Я постеснялась упоминать психиатра, а его жена не стеснялась. Когда, он приехал в дом ее родителей, прося прощения, она заставила его пойти к психиатрам, один из которых объявил его шизофреником, а другой сказал, что у него просто трудный характер, с которым она должна примириться.
И он снова звонил мне и смеялся: «Меня признали шизофреником в России!» Но жена его вернулась, они снова поселились вместе, она давала ему таблетки от пьянства, и он звонил мне, уже вполне трезвый, говоря, что все в его жизни гораздо лучше, чем просто о-кей.
И, наконец, они все приехали к нам в Санкт-Петербург — он, его жена и ее дочка. Их визит прошел в суете, и хоть эта суета была не похожа на полеты на самолете с полудюжиной детей, но, как в любой другой семье с маленьким ребенком, девочка капризничала, не хотела есть и успокоилась, лишь заснув в машине. Его жена была победительно-красива и гордилась своей красотой, он же немедленно обнаружил на столе бутылку водки и принялся за нее, как и в старые времена. Они уехали, пригласив нас в гости.
Сейчас он звонит мне гораздо реже. Его семейная жизнь протекает без особенных проблем, и мое время, наконец, в сохранности, потому что наши с ним разговоры теперь коротки: его проблемы остались в прошлом, а мои никогда не были предметом обсуждения.
Наши души не приемлют реальности
Иностранный пьяница живет в согласии с реальностью. Он ни в коей мере не отделяет себя от текущего существования и, напившись в уик-энд, исследует именно житейские аспекты: поясняет, сколько раз и какого качества имел он на неделе секс, посредством чего развивается его бизнес, а если его спросят, зачем он напился, он со всей определенностью ответит, что нуждается в релаксации, чтобы хорошо работать последующую неделю.
Российский пьяница, напившись, норовит, распростившись с реальностью, улететь так далеко, чтобы напрочь о ней забыть.
Вот он стоит у меня на пороге — еще трезвый, но уже с приятелем. Приятеля он таскает за собой для того, чтобы было с кем, одному — да разве это дело напиваться одному, ему нужна компания, общество, в котором он будет поэтапно расставаться с текущим. Глазки его блестят, вся коренастая фигурка — одно сплошное ожидание, не хватает — смешно сказать, тридцати рублей.
— Дай три! — выставляет он для наглядности три пальца.
Его интонация и просительная — он ясно дает понять, что эти три десятки крайне ему необходимы — и где-то пренебрежительная — ну, в самом деле, что такое три десятки! Он весь — покорность и зависимость, весь — нетерпенье и изумленье, что такой пустяк тормозит его стремительный уход, улет — куда, он и сам не знает, он только знает, откуда и зачем.
Не в реальности ли все дело — целлофаново-нарядной, устроенной, налаженной у иностранного пьяницы, и нелепой, изнурительной, от которой впору нестись без оглядки — у нас?
Вот он сидит в один из моментов согласия с действительностью, не предпринимая поползновений никуда лететь — совсем еще недавно долетался так, что лишили квартальной премии. Он сидит, смотрит в окно, рассказывает про дачу, что посадил, сколько картошки вывез осенью, сколько оставил на продажу до весны, чтобы оправдать бензин. Он говорит обстоятельно, толково. Ясно, что жизнь нелегка — одних рюкзаков перетаскал с дачи столько, что ноги теперь колесом, но к этой жизни он привык, он говорит о ней без отвращения, прозаически бубнит о выгодности посадки тех или иных садовых культур, о ценах, сокрушенно считает, какую хорошую из-за пьянства потерял премию. И вдруг неожиданно оборачивается, подмигнув, доверительно шепчет: «Да, плевать — оно того стоит!» И лицо у него при этом делается такое преобразившееся и одухотворенное, что не захочешь, а поверишь, что, и правда, стоит.
Но как же оно выглядит со стороны, когда, вымозжив-таки тридцать рублей и этим явно не ограничившийся, он снова появляется в дверях все с тем же злополучным приятелем. Приятель — о нем даже не хочется говорить — сразу хватается за чужую гитару, дерет струны и слезливо приговаривает, что Бог не дал ему таланта, струны, однако, дерет яростнее, пока я силой не отбираю инструмент. Тогда приятель всхлипывает и пытается смахнуть синтетическим рукавом выкатившуюся из погасших глаз слезу.
Наш герой ведет себя иначе. Если улетать можно было совместно, то, улетев, он путешествует где-то уже один, никого в свои выси не приглашая. Его осоловевшие очи блуждают отстраненно, он иногда бросает изумленные взгляды на приятеля, на меня, не понимая, кто мы и зачем. Я пытаюсь внушить визитерам, что где-то их ждут родственники и дела. Нескоро поняв, он смотрит на меня с жалостливым презрением, встает, пытаясь сохранить и равновесие, и внутреннюю цельность, и, не глядя больше и не прощаясь, успев, правда, загрести за шкирку приятеля, пару раз натыкается на углы и исчезает из поля зрения.
— Ты выпиваешь? — однажды спрашивает у меня знакомая дама, кандидат наук, ныне лаборантка, имеющая доступ к казенному спирту. Узнав, что — нет, интересуется: «Почему?»
— Ну, не испытываю потребности, — оправдываюсь я, и под ее насмешливым взглядом прибавляю: «Да ведь и спиться можно...»
— Ерунда, — со знанием дела отрезает дама. — Наши сотрудницы все прекрасно держатся. Глупости, конечно, ужасные болтают при этом, кто в молодости был какой персик, но, в общем, у нас бывает очень хорошо...
И на лице у нее появляется выражение той же мечтательности и нездешности, что и у моего вечного попрошайки.
Куда же стремятся мыслью все эти люди? К невозможному, к невозвратной девической красе спешат приникнуть душой крашеные толстые тетки. О невозможном, о неподвластной ему гармонии рыдает пьяными слезами неудачливый музыкант. О чем грезит наяву, раскачиваясь над другом, российский пьяница, наш герой?
Вот он стоит на газопроводе, приваривая к трубе отвалившийся фланец, рядом, полыхнув, загорается ветошь.
— Эй, мужик, у тебя горит! — обеспокоенно кричат из-за забора.
— Это что! — с мрачным торжеством отвечает он, нехотя затаптывая тряпки. — Сейчас еще как рванет — вот тогда будет!
Народ из-за забора расползается прочь. Он же, затоптав-таки все, оглядывается и, словно сожалея, что ничего такого не случилось, разочарованно сплюнув, продолжает работу.
— Если кто-нибудь из нас умрет, — со всей возможной убежденностью говорит иностранный пьяница в компании русских друзей, выражая высшую степень человеческого расположения, — если кто-нибудь из нас теперь умрет, остальные обязательно приедут на его похороны!
И, выдав это, оглядывая собеседников честными синими глазами, ожидая, видимо, благодарных рукопожатий и взаимных уверений в вечной дружбе, иностранный гость никак не может понять, что такого веселого он сказал, почему его искренние слова тонут в шутках, прибаутках и просто хохоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48