Иногда мы более “благочестивы”– именно в кавычках! – и говорим: “Бог испытывает мое терпение, мою веру, мое смирение”, и находим множество способов обратить Божий суд о нас выгодной для нас стороной: “Я так терпелив, что могу терпеть даже Самого Бога!” Разве это не так?..
Помню, когда я был молодым священником, я однажды произнес проповедь, одну из многих, произнесенных мною в приходе. После службы ко мне подошла девушка и сказала: “Отец Антоний, вы, наверное, очень плохой человек”, Я ответил: “О да, – но как вы об этом узнали?” Она пояснила: “Вы так хорошо описали наши грехи, что, конечно, вы сами их все совершили”. Разумеется, дурные мысли и дурные состояния, неприглядное описание которых я вам здесь предлагаю, вероятно, мои собственные, но, может быть, хоть в какой-то мере, всё же и ваши.
Если мы хотим молиться, то сначала должны быть убеждены в том, что мы – грешники, нуждающиеся в спасении, что мы отделены от Бога, что не можем жить без Него, и единственное, что мы можем Ему принести, это наша отчаянная тоска о том, чтобы стать такими, какими Бог принял бы нас, принял в нашем покаянии, принял нас с милосердием и любовью. И вот молитва, с самого ее начала, – это наше посильное восхождение к Богу, момент, когда мы поворачиваемся к Богу, не решаясь подойти ближе, зная, что если мы встретим Его слишком рано, прежде, чем Его благодать поможет нам встретить Его – встреча будет судом. Всё, что мы можем сделать, это повернуться к Нему в благоговении, в трепетном преклонении и почитании, на какие мы только способны, со всем вниманием и серьезностью, и просить Его сделать с нами что-то, что даст нам способность встретиться с Ним лицом к лицу, не в суд и не в осуждение, но в жизнь вечную.
Здесь я хотел бы напомнить вам притчу о мытаре и фарисее. Мытарь приходит в храм и стоит позади, у входа. Он знает, что стоит осужденным; он знает, что в категориях справедливости ему надежды нет, потому что он не причастен Царству Божию; он – вне царства правды и праведности или царства любви, потому что не принадлежит ни царству праведности, ни царству любви. Но в той жестокой, уродливой жизни насилия, которая является его жизнью, он научился чему-то, о чем праведный фарисей не имел и понятия. Он научился, что в мире соперничества, в мире хищнических отношений, жестокости и бессердечия, единственное, на что можно надеяться – это на вторжение милосердия, на вторжение сострадания, неожиданное и невероятное, которое не коренится ни в исполнении долга, ни в строе естественных отношений, и которое приостановило бы закономерность жестокости, насилия и бессердечности в повседневной жизни. Мытарь, будучи вымогателем, ростовщиком, хищником, знал из собственного опыта, что бывают моменты, когда безо всякой причины – поскольку это никак не входит в его мировоззрение – он вдруг простит долг, потому что его сердце дрогнуло и стало уязвимым; когда, может случиться, он не предаст кого-то в тюрьму, потому что человеческое лицо что-то ему напомнило или звук голоса коснулся его сердца. Логики в этом нет; это не входит ни в его образ мыслей, ни в его обычный образ действий. Тут, наперекор и вопреки всему, вторгается нечто, чему он не может противиться; и он тоже, вероятно, знает, как часто сам бывал спасен от конечной катастрофы этим вторжением неожиданного и невероятного – милости, сострадания, прощения. И вот он стоит у церковной притолоки, зная, что область внутри храма – область праведности и любви Божией, которой он не принадлежит и куда вступить не может. Но он по опыту знает, что невероятное сбывается, и тут-то он и говорит: “Помилуй! Нарушь законы справедливости, нарушь законы религии, милостиво сойди к нам, не имеющим права ни на прощение, ни на то, чтобы вступить в эту область”. И вот я думаю, что это – исходная точка, от которой мы должны начинать снова и снова, постоянно.
Вы, вероятно, помните место у апостола Павла, где Христос ему говорит: Сила Моя в немощи совершается… Эта немощь – не та слабость, которую мы обнаруживаем, когда грешим и забываем Бога, но такая слабость, которая означает гибкость до конца, полную прозрачность, всецелое предание себя в руки Божии; обычно же мы стараемся “изо всех сил” и мешаем Богу явить Его силу.
Когда ребенок только начинает учиться писать и не знает, что от него ожидается, то его рука совершенно гибко и послушно управляется рукой матери; как только он вообразит, что понял, и старается “помогать”, всё идет вкривь и вкось: вот что я имею в виду, когда говорю, что сила Божия совершается в немощи. Или же возьмите парус: ветер может его наполнить так, что он понесет весь корабль – только потому, что парус гибок; если вместо паруса вы поставите прочную доску, то ничего не получится… Железная рукавица крепка, но как мало можно ею сделать; перчатка хирурга еле чувствуется, еле приметна, ничего не стоит ее порвать, но благодаря ей “умная” рука врача творит чудеса… И вот одна из вещей, которым Бог постоянно старается нас научить вместо воображаемой и ничтожной, анархичной нашей “силы” – это хрупкость, гибкость, всецелая отдача себя в руки Божии.
Я вам дам пример. Двадцать пять лет тому назад один мой друг, у которого было двое детей, погиб при освобождении Парижа. Дети его не любили меня, ревновали, что у отца есть такой друг, но когда отец умер, они потянулись ко мне – потому что я был другом их отца… И вот его дочь, девочка лет пятнадцати, пришла однажды ко мне в приемную (я был врачом прежде чем стать священником) и увидела, что рядом с медицинскими принадлежностями у меня на столе лежит Евангелие. Со всей самоуверенностью юности она сказала: ”Не понимаю, как может образованный как будто человек верить в такую чепуху”. Я ее тогда спросил: “А ты читала?” Она ответила: “Нет”. – “Так вот помни: только очень глупые люди судят о вещах, которых не знают”. После этого она прочла Евангелие, и оно настолько покорило ее, что вся ее жизнь переменилась, потому что она начала молиться, Бог дал ей испытать Свое присутствие, и она некоторое время жила этим. Потом она заболела неизлечимой болезнью, и когда я уже был священником в Англии, прислала мне письмо, где говорила: “С тех пор, как тело мое начало слабеть и вымирать, дух мой более живой, чем когда-либо, и я ощущаю Божие присутствие так легко и с такой радостью”. Я написал ей в ответ: “Не ожидай, что это состояние продлится; когда сил еще убавится, ты не сможешь больше собственным порывом устремляться к Богу, и придет время, когда тебе покажется, что к Богу нет доступа”. Через некоторое время она снова мне написала: “Да, вы были правы; я теперь так слаба, что не могу собрать сил, чтобы устремляться к Богу или даже тосковать по Нему, и Бога словно нет”. Я ей тогда ответил, чтобы она попробовала поступить по-другому:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Помню, когда я был молодым священником, я однажды произнес проповедь, одну из многих, произнесенных мною в приходе. После службы ко мне подошла девушка и сказала: “Отец Антоний, вы, наверное, очень плохой человек”, Я ответил: “О да, – но как вы об этом узнали?” Она пояснила: “Вы так хорошо описали наши грехи, что, конечно, вы сами их все совершили”. Разумеется, дурные мысли и дурные состояния, неприглядное описание которых я вам здесь предлагаю, вероятно, мои собственные, но, может быть, хоть в какой-то мере, всё же и ваши.
Если мы хотим молиться, то сначала должны быть убеждены в том, что мы – грешники, нуждающиеся в спасении, что мы отделены от Бога, что не можем жить без Него, и единственное, что мы можем Ему принести, это наша отчаянная тоска о том, чтобы стать такими, какими Бог принял бы нас, принял в нашем покаянии, принял нас с милосердием и любовью. И вот молитва, с самого ее начала, – это наше посильное восхождение к Богу, момент, когда мы поворачиваемся к Богу, не решаясь подойти ближе, зная, что если мы встретим Его слишком рано, прежде, чем Его благодать поможет нам встретить Его – встреча будет судом. Всё, что мы можем сделать, это повернуться к Нему в благоговении, в трепетном преклонении и почитании, на какие мы только способны, со всем вниманием и серьезностью, и просить Его сделать с нами что-то, что даст нам способность встретиться с Ним лицом к лицу, не в суд и не в осуждение, но в жизнь вечную.
Здесь я хотел бы напомнить вам притчу о мытаре и фарисее. Мытарь приходит в храм и стоит позади, у входа. Он знает, что стоит осужденным; он знает, что в категориях справедливости ему надежды нет, потому что он не причастен Царству Божию; он – вне царства правды и праведности или царства любви, потому что не принадлежит ни царству праведности, ни царству любви. Но в той жестокой, уродливой жизни насилия, которая является его жизнью, он научился чему-то, о чем праведный фарисей не имел и понятия. Он научился, что в мире соперничества, в мире хищнических отношений, жестокости и бессердечия, единственное, на что можно надеяться – это на вторжение милосердия, на вторжение сострадания, неожиданное и невероятное, которое не коренится ни в исполнении долга, ни в строе естественных отношений, и которое приостановило бы закономерность жестокости, насилия и бессердечности в повседневной жизни. Мытарь, будучи вымогателем, ростовщиком, хищником, знал из собственного опыта, что бывают моменты, когда безо всякой причины – поскольку это никак не входит в его мировоззрение – он вдруг простит долг, потому что его сердце дрогнуло и стало уязвимым; когда, может случиться, он не предаст кого-то в тюрьму, потому что человеческое лицо что-то ему напомнило или звук голоса коснулся его сердца. Логики в этом нет; это не входит ни в его образ мыслей, ни в его обычный образ действий. Тут, наперекор и вопреки всему, вторгается нечто, чему он не может противиться; и он тоже, вероятно, знает, как часто сам бывал спасен от конечной катастрофы этим вторжением неожиданного и невероятного – милости, сострадания, прощения. И вот он стоит у церковной притолоки, зная, что область внутри храма – область праведности и любви Божией, которой он не принадлежит и куда вступить не может. Но он по опыту знает, что невероятное сбывается, и тут-то он и говорит: “Помилуй! Нарушь законы справедливости, нарушь законы религии, милостиво сойди к нам, не имеющим права ни на прощение, ни на то, чтобы вступить в эту область”. И вот я думаю, что это – исходная точка, от которой мы должны начинать снова и снова, постоянно.
Вы, вероятно, помните место у апостола Павла, где Христос ему говорит: Сила Моя в немощи совершается… Эта немощь – не та слабость, которую мы обнаруживаем, когда грешим и забываем Бога, но такая слабость, которая означает гибкость до конца, полную прозрачность, всецелое предание себя в руки Божии; обычно же мы стараемся “изо всех сил” и мешаем Богу явить Его силу.
Когда ребенок только начинает учиться писать и не знает, что от него ожидается, то его рука совершенно гибко и послушно управляется рукой матери; как только он вообразит, что понял, и старается “помогать”, всё идет вкривь и вкось: вот что я имею в виду, когда говорю, что сила Божия совершается в немощи. Или же возьмите парус: ветер может его наполнить так, что он понесет весь корабль – только потому, что парус гибок; если вместо паруса вы поставите прочную доску, то ничего не получится… Железная рукавица крепка, но как мало можно ею сделать; перчатка хирурга еле чувствуется, еле приметна, ничего не стоит ее порвать, но благодаря ей “умная” рука врача творит чудеса… И вот одна из вещей, которым Бог постоянно старается нас научить вместо воображаемой и ничтожной, анархичной нашей “силы” – это хрупкость, гибкость, всецелая отдача себя в руки Божии.
Я вам дам пример. Двадцать пять лет тому назад один мой друг, у которого было двое детей, погиб при освобождении Парижа. Дети его не любили меня, ревновали, что у отца есть такой друг, но когда отец умер, они потянулись ко мне – потому что я был другом их отца… И вот его дочь, девочка лет пятнадцати, пришла однажды ко мне в приемную (я был врачом прежде чем стать священником) и увидела, что рядом с медицинскими принадлежностями у меня на столе лежит Евангелие. Со всей самоуверенностью юности она сказала: ”Не понимаю, как может образованный как будто человек верить в такую чепуху”. Я ее тогда спросил: “А ты читала?” Она ответила: “Нет”. – “Так вот помни: только очень глупые люди судят о вещах, которых не знают”. После этого она прочла Евангелие, и оно настолько покорило ее, что вся ее жизнь переменилась, потому что она начала молиться, Бог дал ей испытать Свое присутствие, и она некоторое время жила этим. Потом она заболела неизлечимой болезнью, и когда я уже был священником в Англии, прислала мне письмо, где говорила: “С тех пор, как тело мое начало слабеть и вымирать, дух мой более живой, чем когда-либо, и я ощущаю Божие присутствие так легко и с такой радостью”. Я написал ей в ответ: “Не ожидай, что это состояние продлится; когда сил еще убавится, ты не сможешь больше собственным порывом устремляться к Богу, и придет время, когда тебе покажется, что к Богу нет доступа”. Через некоторое время она снова мне написала: “Да, вы были правы; я теперь так слаба, что не могу собрать сил, чтобы устремляться к Богу или даже тосковать по Нему, и Бога словно нет”. Я ей тогда ответил, чтобы она попробовала поступить по-другому:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19