Конечно, прораб виноват, крановщица не святая, но и студент — он-то куда смотрел? Надо хоть немного думать…
Этой спасительной позиции научил его Сергей Борисович: «А иначе ты у меня живо спятишь. И я буду виноват, что не уберег. Главное, без паники»…
Узнав о смерти дочери, Лепешкин стал убеждать себя не поддаваться. И это ему удалось сделать без усилий.
«Что же так-то? Неужели я такой пень бесчувственный?» — подумал Лепешкин. Он попытался поставить себя на место бедного студента и тотчас почувствовал свист падающего камня и голову в плечи втянул. А вот дочку мертвой представить не смог. «Так я и живую не видел», — объяснил себе этот факт Лепешкин.
А Ольга что же? Не видела? Он достал записку жены и стал перечитывать на морозе возле автобусной остановки.
Я же родила и не видела ее, сразу уснула. Видела только что-то темное и синенькое, не дали рассмотреть. Мне сказали, что я потеряла много крови и нужно отдыхать, спать побольше, а дочку не покажут, не положено. Через сутки принесут кормить. Это называется прикладывать к груди. Они когда родятся, это для них такой великий труд, что они очень утомляются и. должны спать.
Взрослые тоже ведь, если намаются, об еде не думают, а лишь до постели добраться.
Я дала ей костей, и крови, и мышц, я дала ей мозг, чтобы она была умненькая девочка. И хочу, чтобы она была умненькая. Конечно, она будет сначала глупышка, но потом поумнеет. Я создавала ее и не знала, что получится…
Если жена еще не знает, то с его неурочным приходом насторожится. Правда, она ставит ему в укор других мужчин, которые являются по два, а то и по три раза на дню, приносят женам какие-то немыслимые банано-апельсины, а он лишь грецких орехов купил на базаре да яблок.
Если ей уже сообщили, надо и вести себя соответствующе. Да конечно, сказали, разве пощадят? Там народ суровый.
Автобус почти пустой, и улицы тоже опустели. Люди заняты, каждый своим, им дела нет до Лепешкина. Солнце светит красным обманным светом, — почему — ведь у него горе, он должен ничего не замечать на свете.
Вот и сосны показались, целая роща, в ней городок больничный. Первый корпус — хирургия, а дальше — родильное отделение. К окну на первом этаже приклеена вырезанная из бумаги тройка.
Он привстает на цыпочки: кровать жены у дальней стены, и, почувствовав его взгляд, Ольга вздрагивает. Теперь будет медленно, держась за спинку кровати, вставать, идти — на каждый шаг гримаска боли. И Лепешкин тоже гримасничает, словно это могло дать ей облегчение.
Она видела в серой дымке более или менее отчетливо его лицо и двигалась на него бездумно, как бабочка на огонь. Ее сил каждый раз было ровно на шаг, и откуда они брались на следующий, она не знала, да и не думала об этом.
Ольга, когда дошла до окна, навалилась грудью на подоконник, шепнула:
— Знаешь?
Лепешкин насупился и закивал головой.
— Знаю, — сказал он без голоса, потому что вопрос Ольги понял по губам.
Ольга приложила ладонь к уху, и он крикнул:
— Знаю!
Она что— то шепнула еще. Лепешкин недоуменно пожал плечами. Она приблизила губы к стеклу и сложила ладони рупором:
— У врача был?
— Сейчас пойду! — крикнул он.
Ольга кивнула. Постояла еще, потом расстегнула пуговицу халата, показала бинты. Лепешкин с удовольствием отметил, что следов крови на них нет.
— Грудь перетянули… Молоко…
— Ммма-аша! Ммма-шшша!
Лепешкин присел от неожиданности. Позади стоял небритый шальной мужик и орал, задрав голову.
— Грудь мне перетянули, — повторила Ольга, Лепешкин развел руками, показывая недоумение, потом показал пальцами на уши.
— Перетянули, — повторила Ольга и показала руками, с какой силой ее перетягивали,
Лепешкин, досадуя, снял шапку и приложил ухо к стеклу.
— Маша! Я пришел! Здорово! Поздравляю!
— Да заткнись ты, скотина!
— Счастливый отец обернулся к Лепешкину, смерил его взглядом.
— Выбирай выр-ражения!
— Потише можно?
— Ссын рродился, п-понимаешь?
— Поздравляю… У меня дочь… умерла…
— Понял. Выпьешь? У меня есть, — он распахнул пальто.
— Мне к врачу идти надо.
— Зачем к врачу? А-а, — он вяло помахал кулаком.
Ольга недоумевала, и раздражение Лепешкина распространилось на нее: не может уж как следует объяснить, чего хочет.
— Ты спроси их, отчего умерла. К стенке придави. Под суд их, пусть попляшут, — счастливый папаша жестикулировал кулаком.
— Вы думаете, они виноваты?
— Во дает! Конечно, в суд подавай.
Лепешкину уже не терпелось окончить разговор с Ольгой.
— Я пойду к врачу, — сказал он громко.
— К прокурору, — мужик изобразил пальцами решетку. Ольга испуганно взмахнула рукой.
Лепешкин обошел здание, отыскивая вход. Он будет очень спокойным, весомым, а криком ничего не добьешься.
Дверь он открыл ногой.
— Ты куда пресся? Ты куда пресся, охальник? Ну-ка я тебя мокрой тряпкой да по шарам!
— Извините, вы не могли бы…
— Я-т могу, а ты куда пресся, помыла только что. День и ночь возись, а за людей не считают.
— Извините, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит, сказать мне, где я могу видеть пряча?
— Какого врача-то?
— Не знаю. Дочка у меня умерла. Два дня пожила и умерла.
— Ай-я-я, милай! Царство ей небесное! Не повезло тебе, милай! Не повезло. Садись, посиди. Зла не хватает на свиристелок этих. Дитя наживут, месяцев до шести дотянут и преждевременные роды закатывают. Медикаменты есть такие, милок.
Они сидели на стульях друг против друга, и Лепешкин качал головой. Слишком невероятным было то, что она рассказывала.
— Прокурору надо вмешаться,-сказал он, но решимость оставила его.
— А что я могу? — женщина была явно смущена. — Факты нужны, разоблачить! А что я могу доказать? Они такое понапишут, что, как у змеи ног, правды не сыщешь. Сколько уж обещались вывести на чистую воду, а умеют, должно быть, эти фифы глаза отвести. Вот у тебя-то в субботу родилась? Да? Так ее никто и не смотрел. Больно им надо — выходной. Да блатных большинство, нашего брата и не смотрят… Хоронить-то будешь, так в морфологию тебе надо, а по-нашему морг. Сегодня не дадут, а завтра после обеда приезжай с гробиком, сегодня закажи. Справку возьми, что хоронить разрешают. Могилку закажи, чтобы вырыли. Зима теперь, дорого берут…
Ему стало душно и захотелось выйти на мороз и хлебнуть воздуха. Он извинился, рванул дверь.
Его можно было принять за человека с большим самообладанием — плохо, а крепится, не раскисает.
Мне сказали, что она родилась семимесячная, но рослая — сорок семь сантиметров, и вес у нее почти три килограмма. Тут таких кошек рожают — кило девятьсот — и довольны. А я и сама не шмакодявка какая-нибудь. Надо поспать хорошенько, подольше и, когда проснусь, мы встретимся. Она уже наскучалась без меня.
Она будет — как царевна — красивая, длинноногая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Этой спасительной позиции научил его Сергей Борисович: «А иначе ты у меня живо спятишь. И я буду виноват, что не уберег. Главное, без паники»…
Узнав о смерти дочери, Лепешкин стал убеждать себя не поддаваться. И это ему удалось сделать без усилий.
«Что же так-то? Неужели я такой пень бесчувственный?» — подумал Лепешкин. Он попытался поставить себя на место бедного студента и тотчас почувствовал свист падающего камня и голову в плечи втянул. А вот дочку мертвой представить не смог. «Так я и живую не видел», — объяснил себе этот факт Лепешкин.
А Ольга что же? Не видела? Он достал записку жены и стал перечитывать на морозе возле автобусной остановки.
Я же родила и не видела ее, сразу уснула. Видела только что-то темное и синенькое, не дали рассмотреть. Мне сказали, что я потеряла много крови и нужно отдыхать, спать побольше, а дочку не покажут, не положено. Через сутки принесут кормить. Это называется прикладывать к груди. Они когда родятся, это для них такой великий труд, что они очень утомляются и. должны спать.
Взрослые тоже ведь, если намаются, об еде не думают, а лишь до постели добраться.
Я дала ей костей, и крови, и мышц, я дала ей мозг, чтобы она была умненькая девочка. И хочу, чтобы она была умненькая. Конечно, она будет сначала глупышка, но потом поумнеет. Я создавала ее и не знала, что получится…
Если жена еще не знает, то с его неурочным приходом насторожится. Правда, она ставит ему в укор других мужчин, которые являются по два, а то и по три раза на дню, приносят женам какие-то немыслимые банано-апельсины, а он лишь грецких орехов купил на базаре да яблок.
Если ей уже сообщили, надо и вести себя соответствующе. Да конечно, сказали, разве пощадят? Там народ суровый.
Автобус почти пустой, и улицы тоже опустели. Люди заняты, каждый своим, им дела нет до Лепешкина. Солнце светит красным обманным светом, — почему — ведь у него горе, он должен ничего не замечать на свете.
Вот и сосны показались, целая роща, в ней городок больничный. Первый корпус — хирургия, а дальше — родильное отделение. К окну на первом этаже приклеена вырезанная из бумаги тройка.
Он привстает на цыпочки: кровать жены у дальней стены, и, почувствовав его взгляд, Ольга вздрагивает. Теперь будет медленно, держась за спинку кровати, вставать, идти — на каждый шаг гримаска боли. И Лепешкин тоже гримасничает, словно это могло дать ей облегчение.
Она видела в серой дымке более или менее отчетливо его лицо и двигалась на него бездумно, как бабочка на огонь. Ее сил каждый раз было ровно на шаг, и откуда они брались на следующий, она не знала, да и не думала об этом.
Ольга, когда дошла до окна, навалилась грудью на подоконник, шепнула:
— Знаешь?
Лепешкин насупился и закивал головой.
— Знаю, — сказал он без голоса, потому что вопрос Ольги понял по губам.
Ольга приложила ладонь к уху, и он крикнул:
— Знаю!
Она что— то шепнула еще. Лепешкин недоуменно пожал плечами. Она приблизила губы к стеклу и сложила ладони рупором:
— У врача был?
— Сейчас пойду! — крикнул он.
Ольга кивнула. Постояла еще, потом расстегнула пуговицу халата, показала бинты. Лепешкин с удовольствием отметил, что следов крови на них нет.
— Грудь перетянули… Молоко…
— Ммма-аша! Ммма-шшша!
Лепешкин присел от неожиданности. Позади стоял небритый шальной мужик и орал, задрав голову.
— Грудь мне перетянули, — повторила Ольга, Лепешкин развел руками, показывая недоумение, потом показал пальцами на уши.
— Перетянули, — повторила Ольга и показала руками, с какой силой ее перетягивали,
Лепешкин, досадуя, снял шапку и приложил ухо к стеклу.
— Маша! Я пришел! Здорово! Поздравляю!
— Да заткнись ты, скотина!
— Счастливый отец обернулся к Лепешкину, смерил его взглядом.
— Выбирай выр-ражения!
— Потише можно?
— Ссын рродился, п-понимаешь?
— Поздравляю… У меня дочь… умерла…
— Понял. Выпьешь? У меня есть, — он распахнул пальто.
— Мне к врачу идти надо.
— Зачем к врачу? А-а, — он вяло помахал кулаком.
Ольга недоумевала, и раздражение Лепешкина распространилось на нее: не может уж как следует объяснить, чего хочет.
— Ты спроси их, отчего умерла. К стенке придави. Под суд их, пусть попляшут, — счастливый папаша жестикулировал кулаком.
— Вы думаете, они виноваты?
— Во дает! Конечно, в суд подавай.
Лепешкину уже не терпелось окончить разговор с Ольгой.
— Я пойду к врачу, — сказал он громко.
— К прокурору, — мужик изобразил пальцами решетку. Ольга испуганно взмахнула рукой.
Лепешкин обошел здание, отыскивая вход. Он будет очень спокойным, весомым, а криком ничего не добьешься.
Дверь он открыл ногой.
— Ты куда пресся? Ты куда пресся, охальник? Ну-ка я тебя мокрой тряпкой да по шарам!
— Извините, вы не могли бы…
— Я-т могу, а ты куда пресся, помыла только что. День и ночь возись, а за людей не считают.
— Извините, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит, сказать мне, где я могу видеть пряча?
— Какого врача-то?
— Не знаю. Дочка у меня умерла. Два дня пожила и умерла.
— Ай-я-я, милай! Царство ей небесное! Не повезло тебе, милай! Не повезло. Садись, посиди. Зла не хватает на свиристелок этих. Дитя наживут, месяцев до шести дотянут и преждевременные роды закатывают. Медикаменты есть такие, милок.
Они сидели на стульях друг против друга, и Лепешкин качал головой. Слишком невероятным было то, что она рассказывала.
— Прокурору надо вмешаться,-сказал он, но решимость оставила его.
— А что я могу? — женщина была явно смущена. — Факты нужны, разоблачить! А что я могу доказать? Они такое понапишут, что, как у змеи ног, правды не сыщешь. Сколько уж обещались вывести на чистую воду, а умеют, должно быть, эти фифы глаза отвести. Вот у тебя-то в субботу родилась? Да? Так ее никто и не смотрел. Больно им надо — выходной. Да блатных большинство, нашего брата и не смотрят… Хоронить-то будешь, так в морфологию тебе надо, а по-нашему морг. Сегодня не дадут, а завтра после обеда приезжай с гробиком, сегодня закажи. Справку возьми, что хоронить разрешают. Могилку закажи, чтобы вырыли. Зима теперь, дорого берут…
Ему стало душно и захотелось выйти на мороз и хлебнуть воздуха. Он извинился, рванул дверь.
Его можно было принять за человека с большим самообладанием — плохо, а крепится, не раскисает.
Мне сказали, что она родилась семимесячная, но рослая — сорок семь сантиметров, и вес у нее почти три килограмма. Тут таких кошек рожают — кило девятьсот — и довольны. А я и сама не шмакодявка какая-нибудь. Надо поспать хорошенько, подольше и, когда проснусь, мы встретимся. Она уже наскучалась без меня.
Она будет — как царевна — красивая, длинноногая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124