Или вы этого не знали?
— Конечно, знал. Прости, я не хотел тебя обидеть.
— Чем это вы меня обидели? Я думал сейчас о графине Подольски.
— Давай вернемся к твоей истории, Пфиц. Мне не важно, как выглядела эта девушка, я знаю только, что каждый день она проходила через сад, когда няня выводила ее из замка. Ты не можешь сказать, сколько было ей лет?
— Не знаю, но, видимо, достаточно для того, чтобы влюбиться.
— И сколько лет бывает достаточно?
— Это вы сами должны знать. Я был слишком молод, когда влюбился последний раз, чтобы помнить, сколько мне было тогда лет.
— Но может быть, в истории есть какой-нибудь намек на возраст девушки?
— Ну, мы знаем, что у нее была няня, которая водила ее в школу. Это накладывает ограничения на возраст. Но скорее всего няня была кем-то вроде сопровождающей или компаньонки. История переведена с иностранного языка, поэтому слово, которое перевели как «няня», в оригинале имеет более узкое значение. На самом деле школа тоже могла попасть в историю по недоразумению, а может быть, и вся история — одно сплошное недоразумение. Но какое имеет значение, сколько ей лет и была она красивой или безобразной? Вы что, не можете принять историю такой, какова она есть?
— Я люблю все себе воображать, Пфиц, и если история слишком абстрактна, то я вообще ничего не могу себе представить. Или еще хуже, вещи, которые я себе воображаю, начинают противоречить друг другу. Например, я представляю себе хорошенькую пятилетнюю девочку, которую ведут по саду, и вдруг оказывается, что ей пятнадцать лет, а ее лицо похоже на лошадиный зад.
— Не стоит отзываться о ней столь грубо.
— Прости. Но продолжай свой рассказ. Они встретились в саду и что дальше?
— Вы так и будете перебивать меня и перескакивать с одного на другое, господин? Как прикажете мне развивать тему, если вы не даете мне даже должным образом начать?
— Понимаю, прости меня за нетерпение, Пфиц, но это ожидание, когда сидишь в камере и ничего не происходит. Это заставляет меня… я даже не знаю что.
— Наверное, нервничать.
— Нет, определенно нет. Мы же уверены, что нас скоро выпустят. Но сидение затягивается, и я чувствую… наверное, беспокойство.
— Я не вижу, чтобы вы беспокоились, — заметил Пфиц.
— Но у меня внутреннее беспокойство, я просто сгораю от нетерпения услышать продолжение истории об этой проклятой девчонке и ее няне!
— Если вы испытываете внутреннее беспокойство, то это и значит, что вы нервничаете.
— Перестань раздражать меня и расскажи до конца эту свою несносную историю. Все, что я пока знаю, это то, что девочка встретила в саду мальчика и они полюбили друг друга.
— Я этого не говорил.
— Но случилось именно это, верно?
— Ну, господин, если вы все знаете заранее, до того, как я успел что-либо рассказать, то мне лучше поберечь силы и слова. Вы так не думаете?
— Однако они, очевидно, полюбили друг друга.
— Не вижу здесь ничего очевидного. Вы допускаете, что оттого только, что они встретились в глубине сада, между ними возникла любовь. Это слишком вольное допущение, должен вам сказать. Вы тоже влюбляетесь в каждую женщину, которую встречаете в саду?
— Если бы я был героем этой истории, то, наверное, влюбился бы, иначе зачем бы я там оказался? Ну хорошо, они встретились в саду, где, как ты думаешь, они полюбили друг друга, но оказалось, что это совсем не так.
— Этого я тоже никогда не говорил.
— Так что это вообще за история?
— Что за история? Это история, которая сама вползает в тебя, не спрашивая, понимаешь ли ты ее. Это история о двух людях, которые встретились совершенно случайно. Вы ничего о них не знаете — ни того, как они выглядят, как одеты, и не имеете понятия даже о том, в какую эпоху они живут.
— Прекрасно, продолжай же.
— Спасибо, я продолжу. Они случайно встречаются, и это почти самое начало истории. Может быть, правда, они встретились еще до ее начала, потому что иногда бывает немного трудно сказать, когда точно встречаются двое людей. Может быть, они уже давно находились рядом, но просто не замечали друг друга. Иногда же вообще бывает тяжело решить, когда именно начинается история и когда она кончается, потому что порой создается такое впечатление, что услышанное вообще взято из ее середины.
— Продолжай, Пфиц. Поспеши и доведи рассказ до конца.
— Я уже довел. — Что?
— Я просто не сказал вам, что существуют истории, которые кончаются внезапно.
— Пфиц, ты идиот, мошенник и… и… — Но Гольдман не смог закончить фразу. Вместо этого он расплакался, и, чтобы его успокоить, Пфицу даже пришлось обнять его за плечи.
— Простите, господин. Но чего еще вы ждали от истории, рассказанной в кредит?
Потрясение от заключения, видимо, глубоко поразило Гольдмана, и Пфицу стало его жаль.
— Не беспокойтесь, господин, нас скоро освободят. Помните, я рассказывал вам, как меня арестовали во времена волнений по поводу Зернового Налога?
— Но что это была за ужасная история о кукле и человеке, которого повесили?
— О, ту историю я придумал от начала до конца. На самом деле человек, к которому я обратился, сказал, что его зовут Шлик, а не Шмидт.
Пфиц рассказал, как они сидели рядом на полу, в то время как другие либо сидели на каменных скамейках, либо нервно расхаживали по камере.
— Скажите мне, — начал Пфиц, обратившись к соседу, — как получилось, что вы оказались здесь?
И Шлик начал рассказывать свою историю.
«Я родился в деревне, неподалеку отсюда. Мой отец был школьный учитель, добрый и хороший человек. Я родился седьмым из одиннадцати детей, из которых лишь пятеро выжили и стали взрослыми. Мать прилагала все силы, чтобы подобающе одеть и накормить нас. Как вы можете себе представить, это было нелегкой задачей. Но даже при всем том наши родители сумели дать нам приличное воспитание и направить на путь добродетели. В нашем доме не пили спиртного, и каждый вечер отец читал нам на ночь главу из семейной Библии. По воскресеньям мы — все дети — выстроившись гуськом, ходили с отцом в церковь, и слова пастора и простые мелодии гимнов стали для меня уроками, глубоко запавшими в душу на всю оставшуюся жизнь.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я стал учеником учителя, а в шестнадцать начал уже самостоятельно проводить уроки. В будущем мне предстояло достойно пойти по стопам моего отца, следуя его благородному примеру. В то время я и встретил Марту. Ее отец постоянно приезжая в нашу деревню продавать овощи, а дочь помогала пересчитывать выручку. Так я увидел ее впервые — сидящей рядом с отцом в их телеге. Я влюбился в Марту с первого взгляда.
Вскоре я уже знал расписание их приездов. В первый вторник каждого месяца они приезжали в деревню и становились на площади, торгуя до вечера. Лучше всего было смотреть на Марту около двух часов дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Конечно, знал. Прости, я не хотел тебя обидеть.
— Чем это вы меня обидели? Я думал сейчас о графине Подольски.
— Давай вернемся к твоей истории, Пфиц. Мне не важно, как выглядела эта девушка, я знаю только, что каждый день она проходила через сад, когда няня выводила ее из замка. Ты не можешь сказать, сколько было ей лет?
— Не знаю, но, видимо, достаточно для того, чтобы влюбиться.
— И сколько лет бывает достаточно?
— Это вы сами должны знать. Я был слишком молод, когда влюбился последний раз, чтобы помнить, сколько мне было тогда лет.
— Но может быть, в истории есть какой-нибудь намек на возраст девушки?
— Ну, мы знаем, что у нее была няня, которая водила ее в школу. Это накладывает ограничения на возраст. Но скорее всего няня была кем-то вроде сопровождающей или компаньонки. История переведена с иностранного языка, поэтому слово, которое перевели как «няня», в оригинале имеет более узкое значение. На самом деле школа тоже могла попасть в историю по недоразумению, а может быть, и вся история — одно сплошное недоразумение. Но какое имеет значение, сколько ей лет и была она красивой или безобразной? Вы что, не можете принять историю такой, какова она есть?
— Я люблю все себе воображать, Пфиц, и если история слишком абстрактна, то я вообще ничего не могу себе представить. Или еще хуже, вещи, которые я себе воображаю, начинают противоречить друг другу. Например, я представляю себе хорошенькую пятилетнюю девочку, которую ведут по саду, и вдруг оказывается, что ей пятнадцать лет, а ее лицо похоже на лошадиный зад.
— Не стоит отзываться о ней столь грубо.
— Прости. Но продолжай свой рассказ. Они встретились в саду и что дальше?
— Вы так и будете перебивать меня и перескакивать с одного на другое, господин? Как прикажете мне развивать тему, если вы не даете мне даже должным образом начать?
— Понимаю, прости меня за нетерпение, Пфиц, но это ожидание, когда сидишь в камере и ничего не происходит. Это заставляет меня… я даже не знаю что.
— Наверное, нервничать.
— Нет, определенно нет. Мы же уверены, что нас скоро выпустят. Но сидение затягивается, и я чувствую… наверное, беспокойство.
— Я не вижу, чтобы вы беспокоились, — заметил Пфиц.
— Но у меня внутреннее беспокойство, я просто сгораю от нетерпения услышать продолжение истории об этой проклятой девчонке и ее няне!
— Если вы испытываете внутреннее беспокойство, то это и значит, что вы нервничаете.
— Перестань раздражать меня и расскажи до конца эту свою несносную историю. Все, что я пока знаю, это то, что девочка встретила в саду мальчика и они полюбили друг друга.
— Я этого не говорил.
— Но случилось именно это, верно?
— Ну, господин, если вы все знаете заранее, до того, как я успел что-либо рассказать, то мне лучше поберечь силы и слова. Вы так не думаете?
— Однако они, очевидно, полюбили друг друга.
— Не вижу здесь ничего очевидного. Вы допускаете, что оттого только, что они встретились в глубине сада, между ними возникла любовь. Это слишком вольное допущение, должен вам сказать. Вы тоже влюбляетесь в каждую женщину, которую встречаете в саду?
— Если бы я был героем этой истории, то, наверное, влюбился бы, иначе зачем бы я там оказался? Ну хорошо, они встретились в саду, где, как ты думаешь, они полюбили друг друга, но оказалось, что это совсем не так.
— Этого я тоже никогда не говорил.
— Так что это вообще за история?
— Что за история? Это история, которая сама вползает в тебя, не спрашивая, понимаешь ли ты ее. Это история о двух людях, которые встретились совершенно случайно. Вы ничего о них не знаете — ни того, как они выглядят, как одеты, и не имеете понятия даже о том, в какую эпоху они живут.
— Прекрасно, продолжай же.
— Спасибо, я продолжу. Они случайно встречаются, и это почти самое начало истории. Может быть, правда, они встретились еще до ее начала, потому что иногда бывает немного трудно сказать, когда точно встречаются двое людей. Может быть, они уже давно находились рядом, но просто не замечали друг друга. Иногда же вообще бывает тяжело решить, когда именно начинается история и когда она кончается, потому что порой создается такое впечатление, что услышанное вообще взято из ее середины.
— Продолжай, Пфиц. Поспеши и доведи рассказ до конца.
— Я уже довел. — Что?
— Я просто не сказал вам, что существуют истории, которые кончаются внезапно.
— Пфиц, ты идиот, мошенник и… и… — Но Гольдман не смог закончить фразу. Вместо этого он расплакался, и, чтобы его успокоить, Пфицу даже пришлось обнять его за плечи.
— Простите, господин. Но чего еще вы ждали от истории, рассказанной в кредит?
Потрясение от заключения, видимо, глубоко поразило Гольдмана, и Пфицу стало его жаль.
— Не беспокойтесь, господин, нас скоро освободят. Помните, я рассказывал вам, как меня арестовали во времена волнений по поводу Зернового Налога?
— Но что это была за ужасная история о кукле и человеке, которого повесили?
— О, ту историю я придумал от начала до конца. На самом деле человек, к которому я обратился, сказал, что его зовут Шлик, а не Шмидт.
Пфиц рассказал, как они сидели рядом на полу, в то время как другие либо сидели на каменных скамейках, либо нервно расхаживали по камере.
— Скажите мне, — начал Пфиц, обратившись к соседу, — как получилось, что вы оказались здесь?
И Шлик начал рассказывать свою историю.
«Я родился в деревне, неподалеку отсюда. Мой отец был школьный учитель, добрый и хороший человек. Я родился седьмым из одиннадцати детей, из которых лишь пятеро выжили и стали взрослыми. Мать прилагала все силы, чтобы подобающе одеть и накормить нас. Как вы можете себе представить, это было нелегкой задачей. Но даже при всем том наши родители сумели дать нам приличное воспитание и направить на путь добродетели. В нашем доме не пили спиртного, и каждый вечер отец читал нам на ночь главу из семейной Библии. По воскресеньям мы — все дети — выстроившись гуськом, ходили с отцом в церковь, и слова пастора и простые мелодии гимнов стали для меня уроками, глубоко запавшими в душу на всю оставшуюся жизнь.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я стал учеником учителя, а в шестнадцать начал уже самостоятельно проводить уроки. В будущем мне предстояло достойно пойти по стопам моего отца, следуя его благородному примеру. В то время я и встретил Марту. Ее отец постоянно приезжая в нашу деревню продавать овощи, а дочь помогала пересчитывать выручку. Так я увидел ее впервые — сидящей рядом с отцом в их телеге. Я влюбился в Марту с первого взгляда.
Вскоре я уже знал расписание их приездов. В первый вторник каждого месяца они приезжали в деревню и становились на площади, торгуя до вечера. Лучше всего было смотреть на Марту около двух часов дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58