Все еще не в силах отдышаться. Коэн устало опустился на пол.
– Лучше змея, чем леопард.
– Так говорится в пословице. – Хозяин бутти запер дверь на засов. – Неизвестно, что страшнее.
* * *
Скрестив ноги, он сел среди носильщиков в горьковато-сладком от тлеющего дерева и ганджи дыме. Их разговор стих из-за присутствия незнакомца. Хозяин бутти перевязал ему рану; миска с дхал бхатом, рисом и чечевицей стояла нетронутой у него на коленях. Тесная задымленная комната, истощенные и кисловато пахнущие носильщики, поблескивающие угли и дрожащий огонек лампы, грубые зерна из миски в его руке казались чем-то, не имеющим значения, чем-то нематериальным. Как человек в ожидании казни, он был далек как от реальности, так и от снов. «Мертв – и не понимаю». Остекленевшим взглядом он смотрел на носильщиков, они – на него.
Один за другим носильщики, заворачиваясь в мешковину, укладывались спать на жестком земляном полу. В комнате стихло, слышалось только их дыхание. Бесшумно от краев к центру очага гасли угли, пока в середине не остались два желтых глаза.
Обхватив колени руками, он стиснул их, чтобы остановить дрожь, до крови сжал зубами запястье. "Алекс мертв. И что бы я ни делал в бесконечной Вселенной времени, ничто не сможет оживить его. И Гоутин. Стил убил их. Стил и его бомба. Может, и Пола нет.
Я никогда не сдавался. Разве нет? Разве я когда-нибудь сдавался без боя? Как было просто в футболе, когда мы проигрывали, или с командами, заносившими меня в черный список из-за Вьетнама за то, что я сделал. Горы, на которые я не взошел. Но что сделал я, когда умерла Сильвия и мои старики? Сдался, удрал в Непал. Отказался от любви. Ушел от борьбы.
Война лишь символизирует нашу смерть. Только тот, чья душа мертва, может хотеть убивать, может лишить жизни другого.
Тогда и моя душа мертва. Потому что теперь я буду убивать. Крещенный смертью Алекса, я покончу со всеми убийцами. Сначала со Стилом, затем с теми, кто послал его, потом с теми, кто послал бомбу. С теми, кто сделал на заводе винтовку, убившую Алекса. Кали, Мать смерти, Дочь смерти – я клянусь тебе, что сделаю это. Демон-Леопард, помоги мне, за это я отдам тебе себя навсегда.
Я стану таким же, как они. Я буду убивать их. За тебя, Алекс. За тебя и два миллиона во Вьетнаме, за сестер и братьев в Бухенвальде и Дахау, за костры в Испании, за каждую жертву с начала отсчета времени".
* * *
Он отпер дверь и шагнул в причудливые тени, падающие от рододендронов. Деревня купалась в сером безмолвии под полуночным серпом луны. Серебристой проволокой тропа, петляя, уходила на северо-восток, поднимаясь в близлежащие горы, – дорога в Татопани. За этими горами поднимались более высокие и темные вершины, над которыми вспенивались облака. А над облаками возвышалась черная ледяная стена Гималаев, от нее в отдалении от всего мира устремлялись ввысь сверкающие пики, словно зубы, разрывающие черное пространство и стирающие звезды.
Величественный белый шпиль Мача Пукчаре воспевал надежду своей несравненной красотой, чистотой и ликованием, которые сейчас только раздражали его. Он внимательно смотрел на тропу в Татопани – на ней никого не было: ни пеших, ни наездников. «Нужно идти сейчас». Эта мысль вызвала у него острое чувство усталости, распространившейся дрожью по всему телу – от бедер вверх по спине к плечам. «Немного посплю и пойду».
Он вернулся в душную хижину, наполненную запахом кэрри, джута, ганджи и пота, и стал осторожно пробираться между спящими, стараясь не наступить ни на кого и никого не задеть.
– Ката тими джанчау? – шепотом спросил хозяин из угла рядом с зарешеченным окном. – Куда ты?
– Писаб гарна пардаичу, – отозвался Коэн.
– Лучше потерпеть, когда леопард охотится.
– Леопард вечером поужинал собакой. До завтра он сыт.
– Если он наполнил свое брюхо...
– Наверняка. Кто не предпочтет собаку человеку? Коэн расправил мешковину и устроился в углублении на полу. Что-то стукнуло его по коленке, он приподнял мешковину. В него уперлась чья-то желтая мозолистая нога. Он оттолкнул ее своей.
Положив руки за голову, Коэн смотрел вверх на темный узор соломы и слушал размеренное дыхание носильщиков. «Надо было остаться с Полом. Пробираться через Торунгце тяжелее. Может, его уже и нет в живых». Он стиснул виски ладонями, стараясь избавиться от этой мысли, но она не уходила, и, как в кино, он вновь и вновь видел Алекса, падающего под градом пуль. Он сел, нагнувшись вперед, положил голову на колени, пытаясь подавить слова. «Надо было остаться с Полом. Может быть, Алекс ошибся. Может, это была не бомба, а какое-нибудь устройство, насос или еще что-нибудь?»
Он усмехнулся своей мысли принять желаемое за действительное. Как бы там ни было, эта штука оказалась достаточно серьезной, чтобы из-за нее убивать. Убить Алекса. Он сжался от представшей перед ним картины: пули, насквозь пробивающие грудь Алекса, его легкие, ребра.
«Кому вздумалось отправить бомбу в Тибет? Кто посылал оружие? ЦРУ? Во время гражданской войны в Китае оно принимало участие в подготовке Тибета как пристанища для частей национальной армии. А националисты под предводительством Чан Кайши ушли на Тайвань. Но для того, чтобы защитить себя с фланга, китайцы, несмотря на яростное сопротивление плохо вооруженной оппозиции, захватили Тибет в 1950-м. ЦРУ вскоре вновь оказалось при деле, вооружая тибетских партизан в их войне против китайских захватчиков. Но могло ли оно, стало бы оно посылать эту бомбу? Зачем? Циничное поощрение одной формы экспорта жестокости меркнет перед другой, еще более изощренной. Кто и где должен был собрать бомбу?» Он не находил ответов на эти вопросы и вертелся с боку на бок на жесткой земле, как бы пытаясь найти объяснение.
Прежде чем луна успела опуститься за западные горы, он вновь был на ногах. Рядом с дверью в блюдце с рисовым маслом слабо мерцал обрывок горящего веревочного фитиля. Перед ним, скрестив ноги, с бороздой, оставленной на лбу повязкой, сидел неприкасаемый.
– Что рано поднялся, отец? – шепотом спросил Коэн. Свернув мешковину, он достал из ботинка очки и протер их рубашкой.
– До жары ноша легче.
Неприкасаемый потушил фитиль и засунул его в лохмотья, болтающиеся на поясе.
– А это зачем?
– Огонь.
Неприкасаемый встал – его колени были костлявы, икры не толще запястий, кроме набедренной повязки на нем ничего не было.
– Когда я иду, я вижу его третьим глазом, – ответил он, указав на лоб.
– Понимаю.
– Нет, не понимаешь. Но мог бы. Зажги маленький огонек и сядь перед ним. Глядя на него, ни о чем не думай. Пусть себе горит, как придется. Потом, когда захочешь, он всегда будет перед тобой. Здесь. – Он опять дотронулся до бровей.
– Ну и что в этом хорошего?
– Даже такие, как ты, кому сопутствует удача, слепы на оба глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100