– Только пожалуйста, Каэтана, никому не открывайте мой настоящий возраст, иначе все узнают, что я всю жизнь лгал. Если уж надо будет скрыть мои бумаги, похороните меня как последнего нищего. Мне нечего сказать богам, определившим мне уделом прозябание. – И почесал затылок обкусанными ногтями. Он заранее переживал, представляя себе, как у его гроба раздастся циничный хохот, а ведь смерть сама по себе достаточная кара.
– Идите спать. Завтра хмель пройдет. – Каэтане не терпелось отправить Данило в его номер.
Но тот уперся: такого артиста, как он, можно судить только по игре на сцене, а в обыденной жизни, как говорит Балиньо, у него и речь корявая, и жестикуляция не к месту.
– Они не понимают, что такое для актера прожитые годы! Истинная мука – выходить на сцену, после того как ты начал подкрашивать волосы.
Каэтана, охваченная сходными чувствами, молчала. Лишь под густым слоем косметики удавалось ей прятать морщины.
– Можно, я побуду у вас несколько минут? Каэтана бросила ему несколько цветастых подушек с постели, и он на них уселся. Пары спиртного понемногу выветривались, и речь его стала свободней.
– Все эти последние годы я трогал струны гитары с такой же нежностью, с какой трогал струны чужих душ, – закончил он чуть ли не со слезами.
На другой день Данило вернулся к вопросу о своей смерти. Каэтана в артистической уборной расставляла баночки и тюбики с краской на туалетном столике. Несколько месяцев они были связаны с цирком и ждали случая возобновить работу в небольших театрах и кинотеатрах внутренних районов Бразилии.
Каэтана по обыкновению перед выходом на арену съедала апельсин. Парусина цирка-шапито ревела под ветром, как разъяренный лев.
– Я уже сказал вам, что могильщик из меня не получится. Да и что вы так заботитесь о церемониале, где единственным обязательным гостем будет мертвец?
И Данило предложил Каэтане леденец, как гостинец и залог доброй воли.
– Разве непонятно, что у меня, несмотря на грубую внешность, очень благородные чувства и нежная душа? Тогда зачем же все хотят меня уязвить? Разве нам мало этой несчастной жизни, которая заставляет нас волочиться по Бразилии, наступая на клещей, змей и скорпионов?
В ту пятницу в вестибюле гостиницы Каэтана предупредила его, чтобы он не бродил по коридорам после обильной выпивки и не стучался в чужие двери.
Князь обиделся. На нем была скромная майка, атласные брюки и изорванные ботинки, но воспитание не позволяло ему оскорблять порядочных людей. Он только на серьезные оскорбления отвечал, ломая мебель и швыряя обидчиков, и его удивляло, что Каэтана не ценит его светского такта.
– Я давным-давно отказался от славы и злословия столиц. Заработал астму, которая донимает меня каждую весну, – говорил он, когда хотел пристыдить своей невинностью тех, кто стремился к золоту и власти.
Каэтана, усталая с дороги, попросила его поторопиться с багажом.
– А что, мы скоро поедем дальше? Или мы прибыли в Триндаде с опозданием в двадцать лет? – спросил Данило, провожая ее на шестой этаж.
Балиньо забрал чемоданы и свертки. Каэтана стояла перед дверью номера люкс и не торопилась войти.
– Через час-другой мы это узнаем. – Она стояла у порога, не в силах двинуться, и говорила как с посторонним.
Данило, мнения которого никто не спрашивал, огорчился и решил выпить.
– Тут некий Франсиско предупредил меня, что все счета оплатит фазендейро.
В дорогу Каэтана надела белую тунику с красными ромбами, но она испачкалась. Ожерелья из бисера сдавливали шею, шлейф платья тащился по земле, как у невесты; она то и дело закрывала руками мешки под глазами.
– Судя по всему, Полидоро стал другим: раньше он больше заботился о коровах, чем о женщинах.
Каэтана вошла в комнату, заставленную чемоданами и ящиками – знакомая картина. В испуге она поднесла руку к груди, но тут же одумалась.
– Ах, если бы богачи знали, что в оставшиеся две минуты жизни им следует сжигать на городской площади тысячные банкноты, они лучше понимали бы прелесть неудержимой фантазии!
Придирчиво оглядела обстановку: ничто не изменилось, в этом она была уверена.
Данило спустился по лестнице, не дожидаясь лифта и насвистывая какую-то арию, как всегда, когда собирался выпить. Он подумал о Франсиско: Каэтана советовала обходиться с буфетчиком поосторожней. Наверняка преувеличивала: она вообще раскрашивала действительность слишком яркими красками – так легче изображать ее на сцене. Все, что не поддавалось этой процедуре, не стоило внимания. Слова, произнесенные на сцене, должны сразу вызывать у зрителей смех или слезы.
В вестибюле зажженная люстра сверкала европейским хрусталем, хотя некоторые лампочки перегорели, а Мажико из экономии не заменял их.
Администратор сделал вид, что не заметил Данило. Одежда актера, почти что шутовская, смущала постояльцев, читавших газеты.
Данило, обиженный таким высокомерием, подошел к Мажико.
– Не стыдно вам прятаться за конторкой и этими пыльными занавесками, чтобы навязать каждому свои дерьмовые правила? Думаете, я не заметил, каким презрительным взглядом вы нас смерили, когда мы явились сюда голодные и отчаявшиеся? А вам приходилось когда-нибудь ехать добрых пять часов в кузове грузовика, сидя на деревянной доске, отбивающей задницу до онемения? Почему вы так относитесь к нам? Завидуете нашему таланту и цыганской жизни, которую мы избрали, а у вас на это не хватило смелости? – в сердцах сказал Данило, не прощая Мажико скрытого осуждения.
По лицу администратора Данило мог судить о его жалких буднях и одиноких половых наслаждениях по ночам.
– Если не будете относиться к людям с открытой душой, наживете язву и геморрой, – авторитетно заявил актер, и видно было, что он еще много чего может сказать.
Мажико испугался: актер, судя по всему, видел все его беды и говорил о них во всеуслышанье, при всех обнажал его душу; не хватало только, чтобы он обнародовал зависть и тоску одиночества, которые Мажико невольно прятал даже от самого себя, укрывая в самых потаенных уголках души.
Он указал гостю на диван, приглашая сесть. Блестящий череп Данило, а также могучие бицепсы в глубоких вырезах майки вызывали всеобщее внимание.
– Вам удобно? – Мажико спрашивал о кожаном диване, когда-то вывезенном из Англии и изрядно потертом.
Попробовав пружины, Данило состроил гримасу. Грубая внешность никак не соответствовала его чувствительности.
Мажико холодно-вежливо подошел к нему, не в силах напустить на себя дружелюбие.
– Раз уж вы так хорошо угадываете, что люди думают и чем мучаются, почему не играете в карты или в кайпиру, вместо того чтобы рисковать жизнью на сцене?
Мажико говорил серьезно. Никакое другое занятие не делает людей более счастливыми – предсказание судьбы превращало шарлатана в посланца Божьего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107