А вышло еще глупее! Вышло, что Бог самого себя послал спасать людей, а потом самому себе молился в Гефсиманском саду, восклицал: «Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо меня! Впрочем, не моя воля, но твоя будет!» Что же это он, Бог, всевидящий, всемогущий, всезнающий, забыл вдруг, что он бессмертен, испугался креста. А на кресте, на кресте как себя повел? Возьми Евангелие, прочти, увидишь, как Иисус восклицал: «Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» Выходит Единосущный сам к себе обращался, сомневался в себе, скорбел о себе, к себе взывал. Каким-то шизофреником церковники Бога выставили, и давай спорить еще триста лет, так и не нашли из своей глупости выхода и объявили: верить в троицу и все! Она единосущна, и никаких вопросов. А кто вопросы задает, тот еретик, на костер его! Выход найден! Верь, и вопросы не задавай. А народу что, народу приятно, как было у него двадцать Богов, так и осталось, только имена другие.
— Откуда двадцать взялось? Кого ты еще к Богам причислил? — засмеялся снисходительно Михаил Трофимович.
— Разве тебе неведомо, кому еще народ молится? Разве ты сам не молился Пресвятой Богородице? — запальчиво спросил, воскликнул Егор Игнатьевич, уязвленный снисходительным тоном Чиркунова: за дурачка почитает. — Иль Николаю Угоднику? Дальше перечисляй сам, их много апостолов, святых и Божьих угодников, кому в церкви молятся. Раньше греки за главного бога почитали Зевса, который вместе со своей богиней Герой народил множество богов и боженят, разных венер с гермесами, да афин с меркуриями. Римляне оставили себе этих богов, только имена поменяли: Зевс стал Юпитером и так далее. У славян был свой неведомый бог Род, и множество богов поменьше, а считали славяне себя внуками доброго солнечного божества — Дажьбога… Когда молния блистала, греки говорили, что это Зевс-громовержец гневается, стрелы свои пускает, древние славяне приписывали гром и молнию Перуну, а сейчас что народ говорит, когда гром грянет? Вспомни, вспомни, что в Масловке говорят?
Михаил Трофимович молчал, а Настя сказала:
— Илья-пророк на колеснице скачет.
— Вот-вот, видишь, еще один Бог — Илья-пророк! Ему и молятся, крестятся, когда гром гремит… Как было язычество, так и осталось, только своих родных богов на чужих поменяли, чужим богам молятся и ропщут, стонут: почему на русскую землю напасти одна за другой сыпятся? Сколько еще народу страдать? Почему от нас Бог отвернулся? Нет, спросить, за какие такие заслуги Бог чужому народу помогать будет, когда у него свой есть? Японцы молятся своим богам и живут по-человечески, а мы своих богов отринули и почему-то у чужого Бога хорошей жизни просим. Ждите, ждите!.. Нечего ее ждать нам. И из перестройки толку не будет. Увидите, обретет народ только новые страдания, только новое тяжкое и бесполезное испытание будет, опять же за грехи наши, за то, что своих Богов отвергли, пошли за пьяницей и деспотом князем Владимиром, который и принял-то христианство потому, что лишь эта религия утверждает, что «всякая власть от Бога», только эта религия могла оправдать его убийство родного брата, насильственный захват власти. И этого братоубийцу, предателя родного отца, которого убили греки, а сын взял в жены гречанку Анну, родственницу этих убийц, за то, что он поставил над русским народом чужого первосвященника, присланного враждебным государством и подчинявшегося главе этого государства — византийскому василиску, за все это князя Владимира объявили не просто святым, а равноапостольным, молитесь, мол, этому кровавому извергу, братоубийце и предателю отца. А праздники? Чего мы празднуем, что отмечаем?
— Чем тебе праздники наши не нравятся? Хорошие праздники, — улыбнулся Михаил Трофимович.
— Масловский престольный праздник возьми — Покров. И церковь у нас была в честь Покрова Пресвятой Богородицы. А что это за Покров?
— Землю снегом покрывает в эти дни, вот и Покров, — вставила Настя.
— Если бы так, если бы так…
— А чего же?
— В девятьсот восьмидесятом году наши русские войска пошли на Царьград, своих людей из плена выручать, а Пресвятая Богородица накрыла покровом город да сожгла все наши корабли. Сколько сирот, вдов осталось на Руси! Византия этот день праздником объявила, как мы День победы над Германией, и отмечаем мы теперь сотни лет свое поражение, как великий праздник Покров! И после того, как мы приняли эти насмешки, стали молиться равноапостольному князю Владимиру, праздновать свое поражение и так далее, и так далее, мы ждем от Бога хорошей жизни? Ждите, ждите! — Анохин распалялся, дрожал.
— Бог милостив, — спокойно произнес Михаил Трофимович. — Он принял к себе, сделал святой великую грешницу Магдалину, князя Владимира, великого грешника, возвысил в Равноапостольные…
Егор Игнатьевич не дослушал, все в нем кипело от несправедливости жизни, перебил:
— Может быть, и ты в святые метишь?.. После всех своих злодеяний?
— За грехи свои я достаточно пострадал, искупил вину свою перед Богом…
— Искупил, значит… Простил тебе Бог твои злодеяния? А где отец мой? Почему Бог не вернул его на землю? Где брат мой? Где другие, убитые тобой, невинные мужики? Где ее крестный отец Докин? — указал на Настю Анохин.
— Крови Докина на мне нет, — сказал Михаил Трофимович. — А за других я денно и нощно молюсь!
Но Егор Игнатьевич его не слушал, продолжал говорить страстно и как-то яростно:
— Где все они, умерщвленные тобой? Может быть, они сейчас, ублаготворенные твоими молитвами, под окошком стоят? — Анохин повернулся к окну, глянул на улицу. — Что-то я их не вижу? Нету, нету их, и простив тебя, Бог не вернет им жизни, отнятые тобой! Разве можно искупить грех убийства?
— Богу одному ведомо, что прощать, что нет, — кротко вставил Михаил Трофимович, с таким видом, будто им с Богом все ясно, понятно, и смешно смотреть, как суетится, раздражается до исступления Анохин.
Эти слова, тон Чиркунова показались Егору Игнатьевичу до отвращения лицемерными, кощунственными.
— Ну да, ну да! — воскликнул он неистово. — Принял же Он к себе в равноапостольные братоубийцу, а с тобой еще проще: чужих жизни лишал! Тебе до святого одного шага не хватает: мученической смерти!
— Я каждый день ее у Бога вымаливаю…
— Считай, что вымолил! — выкрикнул исступленно Егор Игнатьевич. — Вот она, десница Божья! — вытянул он свою руку с растопыренными пальцами, показал Михаилу Трофимовичу и вдруг схватил этой рукой столовый нож и ткнул им в шею Чиркунова.
10. Совершилось!
Ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет;
ибо прежнее прошло.
Откровение. Гл. 21, ст. 4
Егор Игнатьевич лежал, чувствовал слабую дрожь во всем теле. Сознание туманилось, стены расплывались. Вдруг дальний, самый темный угол светлеть стал потихоньку, озаряться, через минуту из яркого сияния вырисовались прозрачные очертания человеческой фигуры, вроде бы женской фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Откуда двадцать взялось? Кого ты еще к Богам причислил? — засмеялся снисходительно Михаил Трофимович.
— Разве тебе неведомо, кому еще народ молится? Разве ты сам не молился Пресвятой Богородице? — запальчиво спросил, воскликнул Егор Игнатьевич, уязвленный снисходительным тоном Чиркунова: за дурачка почитает. — Иль Николаю Угоднику? Дальше перечисляй сам, их много апостолов, святых и Божьих угодников, кому в церкви молятся. Раньше греки за главного бога почитали Зевса, который вместе со своей богиней Герой народил множество богов и боженят, разных венер с гермесами, да афин с меркуриями. Римляне оставили себе этих богов, только имена поменяли: Зевс стал Юпитером и так далее. У славян был свой неведомый бог Род, и множество богов поменьше, а считали славяне себя внуками доброго солнечного божества — Дажьбога… Когда молния блистала, греки говорили, что это Зевс-громовержец гневается, стрелы свои пускает, древние славяне приписывали гром и молнию Перуну, а сейчас что народ говорит, когда гром грянет? Вспомни, вспомни, что в Масловке говорят?
Михаил Трофимович молчал, а Настя сказала:
— Илья-пророк на колеснице скачет.
— Вот-вот, видишь, еще один Бог — Илья-пророк! Ему и молятся, крестятся, когда гром гремит… Как было язычество, так и осталось, только своих родных богов на чужих поменяли, чужим богам молятся и ропщут, стонут: почему на русскую землю напасти одна за другой сыпятся? Сколько еще народу страдать? Почему от нас Бог отвернулся? Нет, спросить, за какие такие заслуги Бог чужому народу помогать будет, когда у него свой есть? Японцы молятся своим богам и живут по-человечески, а мы своих богов отринули и почему-то у чужого Бога хорошей жизни просим. Ждите, ждите!.. Нечего ее ждать нам. И из перестройки толку не будет. Увидите, обретет народ только новые страдания, только новое тяжкое и бесполезное испытание будет, опять же за грехи наши, за то, что своих Богов отвергли, пошли за пьяницей и деспотом князем Владимиром, который и принял-то христианство потому, что лишь эта религия утверждает, что «всякая власть от Бога», только эта религия могла оправдать его убийство родного брата, насильственный захват власти. И этого братоубийцу, предателя родного отца, которого убили греки, а сын взял в жены гречанку Анну, родственницу этих убийц, за то, что он поставил над русским народом чужого первосвященника, присланного враждебным государством и подчинявшегося главе этого государства — византийскому василиску, за все это князя Владимира объявили не просто святым, а равноапостольным, молитесь, мол, этому кровавому извергу, братоубийце и предателю отца. А праздники? Чего мы празднуем, что отмечаем?
— Чем тебе праздники наши не нравятся? Хорошие праздники, — улыбнулся Михаил Трофимович.
— Масловский престольный праздник возьми — Покров. И церковь у нас была в честь Покрова Пресвятой Богородицы. А что это за Покров?
— Землю снегом покрывает в эти дни, вот и Покров, — вставила Настя.
— Если бы так, если бы так…
— А чего же?
— В девятьсот восьмидесятом году наши русские войска пошли на Царьград, своих людей из плена выручать, а Пресвятая Богородица накрыла покровом город да сожгла все наши корабли. Сколько сирот, вдов осталось на Руси! Византия этот день праздником объявила, как мы День победы над Германией, и отмечаем мы теперь сотни лет свое поражение, как великий праздник Покров! И после того, как мы приняли эти насмешки, стали молиться равноапостольному князю Владимиру, праздновать свое поражение и так далее, и так далее, мы ждем от Бога хорошей жизни? Ждите, ждите! — Анохин распалялся, дрожал.
— Бог милостив, — спокойно произнес Михаил Трофимович. — Он принял к себе, сделал святой великую грешницу Магдалину, князя Владимира, великого грешника, возвысил в Равноапостольные…
Егор Игнатьевич не дослушал, все в нем кипело от несправедливости жизни, перебил:
— Может быть, и ты в святые метишь?.. После всех своих злодеяний?
— За грехи свои я достаточно пострадал, искупил вину свою перед Богом…
— Искупил, значит… Простил тебе Бог твои злодеяния? А где отец мой? Почему Бог не вернул его на землю? Где брат мой? Где другие, убитые тобой, невинные мужики? Где ее крестный отец Докин? — указал на Настю Анохин.
— Крови Докина на мне нет, — сказал Михаил Трофимович. — А за других я денно и нощно молюсь!
Но Егор Игнатьевич его не слушал, продолжал говорить страстно и как-то яростно:
— Где все они, умерщвленные тобой? Может быть, они сейчас, ублаготворенные твоими молитвами, под окошком стоят? — Анохин повернулся к окну, глянул на улицу. — Что-то я их не вижу? Нету, нету их, и простив тебя, Бог не вернет им жизни, отнятые тобой! Разве можно искупить грех убийства?
— Богу одному ведомо, что прощать, что нет, — кротко вставил Михаил Трофимович, с таким видом, будто им с Богом все ясно, понятно, и смешно смотреть, как суетится, раздражается до исступления Анохин.
Эти слова, тон Чиркунова показались Егору Игнатьевичу до отвращения лицемерными, кощунственными.
— Ну да, ну да! — воскликнул он неистово. — Принял же Он к себе в равноапостольные братоубийцу, а с тобой еще проще: чужих жизни лишал! Тебе до святого одного шага не хватает: мученической смерти!
— Я каждый день ее у Бога вымаливаю…
— Считай, что вымолил! — выкрикнул исступленно Егор Игнатьевич. — Вот она, десница Божья! — вытянул он свою руку с растопыренными пальцами, показал Михаилу Трофимовичу и вдруг схватил этой рукой столовый нож и ткнул им в шею Чиркунова.
10. Совершилось!
Ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет;
ибо прежнее прошло.
Откровение. Гл. 21, ст. 4
Егор Игнатьевич лежал, чувствовал слабую дрожь во всем теле. Сознание туманилось, стены расплывались. Вдруг дальний, самый темный угол светлеть стал потихоньку, озаряться, через минуту из яркого сияния вырисовались прозрачные очертания человеческой фигуры, вроде бы женской фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80