Это слово, конечно, перекликается с названием известного романа Герберта Уэллса. Пусть мою фразу не воспримут за парадокс: вор № 6 разгуливает на глазах у всех, но часто даже самые проницательные оперативные работники Уголовного розыска его не видят. Может быть, и мы, автор и читатель, встречались с вором № 6, беседовали с ним, но никому даже в голову не пришло, что он именно тот, кто совершил кражу. Да, по совести, как его узнать: на улице он принимает облик почтальона с сумкой писем и газет, на вокзале — носильщика с чемоданами в руках, в ресторане — официанта с салфеткой под мышкой, в больнице — санитара в белом халате, который несет носилки или катит кресло на колесах в какую-нибудь палату. Словом, вор № 6 похож на бесчисленных своих честных товарищей по профессии. Он настолько примелькался, что подобно сосне в сосновом лесу не обратит на себя никакого внимания и, всеми видимый, будет невидим. Все это напоминает мимикрию — сходство животных и растений с окружающей средой. Кстати, это распространено среди ядовитых грибов.
Теперь я на собственном опыте убедился, как легко вести поиски на страницах рукописи и как сложно это в жизни. Ведь до сих пор у меня не было ни одной основательной улики против подозреваемых мною людей. А еще когда я студентом-юристом стажировался у старичка следователя, он, поднимая вверх указательный палец, не раз предупреждал: «Следствие без твердых объективных улик все равно что утопающий человек без волос: ухватиться не за что!»
Я отвез сотрудникам Научно-исследовательского института милиции заснятые в день похищения красного портфеля фотографии несгораемого шкафа. Они в один голос заявили, что на шкафу нет никаких следов взлома и по снимкам судить о том, каким образом совершена кража, а тем более кем, невозможно.
Я вспомнил о просьбе Любы: могло же случиться так, что мастер положил красный портфель в другое место. Бывают в жизни сюрпризы! Вдруг пропажа найдется, все успокоятся, а я перестану вертеться, как белка в колесе!
НЕВЕРОЯТНАЯ ЗАГАДКА
Я поехал к коменданту театра. У дежурной в проходной я узнал, что его зовут Константином Егоровичем.
Постучав в дверь, я вошел в крошечную комнату, где, кроме письменного стола, двух затейливых деревянных кресел (видимо, из театрального реквизита) и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший лысый румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел в кресло, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:
— Чем могу?..
Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: «просимое»!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они втроем все вынули из него и осмотрели.
Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать. Комендант барабанил пальцами по столу, как бы давая понять: «Мели Емеля — твоя неделя!» Но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…
— Почему вдруг я? — заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. — Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!
— Хорошо, не вы! — согласился я, как бы давая ему выпить валерианку с ландышем.
Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвавший этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:
— А вы не думаете, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет раньше срока, который ему предназначен? А потом окажется, что портфель засунут где-то в мастерской. И на вас падет персональная ответственность за смерть!
— Хм… дело серьезное…
— Тогда почему же вы не соглашаетесь?
— Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! — И неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. — Приказ есть приказ! И кто вы такой, чтобы допускать вас к обыску мастерской?
Я показал ему редакционное удостоверение и назвал номер телефона Уголовного розыска.
— Не буду звонить… Пусть мне позвонят…
— Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы. — Я поднялся с кресла. — Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?
Вдруг эта «живая стена», от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:
— Что ж, идите и заявите, что я — палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть.
«Постой-ка, — подумал я. — А вдруг канарейки твоя страстишка!» И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только взрослых канареек, но и малюсеньких птенчиков.
Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и к концу моего рассказа он сидел не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что в его лице я вижу старого любителя канареек. Он, комендант, сам делал деревянные коробочки, устраивал в них гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз — из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку. Они приводили гнездо в порядок — и пожалуйте! Через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.
— Ах, какая прелесть! — откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. — Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку, и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! — Он махнул рукой, подошел к сверкающему окну и опустил голову. — Душа болит! — промолвил Константин Егорович со скорбью. — Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать, немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! — закончил он со слезой в голосе.
Я ему посоветовал завести новых. Он объяснил, что два раза доставал канареек, сажал в коробку с гнездом, а они сидели, как чучела. Я пообещал потолковать с Савватеевым, помочь. И комендант с жаром пожал мне руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Теперь я на собственном опыте убедился, как легко вести поиски на страницах рукописи и как сложно это в жизни. Ведь до сих пор у меня не было ни одной основательной улики против подозреваемых мною людей. А еще когда я студентом-юристом стажировался у старичка следователя, он, поднимая вверх указательный палец, не раз предупреждал: «Следствие без твердых объективных улик все равно что утопающий человек без волос: ухватиться не за что!»
Я отвез сотрудникам Научно-исследовательского института милиции заснятые в день похищения красного портфеля фотографии несгораемого шкафа. Они в один голос заявили, что на шкафу нет никаких следов взлома и по снимкам судить о том, каким образом совершена кража, а тем более кем, невозможно.
Я вспомнил о просьбе Любы: могло же случиться так, что мастер положил красный портфель в другое место. Бывают в жизни сюрпризы! Вдруг пропажа найдется, все успокоятся, а я перестану вертеться, как белка в колесе!
НЕВЕРОЯТНАЯ ЗАГАДКА
Я поехал к коменданту театра. У дежурной в проходной я узнал, что его зовут Константином Егоровичем.
Постучав в дверь, я вошел в крошечную комнату, где, кроме письменного стола, двух затейливых деревянных кресел (видимо, из театрального реквизита) и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший лысый румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел в кресло, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:
— Чем могу?..
Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: «просимое»!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они втроем все вынули из него и осмотрели.
Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать. Комендант барабанил пальцами по столу, как бы давая понять: «Мели Емеля — твоя неделя!» Но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…
— Почему вдруг я? — заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. — Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!
— Хорошо, не вы! — согласился я, как бы давая ему выпить валерианку с ландышем.
Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвавший этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:
— А вы не думаете, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет раньше срока, который ему предназначен? А потом окажется, что портфель засунут где-то в мастерской. И на вас падет персональная ответственность за смерть!
— Хм… дело серьезное…
— Тогда почему же вы не соглашаетесь?
— Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! — И неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. — Приказ есть приказ! И кто вы такой, чтобы допускать вас к обыску мастерской?
Я показал ему редакционное удостоверение и назвал номер телефона Уголовного розыска.
— Не буду звонить… Пусть мне позвонят…
— Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы. — Я поднялся с кресла. — Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?
Вдруг эта «живая стена», от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:
— Что ж, идите и заявите, что я — палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть.
«Постой-ка, — подумал я. — А вдруг канарейки твоя страстишка!» И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только взрослых канареек, но и малюсеньких птенчиков.
Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и к концу моего рассказа он сидел не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что в его лице я вижу старого любителя канареек. Он, комендант, сам делал деревянные коробочки, устраивал в них гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз — из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку. Они приводили гнездо в порядок — и пожалуйте! Через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.
— Ах, какая прелесть! — откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. — Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку, и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! — Он махнул рукой, подошел к сверкающему окну и опустил голову. — Душа болит! — промолвил Константин Егорович со скорбью. — Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать, немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! — закончил он со слезой в голосе.
Я ему посоветовал завести новых. Он объяснил, что два раза доставал канареек, сажал в коробку с гнездом, а они сидели, как чучела. Я пообещал потолковать с Савватеевым, помочь. И комендант с жаром пожал мне руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30