— Да-да, все в порядке, я заплачу.
Обладатель баса разразился смехом, рокочущим в самом низком регистре и вроде бы добродушным. Смешливость, подумал я, симпатичная черта — и повесил трубку.
Итак, шкатулка нашлась. Наверное, я тоже весело засмеялся или издал радостное восклицание, потому что, когда я повернулся, все сидевшие за столом дружно уставились на меня, а одна дама застыла с открытым ртом, подняв руку с надкушенной булочкой. Какой-то мужчина таращил глаза, будто его взору предстала невесть какая диковина. Я поздоровался и направился к дверям. За моей спиной тотчас послышалось возбужденное шушуканье. Я поднялся к себе в комнату.
Что ж, разве поймешь, о чем я говорил по телефону, — картошка, каталог, вкусовые различия, сорта, обещание заплатить, к тому же они, разглядев мою стрижечку, запросто могли подумать, что над моей головой поработал сосед по тюремной камере. Удивляются, поди, что в пансионе, где они надеются случайно столкнуться с Штокхаузеном или Ансельмом Кифером, остановился торговец картошкой. Я решил сегодня же пойти в парикмахерскую и постричься заново.
Должно быть, тот грубиян, толстобрюхий водила, подговорил знакомого, русского, судя по акценту, вести дело со мной, представившись тем, кто нашел шкатулку, а вознаграждение они потом поделят между собой. Мне-то что, лишь бы не вмешивался подонок таксист.
Я начал бриться. Глаза все еще были красноватые после хлорированной воды. Идиот, — произнес я, глядя на свое отражение в зеркале, — на что ты надеялся? Думал, тебе преподнесут уж такую смачную историю, что дальше некуда, а вместо этого услышал пошлейший рассказ о супружеской измене. Да я подобных историй и сам сто штук навыдумываю, но только не о себе, нет, самого себя я никогда не ввожу в сюжеты моих повестей и рассказов, что правда, то правда, это надо признать. Мой двойник в зеркале покачал головой: шестьсот марок! Вот в какую сумму обошлись твои забавы. Сумасшедшие деньги. Я принял душ, оделся, взял пиджак и, дождавшись минуты, когда в коридоре никого не было, вышел и запер дверь. Хотел выскользнуть из пансиона незаметно. Не тут-то было! Откуда ни возьмись вынырнула молодая женщина, кухарка, она готовит нам завтрак.
— Здрасьте! Как спалось? — Это было сказано с такой нарочитой бодростью, что я сразу почувствовал угрызения совести.
— Спасибо.
— Шум сегодня ночью не беспокоил?
— Нет, я ничего не слышал.
— Те музыканты, американцы-то, вчера выступали где-то, потом пришли и долго еще играли, чуть не до утра. Безумная ночка. Настоящий концерт устроили. Саксофонист ихний утром сегодня, гляжу, в кухне спит прямо на голом полу, а рядом собака хозяйская.
— Жаль, я послушал бы джаз.
— Вы вот туточки ошиблись, видите? Надо было одну единицу написать, а вы написали тысячу и одну.
— Все верно.
— Тысяча? Быть того не может. У нас столько за целый месяц не набегает.
— Все верно, так уж получилось.
— Батюшки светы! Куда ж это вы звонили?
— В Австралию. У меня там друг, да, работает там, в Элис-Спрингс. Он этнограф.
Видно было по ее глазам, что она не поверила, да, послушав, как я сдавленным голосом пытаюсь что-то объяснить, я бы и сам не поверил. Но я бойко продолжал:
— А разговаривать пришлось так долго, потому что его бросила жена, понимаете, сидит он там, совсем один, в самом сердце Австралии сидит, среди аборигенов, а тем невдомек, чего он так расстраивается. Аборигены уговаривают его выпить с ними пива, баночного, поздравить его хотят с тем, что наконец сплавил жену в далекую Германию.
— Надо же, забавная история. Вам завтрак большой или как обычно?
— Сегодня никакого, спасибо. Я завтракаю у друзей, — солгал я. Не терпелось поскорей выскочить за дверь, чтобы не пришлось объяснять еще и хозяйке пансиона, почему я записал в счет тысячу и одну единицу.
* * *
Первое, что я увидел на улице, — телефонная будка, из которой вчера вечером пытался позвонить Тине. Уже после бассейна. Хотел сказать: за шутку, которую она со мной сыграла, не жаль отдать шесть сотен. И непринужденно засмеяться. Но ее номер не отвечал — занято, занято, занято, и вот тут я обозлился и злился все больше, чуть не лопнул от злости, потому что подумал, ага, теперь она разговаривает с другим и, может быть, рассказывает гораздо более забористую историю, и счетчик крутится, как бешеный, причем в квартирах-то нет никаких счетчиков, ты себе говоришь, время бежит, а ты и не подозреваешь, на какую сумму уже наболтал, зато потом подпрыгнешь от неожиданности, когда телефонная компания пришлет счет. И наверняка вчера, пока я бултыхался в теплой воде — я же целый час проторчал в бассейне, — она говорила по телефону, так сказать, зарабатывала на жизнь, пока я плавал там туда-сюда среди пенсионеров. А теперь какой-нибудь похотливый олух слушает ее, развесив уши. Олух? — вот ты и есть олух, подумал я и даже вслух произнес: «Олух, законченный идиот — вот ты кто, полудурок, осел!» Странно — я сам себя назвал во втором лице, не «я осел, я идиот», а «ты идиот», странно.
Вчера я долго не мог сомкнуть глаз — все соображал, как бы ей отплатить.
* * *
Я свернул за угол, здесь я вчера заметил маленький продуктовый магазинчик. В лавке продавали также бутерброды с колбасой и сыром. Толкнул дверь — звякнул колокольчик. За прилавком я увидел старушку в белом халате, а помогала женщина, которая годилась ей в дочери.
— Бутерброд с сыром, пожалуйста.
— Какой сыр вы предпочитаете? Есть эмменталь, гауда, тильзитский.
— Пожалуй, тильзитский.
Дочь хозяйки стала разрезать булочку.
— Раньше, — заговорила старушка, — прямо из Тильзита привозили сыр и масло, до войны еще. Название у сыра старое, а города того нет больше.
— Ну почему же? Есть город. Называется только по-другому.
— Нет. Раз переименовали, значит, и сам город не тот уже. Камни да стены прежние, но никто из людей, которые там теперь живут, уже не называет город по-старому. Да они же и говорят по-русски. Так что совсем другой город стал. Сыр тильзитский — единственная память о старом городе, вкусный сыр, ничего не скажешь.
Дочь намазала булочку маслом, сверху положила два кусочка сыра. Передала бутерброд хозяйке, а та — мне. Дочь — ей было, по-моему, лет шестьдесят — мельком взглянула на меня, быстро и равнодушно, а старушка приветливо заулыбалась, протягивая через прилавок бутерброд.
— Булочки остались у нас? — спросила она у дочери. Та покачала головой. — Сходи, принеси десяток, нет, восьми штук хватит. Десять часов скоро, уже вряд ли кто придет за булочками к завтраку.
Дочь, как была — в белом халате, вышла на улицу, колокольчик на двери снова звякнул.
— Попить чего-нибудь не хотите?
— Да-да. Кофе у вас есть?
— Варить кофе нам не разрешается. Может, молока выпьете, а то, хотите, пахтанье есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58