Но Тимбльби не смог сказать точно ни когда был сделан мой таинственный листок бумаги, ни кто был его покупателем.
Образец, заметил Тимбльби, довольно низкого качества. Будто я сам не видел, какая тонкая эта бумага. Что она уже пожелтела и покоробилась. Что она почти прозрачна, если поднести ее к свету. Все это означало, что ее, возможно, сделали в сороковых годах, вероятно между 1641 и 1647 годами. В те годы Тимбльби был основным, хотя и не единственным поставщиком бумаги для роялистских печатных станков, включая королевскую типографию, которая сопровождала в походах поредевшие и осаждаемые роялистские войска и выпускала пропагандистские памфлеты так быстро, как успевали писать. В те дни производилась бумага низкого качества, пояснил он, поскольку спрос резко превосходил предложение.
Тимбльби пригласил меня в свой производственный цех, где два человека загружали нечто похожее на овсянку в огромный котел. Именно так обычно изготовляют бумагу, пояснил он, махнув рукой на овсянку, которую третий работник старательно помешивал: в дело идут тряпки, разорванные книги и брошюры и прочая рвань, собираемая старьевщиками. Все сырье разрезается на полоски, измельчается, кипятится в чане, выдерживается в кислом молоке, бродит в течение нескольких дней, затем, как правило, процеживается или протирается через проволочную сетку. Однако из-за нехватки льняного тряпья приходилось импровизировать. Морские водоросли, солома, старые рыболовные сети, банановая кожура, мотки веревок, даже коровий навоз и прогнившие похоронные саваны со скелетов, эксгумированных для кремации, — то есть Тимбльби вынужден был использовать почти все. В результате бумага получалась сомнительного качества, которую он тем не менее отправлял войскам роялистов. Проверив свои записи, он сообщил мне, что в 1645 году отправлял большие партии в Шрусбери, Вустершир и Бристоль, и в 1646 году — в Эксетер. Но он ежегодно изготовлял сотни стоп бумаги, и мой таинственный листок, по его словам, мог быть взят из любой пачки.
В общем, в тот вечер я вернулся в свою «Редкую Книгу» лишь с весьма неопределенным указанием на то время, когда сэр Амброз мог зашифровать этот стих. И все же рассказ Тимбльби приободрил меня. Если четверостишие написано в сороковых годах, перед началом или даже во время Гражданской войны, то моя первая версия имела смысл. То есть шифровка должна иметь отношение к неким сокровищам, включавшим, быть может, и искомую рукопись, которые надежно спрятали — в Понтифик-Холле или где-то еще, — и их надлежало вновь вытащить на свет Божий, когда сторонники парламента потерпят поражение и можно будет спокойно вернуться в Понтифик-Холл. Но пока эти сокровища никто не нашел. Почему же? Потому что сэра Амброза убили, как утверждала Алетия? Но когда убили? Я понял, что не знаю, когда умер сэр Амброз. Должно быть, до 1651 года, до окончания Гражданской войны, во время которой Понтифик-Холл был конфискован, но я не помнил, что говорила Алетия.
Перед тем как засунуть шифровку обратно под половицу, я внимательно изучил ее, поднеся к пламени свечи и посмотрев сначала на водяной знак, затем на близко расположенные строки, на слабый отпечаток формирующей сетки на поверхности бумаги. Я вспомнил подробное описание Тимбльби и подумал, из чего же именно сделали эту самую страницу. Из рыболовных сетей? Из отбеленных страниц книг или брошюр? Или из савана какого-то древнего скелета? Как странно, что каждая страница, даже самая белая или даже с какими-то надписями или водяными знаками, всегда скрывает в себе другой текст, другую самобытность, не явленную на поверхности, а мы видим только то, что написано на месте прежнего, незримого текста, который можно прочесть, лишь разгадав тайну секретных чернил, проявляющихся под воздействием магического порошка или жара. Но какой порошок и какое пламя, подумалось мне, могут прояснить сообщение сэра Амброза, дать ему новую жизнь?
Я засунул шифровку под пол между досками, к другому листу бумаги, такого же, как оказалось, низкого качества и написанному старым гусиным пером. Это было письмо от Алетии, отправленное пять дней назад, которое Монк притащил с Главного почтового двора. Какое же тайное сообщение, размышлял я, скрыто за его расплывающимися чернилами, за этими вежливыми и загадочными фразами, которые леди Марчмонт вывела на странице старомодным корявым почерком?
Я вновь перечитал письмо, чувствуя странное брожение в животе и какие-то упорные и непонятные толчки и корчи в груди.
Милостивый государь.
Не сочтите за обиду, что я обращаюсь к Вам вторично. Не могли бы Вы встретиться со мной примерно через неделю, 21 июля, в шесть часов вечера? Прошу Вас навестить меня в Лондоне, в Пултени-хаус, на северной стороне Линкольн-Инн-Филдс. На данный момент достаточно будет сказать, что в нашем деле появились новые важные обстоятельства.
Я с нетерпением буду ждать Вашего прихода. К сожалению, пока все еще необходимо соблюдать прежнюю осторожность.
Всегда к Вашим услугам,
Алетия.
«Прежнюю осторожность», — уныло подумал я, лежа в кровати часом позже и вспоминая тот шеллак, которым была сделана — или подделана — ее печать. Алетия, очевидно, крайне неосторожно относилась к почтовому ведомству: совершенно удивительное легкомыслие, думалось мне, для человека, во всех иных отношениях одержимого секретностью. Поначалу я не слишком серьезно относился к ее предостережениям. И даже убедил себя, перечитав письмо пару раз, что, возможно, я ошибался и письмо ее вовсе не вскрывали. Но на следующий день я отправился в Шедуэлл, и у меня создалось впечатление — крайне смутное впечатление, — что во время этой поездки, и туда, и обратно, меня кто-то сопровождал. Возможно, за мной просто присматривали. В общем, не происходило ничего особенного, просто ряд странных случайностей, на которые я не обратил бы внимания, если бы не ее письмо и еще множество других вещей, последние дни сильно действовавших мне на нервы. К примеру, ялик, отчаливший от пристани всего лишь через мгновение после меня. Фигура, маячившая за моей спиной и отражавшаяся в застекленной двери, когда мы с Тимбльби зашли пообедать в «Старую шхуну». Пара прищуренных глаз, следивших за мной сквозь узкую щель между книгами, когда я в тот же день, ближе к вечеру, прочесывал полки одного книжного магазинчика на саутворкском конце Лондонского моста. Даже моя «Редкая Книга», казалось, как-то изменилась. Совершенно незнакомые мне люди входили и, окинув беглыми взглядами полки, уходили без всяких покупок; другие просто пялились через окно, а потом внезапно скрывались, ныряя в толпу. А когда я вышел на улицу, чтобы поднять тент, какой-то мужчина на другой стороне вдруг глянул на меня с виноватым видом и лениво пошел прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Образец, заметил Тимбльби, довольно низкого качества. Будто я сам не видел, какая тонкая эта бумага. Что она уже пожелтела и покоробилась. Что она почти прозрачна, если поднести ее к свету. Все это означало, что ее, возможно, сделали в сороковых годах, вероятно между 1641 и 1647 годами. В те годы Тимбльби был основным, хотя и не единственным поставщиком бумаги для роялистских печатных станков, включая королевскую типографию, которая сопровождала в походах поредевшие и осаждаемые роялистские войска и выпускала пропагандистские памфлеты так быстро, как успевали писать. В те дни производилась бумага низкого качества, пояснил он, поскольку спрос резко превосходил предложение.
Тимбльби пригласил меня в свой производственный цех, где два человека загружали нечто похожее на овсянку в огромный котел. Именно так обычно изготовляют бумагу, пояснил он, махнув рукой на овсянку, которую третий работник старательно помешивал: в дело идут тряпки, разорванные книги и брошюры и прочая рвань, собираемая старьевщиками. Все сырье разрезается на полоски, измельчается, кипятится в чане, выдерживается в кислом молоке, бродит в течение нескольких дней, затем, как правило, процеживается или протирается через проволочную сетку. Однако из-за нехватки льняного тряпья приходилось импровизировать. Морские водоросли, солома, старые рыболовные сети, банановая кожура, мотки веревок, даже коровий навоз и прогнившие похоронные саваны со скелетов, эксгумированных для кремации, — то есть Тимбльби вынужден был использовать почти все. В результате бумага получалась сомнительного качества, которую он тем не менее отправлял войскам роялистов. Проверив свои записи, он сообщил мне, что в 1645 году отправлял большие партии в Шрусбери, Вустершир и Бристоль, и в 1646 году — в Эксетер. Но он ежегодно изготовлял сотни стоп бумаги, и мой таинственный листок, по его словам, мог быть взят из любой пачки.
В общем, в тот вечер я вернулся в свою «Редкую Книгу» лишь с весьма неопределенным указанием на то время, когда сэр Амброз мог зашифровать этот стих. И все же рассказ Тимбльби приободрил меня. Если четверостишие написано в сороковых годах, перед началом или даже во время Гражданской войны, то моя первая версия имела смысл. То есть шифровка должна иметь отношение к неким сокровищам, включавшим, быть может, и искомую рукопись, которые надежно спрятали — в Понтифик-Холле или где-то еще, — и их надлежало вновь вытащить на свет Божий, когда сторонники парламента потерпят поражение и можно будет спокойно вернуться в Понтифик-Холл. Но пока эти сокровища никто не нашел. Почему же? Потому что сэра Амброза убили, как утверждала Алетия? Но когда убили? Я понял, что не знаю, когда умер сэр Амброз. Должно быть, до 1651 года, до окончания Гражданской войны, во время которой Понтифик-Холл был конфискован, но я не помнил, что говорила Алетия.
Перед тем как засунуть шифровку обратно под половицу, я внимательно изучил ее, поднеся к пламени свечи и посмотрев сначала на водяной знак, затем на близко расположенные строки, на слабый отпечаток формирующей сетки на поверхности бумаги. Я вспомнил подробное описание Тимбльби и подумал, из чего же именно сделали эту самую страницу. Из рыболовных сетей? Из отбеленных страниц книг или брошюр? Или из савана какого-то древнего скелета? Как странно, что каждая страница, даже самая белая или даже с какими-то надписями или водяными знаками, всегда скрывает в себе другой текст, другую самобытность, не явленную на поверхности, а мы видим только то, что написано на месте прежнего, незримого текста, который можно прочесть, лишь разгадав тайну секретных чернил, проявляющихся под воздействием магического порошка или жара. Но какой порошок и какое пламя, подумалось мне, могут прояснить сообщение сэра Амброза, дать ему новую жизнь?
Я засунул шифровку под пол между досками, к другому листу бумаги, такого же, как оказалось, низкого качества и написанному старым гусиным пером. Это было письмо от Алетии, отправленное пять дней назад, которое Монк притащил с Главного почтового двора. Какое же тайное сообщение, размышлял я, скрыто за его расплывающимися чернилами, за этими вежливыми и загадочными фразами, которые леди Марчмонт вывела на странице старомодным корявым почерком?
Я вновь перечитал письмо, чувствуя странное брожение в животе и какие-то упорные и непонятные толчки и корчи в груди.
Милостивый государь.
Не сочтите за обиду, что я обращаюсь к Вам вторично. Не могли бы Вы встретиться со мной примерно через неделю, 21 июля, в шесть часов вечера? Прошу Вас навестить меня в Лондоне, в Пултени-хаус, на северной стороне Линкольн-Инн-Филдс. На данный момент достаточно будет сказать, что в нашем деле появились новые важные обстоятельства.
Я с нетерпением буду ждать Вашего прихода. К сожалению, пока все еще необходимо соблюдать прежнюю осторожность.
Всегда к Вашим услугам,
Алетия.
«Прежнюю осторожность», — уныло подумал я, лежа в кровати часом позже и вспоминая тот шеллак, которым была сделана — или подделана — ее печать. Алетия, очевидно, крайне неосторожно относилась к почтовому ведомству: совершенно удивительное легкомыслие, думалось мне, для человека, во всех иных отношениях одержимого секретностью. Поначалу я не слишком серьезно относился к ее предостережениям. И даже убедил себя, перечитав письмо пару раз, что, возможно, я ошибался и письмо ее вовсе не вскрывали. Но на следующий день я отправился в Шедуэлл, и у меня создалось впечатление — крайне смутное впечатление, — что во время этой поездки, и туда, и обратно, меня кто-то сопровождал. Возможно, за мной просто присматривали. В общем, не происходило ничего особенного, просто ряд странных случайностей, на которые я не обратил бы внимания, если бы не ее письмо и еще множество других вещей, последние дни сильно действовавших мне на нервы. К примеру, ялик, отчаливший от пристани всего лишь через мгновение после меня. Фигура, маячившая за моей спиной и отражавшаяся в застекленной двери, когда мы с Тимбльби зашли пообедать в «Старую шхуну». Пара прищуренных глаз, следивших за мной сквозь узкую щель между книгами, когда я в тот же день, ближе к вечеру, прочесывал полки одного книжного магазинчика на саутворкском конце Лондонского моста. Даже моя «Редкая Книга», казалось, как-то изменилась. Совершенно незнакомые мне люди входили и, окинув беглыми взглядами полки, уходили без всяких покупок; другие просто пялились через окно, а потом внезапно скрывались, ныряя в толпу. А когда я вышел на улицу, чтобы поднять тент, какой-то мужчина на другой стороне вдруг глянул на меня с виноватым видом и лениво пошел прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125