Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой.
Гибну.
- Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?
- В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из
метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з"
уносило куда-то прочь от земли.
- Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу... - это были
последние слова, услышанные Лазарем.
- Барсуков! Барсуков! - кричал он в опустевшую трубку.
Ни звука.
Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория
Ивановича Барсукова.
2
После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал
задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке
или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя
все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за
рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась.
Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же
больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы
Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.
- Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, -
а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе
купил.
- Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая
Наталья Ивановна.
- Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, -
вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота,
так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж
вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.
- Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и
одевается.
- Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья
Сидоровна, корвалольчику еще накапать?
- Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.
У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик
Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее
время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про
бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить
после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне
удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да
синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает
вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к
выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а
мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя!
Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?
А он опять:
- Окончание жизни это финал. Смерть тебя не спросит, когда ей придти.
Вон, Барсуков: был и нету.
Она ему:
- Так Барсуков же пьяница! Неизвестно, куда девался, может в тюрьме
сидит, может, в психбольнице на принудительном лечении.
- Это брось! Гришку искала милиция, они дело знают. Нигде не нашла. и
комнату опечатали, а ты - "неизвестно"! Если не известно, закон опечатать
не даст. Нет Барсукова. И меня не будет, - твердит Тютин, а сегодня и
вообще заявил, что настоятельно желает, чтобы на его похоронах обошлись
без рыданий и кислых слов, потому что в таком возрасте - смерть дело
житейское, вполне естественное и даже нужное, вроде свадьбы, например, или
приводов в армию на действительную службу.
- У гроба моего завещаю петь песни, - велел он жене.
- Какие? - шепотом спросила Марья Сидоровна и присела на диван.
Петр Васильевич долго думал, глядел в окно, потом сказал:
- Солдатские. Поняла, мать? Я - ветеран. Солдатские песни. запомни.
- Господи помилуй! - заплакала Марья Сидоровна, - Дай ты мне, Христа
ради, первой помереть!
Тютин плюнул, покачал головой и отправился в киоск покупать "Неделю",
а Марье Сидоровне пришлось звать Дусю, не могла уж сама накапать лекарство
- руки тряслись.
Так что вполне понятно - не до Танечки Петуховой было в тот день
Марье Сидоровне Тютиной.
К сожалению, и Петухову было теперь не до жены. Уже две недели прошло
после возвращения его из Болгарии на родную землю, а он, как был в первый
день не в себе, так и остался.
Точно яркие цветные слайды вспыхивали в его мозгу разные картины:
ночной бар, тихая музыка, притушенный свет, сигареты "Честерфилд",
коктейль "Мартини", элегантный бармен - друг, не лакей и не хам - нагнулся
к Петухову, щелкает американской зажигалкой: курите. Холл отеля
"Амбассадор" на международном курорте "Златы Пясцы", где Александр
Николаевич прожил три последних дня своей первой заграничной поездки - так
было предусмотрено программой: после заседаний, встреч и приемов - отдых у
моря. Здание Казино, вдоль которого всю ночь стоит вереница машин. И
каких! Мерседесы, шевроле, фольксвагены, тойоты, форды... Огни, огни,
огни... Толпа западных людей в зале казино около игральных автоматов - это
рулетка такая, называется "Однорукий бандит". Петухов сам был свидетелем,
как какой-то джентльмен с бешеными глазами и голубыми ввалившимися щеками
бросил в щель "бандита" серебристый жетон, дернул ручку - и целая груда
этих жетонов со звоном высыпалась в лоток. А мистер Петухов, профсоюзная
шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а
одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая
жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне
Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только
по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно
оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж
потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И
ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным
образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так
называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь
Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит
наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят
по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в
ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических
платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать,
страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в
грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак,
веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев,
сидящих напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Гибну.
- Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?
- В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из
метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з"
уносило куда-то прочь от земли.
- Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу... - это были
последние слова, услышанные Лазарем.
- Барсуков! Барсуков! - кричал он в опустевшую трубку.
Ни звука.
Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория
Ивановича Барсукова.
2
После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал
задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке
или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя
все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за
рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась.
Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же
больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы
Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.
- Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, -
а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе
купил.
- Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая
Наталья Ивановна.
- Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, -
вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота,
так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж
вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.
- Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и
одевается.
- Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья
Сидоровна, корвалольчику еще накапать?
- Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.
У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик
Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее
время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про
бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить
после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне
удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да
синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает
вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к
выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а
мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя!
Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?
А он опять:
- Окончание жизни это финал. Смерть тебя не спросит, когда ей придти.
Вон, Барсуков: был и нету.
Она ему:
- Так Барсуков же пьяница! Неизвестно, куда девался, может в тюрьме
сидит, может, в психбольнице на принудительном лечении.
- Это брось! Гришку искала милиция, они дело знают. Нигде не нашла. и
комнату опечатали, а ты - "неизвестно"! Если не известно, закон опечатать
не даст. Нет Барсукова. И меня не будет, - твердит Тютин, а сегодня и
вообще заявил, что настоятельно желает, чтобы на его похоронах обошлись
без рыданий и кислых слов, потому что в таком возрасте - смерть дело
житейское, вполне естественное и даже нужное, вроде свадьбы, например, или
приводов в армию на действительную службу.
- У гроба моего завещаю петь песни, - велел он жене.
- Какие? - шепотом спросила Марья Сидоровна и присела на диван.
Петр Васильевич долго думал, глядел в окно, потом сказал:
- Солдатские. Поняла, мать? Я - ветеран. Солдатские песни. запомни.
- Господи помилуй! - заплакала Марья Сидоровна, - Дай ты мне, Христа
ради, первой помереть!
Тютин плюнул, покачал головой и отправился в киоск покупать "Неделю",
а Марье Сидоровне пришлось звать Дусю, не могла уж сама накапать лекарство
- руки тряслись.
Так что вполне понятно - не до Танечки Петуховой было в тот день
Марье Сидоровне Тютиной.
К сожалению, и Петухову было теперь не до жены. Уже две недели прошло
после возвращения его из Болгарии на родную землю, а он, как был в первый
день не в себе, так и остался.
Точно яркие цветные слайды вспыхивали в его мозгу разные картины:
ночной бар, тихая музыка, притушенный свет, сигареты "Честерфилд",
коктейль "Мартини", элегантный бармен - друг, не лакей и не хам - нагнулся
к Петухову, щелкает американской зажигалкой: курите. Холл отеля
"Амбассадор" на международном курорте "Златы Пясцы", где Александр
Николаевич прожил три последних дня своей первой заграничной поездки - так
было предусмотрено программой: после заседаний, встреч и приемов - отдых у
моря. Здание Казино, вдоль которого всю ночь стоит вереница машин. И
каких! Мерседесы, шевроле, фольксвагены, тойоты, форды... Огни, огни,
огни... Толпа западных людей в зале казино около игральных автоматов - это
рулетка такая, называется "Однорукий бандит". Петухов сам был свидетелем,
как какой-то джентльмен с бешеными глазами и голубыми ввалившимися щеками
бросил в щель "бандита" серебристый жетон, дернул ручку - и целая груда
этих жетонов со звоном высыпалась в лоток. А мистер Петухов, профсоюзная
шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а
одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая
жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне
Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только
по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно
оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж
потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И
ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным
образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так
называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь
Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит
наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят
по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в
ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических
платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать,
страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в
грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак,
веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев,
сидящих напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17