То есть, чтобы его расстреляли.
Как ей помочь? Прокуратура отказала в возбуждении уголовного дела. Да хоть бы и нет, дочь не вернешь. Не поможете, так хоть облегчу душу. Мне показалось, что она сейчас достанет из сумочки кинжал в серебряных ножнах, вынет клинок и вонзит мне в горло, прямо в застрявший там колючий горестный ком. Но это лишь кружевной платок с воплем розового парфюма. Она себе душу облегчит, а я что — семижильный, что ли? Кто снимает боль с меня?
Только ударился в воспоминания, меня хрипло окликнул Аркадий. Неужто не поладили? Нет, он меня проинструктировать должен, что сказать Манане, какой длины и формы лапшу повесить ей на уши. Ушел, мол, Аркадий, с пляжа с друзьями. Понятно. Значит, мосты мы не сжигаем.
Я не умею врать, и Манана, конечно же, с ее проницательностью, не поверит мне, моментально расшифрует, распознает туфту. Мерзко, а что поделаешь? Правда для нее еще тяжелее.
А Манана поверила и переспросила:
— Это такой высокий в очках?
— Похоже, что да. Импортные такие очки с наклейкой — как бельмо, — сфантазировал я, удивляясь легкости вранья.
— Тогда это Леша Чхеидзе. Они могут к нам заехать. Или к Грише зайдут. Пойду-ка я туда схожу. Это недалеко.
Я не стал ее удерживать. Пусть прогуляется. Когда она ушла, улегся на раскладушку и занялся перевариванием алкоголя.
Это плохо, что я участвую в обмане. Так глядишь, завтра воровать начну, а послезавтра выйду на большую дорогу с обрезом. Этот внутренний монолог длится не больше секунды, я не осуждаю себя. Перспектива стать разбойником веселит. Ну и мерзавец же! Кретин! Мог бы уже несколько дней быть дома. Не произносить банальных речей и не заниматься подлогом.
Осуждение пришло ко мне в приятных тонах. Точнее его можно было бы назвать самолюбованием. Дорвался вот до алкоголя. Как с голодного края — с сухого закона. А своеобразное действие у грузинских вин: мысли будто бы трезвые, но с вывертом, озорные.
Манана пришла через час и сказала, что Чхеидзе нет дома. Потому и поспешила возвратиться. Могут сюда завалиться, а значит, угощение готовь. Она знала определенно, что Аркадия нет, но все равно спросила о нем.
— Может, он с Ордановским ушел? Высокий такой, худой…
— Не помню я. Трое их было. Они близко не подходили. Отозвали его в сторонку, переговорили и смылись.
Врать я так и не научился, но она все равно поверила. Я знал, что женщины наивны, но не в такой же степени. Полное отсутствие чувства юмора, переходящее в дебилизм. Она до пяти утра искала Аркадия. Ходила в милицию, оттуда делала запрос в Гагру, узнавала в службе «Скорой помощи», а главное — улицы прочесывала. Где двое-трое шарахаются, она к ним. Музыка погромче, она туда. На рыбозавод к Гале не поехала. Не могла, как говорится, взять в голову, что ее предали. На это и у меня бы не хватило чувства юмора.
Так уж устроен человек: не видит своей пули. И ножа своего не видит. А если болезнь неизлечимая, до самого последнего вздоха надеется, что еще денек протянет. Даже если кончает самоубийством, до самой последней секунды верит, что ситуация обратима.
Манана разбудила меня часов в шесть. Я видел, как ей хочется поговорить. Усадила завтракать и запричитала. Нет, только не это — как ножом по фарфору.
— Наверное, он сразу на работу пойдет, — сказал я и, пока не опомнилась, смылся из дома. Загорал я на вчерашнем месте. Было даже лучше, чем вчера, только жара сводила с ума. Три раза принимался за мороженое, выпил два литра соку, а когда уходил, купил бутылку теплого пива, выдул и ее одним глотком.
Меня выматывало предощущение стыда, съедало все силы. И автобус медленно тащился, как-то даже бездарно. Я понял, что весь этот день так и не смог расслабиться — оттого, что ждал беды. Зачем все это мне? Ведь я отдыхать приехал. Задаст Манана перцу Аркадию и будет права.
Однажды у меня друг гостил, пока в его квартире ремонт делали. Взрослый, самостоятельный человек. Холостяковали с ним три месяца. Так вот забурится он с вечера, и часов до двух ночи нет. А я жду, нервничаю. Вернется, бухнется в постель и тут же захрапит. А я до утра не могу заснуть, брожу по квартире в сумраке белой ночи. То меня обида душит, то стыд. Хочется разбудить этого самодовольного типа и набить ему морду. Решился однажды, попробовал растолкать. Заготовил убийственную фразу. Мол, когда уходишь на блядки, партбилет оставляй дома. Он правоверный марксист, и на меня б/п — беспородно-беспартийного поглядывал свысока.
Ну и что, разбудил мужика. А он понять ничего не может. Переспросил два раза. Перестань, — сказал я, храпеть, а то стены рухнут. Это он понял. И захрапел еще громче.
Аркадия не было дома, когда я вернулся с пляжа, и Манана пошла его перехватить по дороге. Я прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. Там было тихо, и вот из-за двери вскоре послышалось что-то ужасное, будто бы по лестнице падал и катился в душераздирающих криках кошачий клубок. На самом деле не вниз, а вверх и не по лестнице, а в лифте поднимался Аркадий с Мананой, вскоре стали различимы отдельные слова, за смысл их не ручаюсь, а когда раскрылась дверь квартиры, звуки оказались настолько нестерпимыми, что у меня заломило в сердце.
— Позорить? По всему поселку шляться, да? Где я был, пшь? Где надо, там и был. Не запретишь! Взять бы вас, блядей, да в бухту на корабль без дна. Где был? Да у меня сто дорог. Сто тревог. Вся твоя агентура, сранная хрен выследит.
Послышался двойной звук падающих туфель. Аркадий заглянул в мои апартаменты, тихо, с особой пьяной вежливостью поздоровался и, как ни в чем, ни бывало, продолжил хорошим, прямо-таки сценическим голосом варьировать свое неудовольствие. Прошло полчаса. Аркадий оставался таким же громким и методичным. Я не могу выдерживать долго методичные не музыкальные звуки, тем более, громкую ругань. Наконец, меня осенило: а ведь можно и не слушать, можно побродить под кипарисами.
Это деревья мертвых с бесшумной кроной. Хорошо здесь проплывать полупрозрачным теням и душам умерших. Манана рассказывала мне легенду о двух джигитах, влюбленных в одну девушку. На самом деле соотношение полов другое.
Я прошел по каменным плитам, будто бы древним, истертым тысячами ног, заглянул в бар из таких же грубых, отесанных под старину, камней, встал в очередь к стойке, чтобы выпить коктейль. Очередь двигалась медленно, и желание выпить рассосалось.
Сколько раз бывало так. Захочу что-то купить, тащусь пешком по жаре, превозмогая нездоровье, поднимаюсь по душной лестнице, добираюсь до прилавка, впиваюсь глазами в предмет вожделений, минуту-другую поедаю глазами и вдруг разворачиваюсь и ухожу. Именно так не купил пишущую машинку «Эрика», за которой охотился десять лет. Потом жалел.
Здесь быстро и сильно темнеет, а я уже приучен к белым ночам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Как ей помочь? Прокуратура отказала в возбуждении уголовного дела. Да хоть бы и нет, дочь не вернешь. Не поможете, так хоть облегчу душу. Мне показалось, что она сейчас достанет из сумочки кинжал в серебряных ножнах, вынет клинок и вонзит мне в горло, прямо в застрявший там колючий горестный ком. Но это лишь кружевной платок с воплем розового парфюма. Она себе душу облегчит, а я что — семижильный, что ли? Кто снимает боль с меня?
Только ударился в воспоминания, меня хрипло окликнул Аркадий. Неужто не поладили? Нет, он меня проинструктировать должен, что сказать Манане, какой длины и формы лапшу повесить ей на уши. Ушел, мол, Аркадий, с пляжа с друзьями. Понятно. Значит, мосты мы не сжигаем.
Я не умею врать, и Манана, конечно же, с ее проницательностью, не поверит мне, моментально расшифрует, распознает туфту. Мерзко, а что поделаешь? Правда для нее еще тяжелее.
А Манана поверила и переспросила:
— Это такой высокий в очках?
— Похоже, что да. Импортные такие очки с наклейкой — как бельмо, — сфантазировал я, удивляясь легкости вранья.
— Тогда это Леша Чхеидзе. Они могут к нам заехать. Или к Грише зайдут. Пойду-ка я туда схожу. Это недалеко.
Я не стал ее удерживать. Пусть прогуляется. Когда она ушла, улегся на раскладушку и занялся перевариванием алкоголя.
Это плохо, что я участвую в обмане. Так глядишь, завтра воровать начну, а послезавтра выйду на большую дорогу с обрезом. Этот внутренний монолог длится не больше секунды, я не осуждаю себя. Перспектива стать разбойником веселит. Ну и мерзавец же! Кретин! Мог бы уже несколько дней быть дома. Не произносить банальных речей и не заниматься подлогом.
Осуждение пришло ко мне в приятных тонах. Точнее его можно было бы назвать самолюбованием. Дорвался вот до алкоголя. Как с голодного края — с сухого закона. А своеобразное действие у грузинских вин: мысли будто бы трезвые, но с вывертом, озорные.
Манана пришла через час и сказала, что Чхеидзе нет дома. Потому и поспешила возвратиться. Могут сюда завалиться, а значит, угощение готовь. Она знала определенно, что Аркадия нет, но все равно спросила о нем.
— Может, он с Ордановским ушел? Высокий такой, худой…
— Не помню я. Трое их было. Они близко не подходили. Отозвали его в сторонку, переговорили и смылись.
Врать я так и не научился, но она все равно поверила. Я знал, что женщины наивны, но не в такой же степени. Полное отсутствие чувства юмора, переходящее в дебилизм. Она до пяти утра искала Аркадия. Ходила в милицию, оттуда делала запрос в Гагру, узнавала в службе «Скорой помощи», а главное — улицы прочесывала. Где двое-трое шарахаются, она к ним. Музыка погромче, она туда. На рыбозавод к Гале не поехала. Не могла, как говорится, взять в голову, что ее предали. На это и у меня бы не хватило чувства юмора.
Так уж устроен человек: не видит своей пули. И ножа своего не видит. А если болезнь неизлечимая, до самого последнего вздоха надеется, что еще денек протянет. Даже если кончает самоубийством, до самой последней секунды верит, что ситуация обратима.
Манана разбудила меня часов в шесть. Я видел, как ей хочется поговорить. Усадила завтракать и запричитала. Нет, только не это — как ножом по фарфору.
— Наверное, он сразу на работу пойдет, — сказал я и, пока не опомнилась, смылся из дома. Загорал я на вчерашнем месте. Было даже лучше, чем вчера, только жара сводила с ума. Три раза принимался за мороженое, выпил два литра соку, а когда уходил, купил бутылку теплого пива, выдул и ее одним глотком.
Меня выматывало предощущение стыда, съедало все силы. И автобус медленно тащился, как-то даже бездарно. Я понял, что весь этот день так и не смог расслабиться — оттого, что ждал беды. Зачем все это мне? Ведь я отдыхать приехал. Задаст Манана перцу Аркадию и будет права.
Однажды у меня друг гостил, пока в его квартире ремонт делали. Взрослый, самостоятельный человек. Холостяковали с ним три месяца. Так вот забурится он с вечера, и часов до двух ночи нет. А я жду, нервничаю. Вернется, бухнется в постель и тут же захрапит. А я до утра не могу заснуть, брожу по квартире в сумраке белой ночи. То меня обида душит, то стыд. Хочется разбудить этого самодовольного типа и набить ему морду. Решился однажды, попробовал растолкать. Заготовил убийственную фразу. Мол, когда уходишь на блядки, партбилет оставляй дома. Он правоверный марксист, и на меня б/п — беспородно-беспартийного поглядывал свысока.
Ну и что, разбудил мужика. А он понять ничего не может. Переспросил два раза. Перестань, — сказал я, храпеть, а то стены рухнут. Это он понял. И захрапел еще громче.
Аркадия не было дома, когда я вернулся с пляжа, и Манана пошла его перехватить по дороге. Я прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. Там было тихо, и вот из-за двери вскоре послышалось что-то ужасное, будто бы по лестнице падал и катился в душераздирающих криках кошачий клубок. На самом деле не вниз, а вверх и не по лестнице, а в лифте поднимался Аркадий с Мананой, вскоре стали различимы отдельные слова, за смысл их не ручаюсь, а когда раскрылась дверь квартиры, звуки оказались настолько нестерпимыми, что у меня заломило в сердце.
— Позорить? По всему поселку шляться, да? Где я был, пшь? Где надо, там и был. Не запретишь! Взять бы вас, блядей, да в бухту на корабль без дна. Где был? Да у меня сто дорог. Сто тревог. Вся твоя агентура, сранная хрен выследит.
Послышался двойной звук падающих туфель. Аркадий заглянул в мои апартаменты, тихо, с особой пьяной вежливостью поздоровался и, как ни в чем, ни бывало, продолжил хорошим, прямо-таки сценическим голосом варьировать свое неудовольствие. Прошло полчаса. Аркадий оставался таким же громким и методичным. Я не могу выдерживать долго методичные не музыкальные звуки, тем более, громкую ругань. Наконец, меня осенило: а ведь можно и не слушать, можно побродить под кипарисами.
Это деревья мертвых с бесшумной кроной. Хорошо здесь проплывать полупрозрачным теням и душам умерших. Манана рассказывала мне легенду о двух джигитах, влюбленных в одну девушку. На самом деле соотношение полов другое.
Я прошел по каменным плитам, будто бы древним, истертым тысячами ног, заглянул в бар из таких же грубых, отесанных под старину, камней, встал в очередь к стойке, чтобы выпить коктейль. Очередь двигалась медленно, и желание выпить рассосалось.
Сколько раз бывало так. Захочу что-то купить, тащусь пешком по жаре, превозмогая нездоровье, поднимаюсь по душной лестнице, добираюсь до прилавка, впиваюсь глазами в предмет вожделений, минуту-другую поедаю глазами и вдруг разворачиваюсь и ухожу. Именно так не купил пишущую машинку «Эрика», за которой охотился десять лет. Потом жалел.
Здесь быстро и сильно темнеет, а я уже приучен к белым ночам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124