Я, естественно, как врач рекомендовал бы последний вариант. Впрочем, сумкуку. В смысле — каждому свое.
В общем, пока суд да дело, Андрон устроился на отцовское место, то ли сторожем, то ли дворником то ли электриком. Преемственность поколений, такую мать, рабочая династия. Тоска. Ржавые, гудящие басом трубы в подвале, скучный, бальзаковских кондиций детсадовский персонал. Хоть бы одна хорошенькая. Да впрочем, какая разница, все одно — табу. Не е…и по месту жительства и не уе…ен будешь.
Чтобы хоть как-то развеяться, Андрон решил однажды поехать в Сиверскую, пройтись по старым адресам, проведать корешей. Плюнув на билет, сел на электричку зайцем.
Сиверская встретила его резким, бросающим порошу в лицо ветром, нечищенными, с сугробами улицами, жалким, наполовину занесенным снегом городком аттракционов. Тихую Оредеж сковали льды, ели, поседев, впали в спячку, домики в палисадах стояли сиротливо, печальные и одинокие среди скелетов деревьев. Только два цвета — белый и черный, никаких полутонов. Не лето красное.
По старым адресам было тоже невесело. Плохиша не было дома, у Боно-Бонса никто не ответил, а у Матачинского дверь открыла какая-то старуха, то ли бабка, то ли тетка, фиг поймешь, не приглашая войти, зыркнула недобро, буркнула глухо, будто из-под земли:
— Нету его. В прошлом годе сел.
Перекрестилась, плюнула и отпрянула за порог, только бухнула дверь да лязгнул засов.
«Ну дела, одних уж нет, а те далече», — опечалившись, Андрон потопал было на станцию, однако передумал и решил все же дать крюка — заглянуть для очистки совести к Мультику. Тот оказался дома, все такой же, рыжий, патлатый, уже изрядно на кочерге. Очень похожий на конопатого Антошку из мультфильма про то, как дили-дили, трали-вали это мы не проходили, это нам не задавали.
— А, это ты. — Он признал Андрона без труда, но все никак не мог припомнить, как его зовут и, морща лоб, натужно напрягал извилины. — Привет, земеля. Давай в дом, брат. Ну, корешок, как делы?
В доме было жарко, пахло печью, табачным дымом, чистыми, недавно вымытыми полами. В углу, на экране «Радуги», бодро шел «Полосатый рейс», на столе, застеленном белой скатертью, плошки с салом, огурцами и капустой вкусно соседствовали с ополовиненной бутылкой «Старки». Вторая емкость, уже порожняя, притулилась у ножки на полу. Во всем чувствовался порядок, уют и полное отсутствие течения жизни. Время здесь как бы остановилось.
— Давай, брат, седай, дерябни водчонки, с морозу-то. — Так и не вспомнив, как его зовут, Мультик усадил Андрона за стол, устроился сам и крикнул повелительно, с интонацией гаремного владыки: — Зина! Зинуля! Стакан давай, гости у нас.
— Ой, здрасьте, — вплыла Зинуля, дородная, один в один кустодиевская красавица, застенчиво улыбаясь, принялась греметь посудой, потчевать Андрона и тем, и другим, и третьим. — Вы уж кушайте, те, у нас огородина своя, без всяких там химий.
Похлопотала, похлопотала, взглянула влюбленно на Мультика и, колыхая необъятным бюстом, вальяжно поплыла из комнаты.
— Пойду яишню жарить.
Вот такая и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит.
— Наша, бригадир с лакокрасочного. — Мультик гордо посмотрел ей вслед и, захватив щепоть капусты, принялся слюняво жевать. — Я ведь, брат, нынче в Гатчине, на мебелюхе вкалываю. А что, жить можно — двести двадцать плюс прогресс, премии всякие квартальные. Ну еще лака затаришь в воровайку, клея ПВА, на бутылку всегда хватит. Опять-таки, если что, Зинуля завсегда деньжат подкинет. Удобная баба. И накормит, и напоит, и подмахнет. Старший брат ее майором в военкомате, третий год меня от армии отмазывает. Э, да ты, земеля, совсем не пьешь! Подшитый, что ли?
Конопатая рожа его выражала искреннее удивление, чтобы на халяву да и не пить!
— Триппер лечу. — Андрон, не поднимая глаз, вилкой загарпунил корнишон, хотел было откусить, но передумал, положил огурчик на тарелку. — Матачинский-то где сидит?
Если в Ленобласти, можно и на свиданку подтянуться, подогреть харчами и вниманием. Второе куда важнее первого.
— Я что, адресный стол? — Поперхнувшись, Мультик помрачнел, закашлялся, глянул исподлобья. — Не в курсах я, земеля, не в курсах. И вообще не при делах. Матата все взял на себя, чтоб группо-вухи не было, велел держаться от себя подальше. Вот я и держусь. В Гатчине на мебелюхе вкалываю, с Зинулей, двести двадцать рэ плюс прогресс. Лучше, брат, жить как все, не высовываться и не гнать волну. Может, вмажем все-таки по двести грамм, а? — Ясно, понятно. Давай вкалывай дальше. Андрон поднялся, надел куртенку, не подав руки, кивнул и, не чувствуя мороза, в похоронном настроении побрел на электричку. Стылое солнце садилось в облака, снег под ногами скрипел, мысли, словно заведенные, вертелись по кругу — тяжелые, безрадостные, какого-то фиолетового оттенка. Нет, скорее пронзительно красного, кумачового: «Мы не рабы, рабы не мы. Ударный труд сокращает срок… Украл, выпил, в тюрьму… Антошка, Антошка, сыграй нам на гармошке… На нарах, бля, на нарах, бля, на нарах…»
Взметая снежный шлейф, к перрону подкатила электричка, Андрон залез в тепло вагона… Тянулись за окнами пролески и поля, входили на остановках заснеженные люди, только ему все было по фигу, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку, он думал о своем. Спроси, о чем конкретно, не ответил бы. То ему хотелось вернуться и набить Мультику морду — вдрызг, то становилось западло поганить а такую гниду руки, то делалось до слез жалко Матату — эх, товарищ, товарищ. Как там тебе на нарах? Глупый вопрос…
Электричка долетела до Варшавского. Раздались вагонные двери, ударили в лицо перронные ветра, уныло покосилась вокзальная лахудра, продрогшая, несчастная, с сопливым носом — на мороженое мясо любителей не находилось. «Шла бы ты домой, Пенелопа», — Андрон соболезнующе ей подмигнул, выбрался на набережную и, отворачивая лицо от вьюги, Двинулся по Лермонтовскому мосту через Обводный.
К вечеру мороз усилился, вокруг горящих фонарей мерцали радужные нимбы, прохожие трусили орой рысью, терли уши и носы, зябко кутались в шарфы и поднятые воротники. «Сейчас пожрать что-нибудь и чая погорячей», — Андрон в предвкушении ужина прибавил шагу, с ритмичным скрипом полетел как на крыльях, но неожиданно замедлил ход и остановился, вглядываясь. Посмотреть было на что, даже послушать — на Лермонтовском у памятника другу Мартынова расхаживал построевому хороший человек майор в отставке Иван Ильич и выводил несвязно, хрипатым голосом:
И от Москвы до Британских морей
Красная Армия всех сильней!
Его коричневого колера болгарская дубленка распахнулась, невиданная шапка из австралийского опоссума сбилась набок, и сам он был лицом невероятно красен, вывален в снегу и в общем-целом пьян до изумления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
В общем, пока суд да дело, Андрон устроился на отцовское место, то ли сторожем, то ли дворником то ли электриком. Преемственность поколений, такую мать, рабочая династия. Тоска. Ржавые, гудящие басом трубы в подвале, скучный, бальзаковских кондиций детсадовский персонал. Хоть бы одна хорошенькая. Да впрочем, какая разница, все одно — табу. Не е…и по месту жительства и не уе…ен будешь.
Чтобы хоть как-то развеяться, Андрон решил однажды поехать в Сиверскую, пройтись по старым адресам, проведать корешей. Плюнув на билет, сел на электричку зайцем.
Сиверская встретила его резким, бросающим порошу в лицо ветром, нечищенными, с сугробами улицами, жалким, наполовину занесенным снегом городком аттракционов. Тихую Оредеж сковали льды, ели, поседев, впали в спячку, домики в палисадах стояли сиротливо, печальные и одинокие среди скелетов деревьев. Только два цвета — белый и черный, никаких полутонов. Не лето красное.
По старым адресам было тоже невесело. Плохиша не было дома, у Боно-Бонса никто не ответил, а у Матачинского дверь открыла какая-то старуха, то ли бабка, то ли тетка, фиг поймешь, не приглашая войти, зыркнула недобро, буркнула глухо, будто из-под земли:
— Нету его. В прошлом годе сел.
Перекрестилась, плюнула и отпрянула за порог, только бухнула дверь да лязгнул засов.
«Ну дела, одних уж нет, а те далече», — опечалившись, Андрон потопал было на станцию, однако передумал и решил все же дать крюка — заглянуть для очистки совести к Мультику. Тот оказался дома, все такой же, рыжий, патлатый, уже изрядно на кочерге. Очень похожий на конопатого Антошку из мультфильма про то, как дили-дили, трали-вали это мы не проходили, это нам не задавали.
— А, это ты. — Он признал Андрона без труда, но все никак не мог припомнить, как его зовут и, морща лоб, натужно напрягал извилины. — Привет, земеля. Давай в дом, брат. Ну, корешок, как делы?
В доме было жарко, пахло печью, табачным дымом, чистыми, недавно вымытыми полами. В углу, на экране «Радуги», бодро шел «Полосатый рейс», на столе, застеленном белой скатертью, плошки с салом, огурцами и капустой вкусно соседствовали с ополовиненной бутылкой «Старки». Вторая емкость, уже порожняя, притулилась у ножки на полу. Во всем чувствовался порядок, уют и полное отсутствие течения жизни. Время здесь как бы остановилось.
— Давай, брат, седай, дерябни водчонки, с морозу-то. — Так и не вспомнив, как его зовут, Мультик усадил Андрона за стол, устроился сам и крикнул повелительно, с интонацией гаремного владыки: — Зина! Зинуля! Стакан давай, гости у нас.
— Ой, здрасьте, — вплыла Зинуля, дородная, один в один кустодиевская красавица, застенчиво улыбаясь, принялась греметь посудой, потчевать Андрона и тем, и другим, и третьим. — Вы уж кушайте, те, у нас огородина своя, без всяких там химий.
Похлопотала, похлопотала, взглянула влюбленно на Мультика и, колыхая необъятным бюстом, вальяжно поплыла из комнаты.
— Пойду яишню жарить.
Вот такая и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит.
— Наша, бригадир с лакокрасочного. — Мультик гордо посмотрел ей вслед и, захватив щепоть капусты, принялся слюняво жевать. — Я ведь, брат, нынче в Гатчине, на мебелюхе вкалываю. А что, жить можно — двести двадцать плюс прогресс, премии всякие квартальные. Ну еще лака затаришь в воровайку, клея ПВА, на бутылку всегда хватит. Опять-таки, если что, Зинуля завсегда деньжат подкинет. Удобная баба. И накормит, и напоит, и подмахнет. Старший брат ее майором в военкомате, третий год меня от армии отмазывает. Э, да ты, земеля, совсем не пьешь! Подшитый, что ли?
Конопатая рожа его выражала искреннее удивление, чтобы на халяву да и не пить!
— Триппер лечу. — Андрон, не поднимая глаз, вилкой загарпунил корнишон, хотел было откусить, но передумал, положил огурчик на тарелку. — Матачинский-то где сидит?
Если в Ленобласти, можно и на свиданку подтянуться, подогреть харчами и вниманием. Второе куда важнее первого.
— Я что, адресный стол? — Поперхнувшись, Мультик помрачнел, закашлялся, глянул исподлобья. — Не в курсах я, земеля, не в курсах. И вообще не при делах. Матата все взял на себя, чтоб группо-вухи не было, велел держаться от себя подальше. Вот я и держусь. В Гатчине на мебелюхе вкалываю, с Зинулей, двести двадцать рэ плюс прогресс. Лучше, брат, жить как все, не высовываться и не гнать волну. Может, вмажем все-таки по двести грамм, а? — Ясно, понятно. Давай вкалывай дальше. Андрон поднялся, надел куртенку, не подав руки, кивнул и, не чувствуя мороза, в похоронном настроении побрел на электричку. Стылое солнце садилось в облака, снег под ногами скрипел, мысли, словно заведенные, вертелись по кругу — тяжелые, безрадостные, какого-то фиолетового оттенка. Нет, скорее пронзительно красного, кумачового: «Мы не рабы, рабы не мы. Ударный труд сокращает срок… Украл, выпил, в тюрьму… Антошка, Антошка, сыграй нам на гармошке… На нарах, бля, на нарах, бля, на нарах…»
Взметая снежный шлейф, к перрону подкатила электричка, Андрон залез в тепло вагона… Тянулись за окнами пролески и поля, входили на остановках заснеженные люди, только ему все было по фигу, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку, он думал о своем. Спроси, о чем конкретно, не ответил бы. То ему хотелось вернуться и набить Мультику морду — вдрызг, то становилось западло поганить а такую гниду руки, то делалось до слез жалко Матату — эх, товарищ, товарищ. Как там тебе на нарах? Глупый вопрос…
Электричка долетела до Варшавского. Раздались вагонные двери, ударили в лицо перронные ветра, уныло покосилась вокзальная лахудра, продрогшая, несчастная, с сопливым носом — на мороженое мясо любителей не находилось. «Шла бы ты домой, Пенелопа», — Андрон соболезнующе ей подмигнул, выбрался на набережную и, отворачивая лицо от вьюги, Двинулся по Лермонтовскому мосту через Обводный.
К вечеру мороз усилился, вокруг горящих фонарей мерцали радужные нимбы, прохожие трусили орой рысью, терли уши и носы, зябко кутались в шарфы и поднятые воротники. «Сейчас пожрать что-нибудь и чая погорячей», — Андрон в предвкушении ужина прибавил шагу, с ритмичным скрипом полетел как на крыльях, но неожиданно замедлил ход и остановился, вглядываясь. Посмотреть было на что, даже послушать — на Лермонтовском у памятника другу Мартынова расхаживал построевому хороший человек майор в отставке Иван Ильич и выводил несвязно, хрипатым голосом:
И от Москвы до Британских морей
Красная Армия всех сильней!
Его коричневого колера болгарская дубленка распахнулась, невиданная шапка из австралийского опоссума сбилась набок, и сам он был лицом невероятно красен, вывален в снегу и в общем-целом пьян до изумления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87