достоверность. Кроме того, он мог бы затребовать сто тысяч долларов за публичное покаяние из восьмидесяти тысяч слов, в четырех частях в «Сатердэй ивнинг пост». Кроме того, существенно возросли бы его гонорары за лекции, с которыми он выступал перед такими организациями, как «Трудящиеся матери за мир», «Запретить бомбу» и «Давайте искореним наш секс».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67