Танцевальный зал кабаре «Мулен Руж» перетекал в картину, как в зеркальное отражение, и там вновь становился объемным и просторным.
Служитель вернулся.
— Пойдемте, мсье Оллер ждет вас.
О «неистовом» Оллере я слышала еще в России. Наш губернатор, вернувшийся из Франции, устроил прием и рассказал, помимо всего прочего, о французских деловых людях. Одним из тех, кто произвел на милейшего Игоря Михайловича особое впечатление, был Жозеф Оллер, поклонник игр на тотализаторе. Губернатор так долго и пространно говорил об этой идее, что, казалось, завтра же он приступит к строительству в тихом провинциальном N-ске ипподрома, дабы пополнить губернскую казну и выглядеть не хуже столицы, где такие увеселительные заведения давно в чести. Игорь Михайлович называл Оллера каталонским пройдохой, но тем не менее пригласил его в наш город на гастроли со своим театром «Нувоте» и предложил открыть у нас американские горки, дабы оживить культурную жизнь города, до сих пор ограничивавшуюся масленичными гуляньями и цирком шапито. Однако ничего не вышло. То ли мсье Оллер испугался медведей, то ли цирковым лошадям противопоказаны морозы, но он к нам так и не приехал, к вящей радости местных святош, считавших, что наш губернатор понабрался за границей фармазонских идей.
И вот сейчас меня вели к этому человеку, о котором я уже была наслышана на родине. Как все же тесен мир!
Владелец кабаре «Мулен Руж» оказался дородным усатым брюнетом лет пятидесяти, одетым в чесучовый жилет. Увидев меня, он приподнялся с места и озабоченно бросил:
— Присаживайтесь, мадемуазель, и рассказывайте, в чем дело.
— Сегодня ночью убита Сесиль Мерсо, натурщица. Я слышала, что у нее есть старшая сестра, Женевьева, выступающая в вашем кабаре под псевдонимом Мона. Думаю, что ей нужно сообщить о смерти сестры. Дайте мне ее адрес, пожалуйста.
Оллер встал и начал ходить по кабинету.
— Конечно, сообщить надо, — нервно произнес он. — Но сегодня большой канкан, и Мона солирует. Если ей сообщить — она откажется выступать. Все репетиции пойдут насмарку, а афиши уже развешаны. Сегодня ожидается большой наплыв публики. Что я скажу зрителям?
— Но ведь это не по-человечески! — воскликнула я.
Директор перестал бегать по кабинету, оперся руками о стол и заглянул мне в глаза:
— Вы думаете, мне легко? Без нее номер сорвется! Она солистка. Понимаете — солистка! Публика придет пялиться на ее ноги. А что я им покажу? Свои?
— Вы обязаны сообщить ей о смерти родного человека! — твердо заявила я.
— Ну почему вечно какие-то палки в колеса?! — Оллер не слушал меня, он был во власти собственных переживаний. — Я построил в этом городе плавательный бассейн «Рошешуар», новый цирк, снес старое кабаре «Рен-Бланш» и заложил новое! Мне говорили: «Куда ты лезешь? Иди на Пляс Пигаль, стройся рядом с Брюаном», — но я на это не пошел! У меня изумительные танцоры — один Валентин Бескостный чего стоит! А Мари Касс-Нэ? А Мом Фромаж, которую я переманил из «Элизе-Монмартр»? Вы представляете себе, что это за танцоры? Сливки! А у Моны замены нет — я только вчера выгнал обжору Ла Гулю. Мне пришлось, а что делать? Да, она великолепно танцует. Но потом присаживается на колени посетителей и сжирает все, что у них на тарелках! Многие жалуются. И еще она стала толстеть! А этого я не позволю!
— Сестру Моны убили! — мне пришлось вернуть экспансивного испанца к теме нашего разговора. — И не сообщить ей об этом было бы не по-христиански.
— Хорошо! — кивнул он. — Я согласен. Но предупреждаю: Мона сегодня вечером должна танцевать кадриль и канкан. Иначе выгоню ее, как Ла Гулю. Вам понятно? Так ей и передайте, мадемуазель.
— Понятно, — ответила я. — Так вы дадите адрес?
— Улица Коленкур, девять, второй этаж, — буркнул он, посмотрев в свои записи, и взял в руки перо, тем самым давая понять, что не намерен более со мной разговаривать.
— Спасибо, — сказала я и вышла из кабинета.
На мое счастье, улица Коленкур оказалась недалеко, и спустя полчаса неспешной ходьбы я уже поднималась на второй этаж четырехэтажного дома, украшенного на фронтоне аляповатыми гирляндами.
Миловидная горничная в кружевной наколке открыла мне дверь только после настойчивого стука.
— Мадемуазель не принимает, — объявила она. — Оставьте вашу визитную карточку.
— Я пришла к мадемуазель Женевьеве Мерсо по делу, не терпящему отлагательств. Впустите меня.
— Вы ошиблись. Здесь нет такой дамы.
— Я говорю о мадемуазель Моне.
— Подождите здесь.
Издалека я услышала: «Позови ее!» Служанка вернулась и пригласила меня пройти прямо в спальню. На широкой роскошной кровати лежала девушка. У нее были тонкие черты лица, ничуть не напоминающие простоватую физиономию Сесиль.
— В чем дело? — раздраженно спросила она, оторвав голову от подушки. Под глазами у Моны были мешки, выглядела она невыспавшейся. — Кто ты такая? Откуда ты знаешь мое настоящее имя? Я сама его уже забыла.
— Меня зовут Полин, — ответила я, ничуть не обидевшись на девушку.
Мона встала и накинула на себя шелковый пеньюар, затканный нарциссами.
— Ладно, раз пришла, пойдем сядем по-человечески. А то в этой комнате только одно место в постели возле меня.
Она посторонилась, дав мне первой войти в гостиную. Просторная комната была заставлена низенькими пуфами, отороченными лиловым кантом. Несмотря на солнечный день, в комнате царил полумрак: шторы из кретона с геометрическим рисунком были задернуты. В высоких подсвечниках горели ароматические витые свечи, на этажерке у стены стояли нефритовые статуэтки — потягивающаяся кошка и толстый веселый монах. Пол прикрывал обюссонский ковер в темно-фисташковых разводах. Какой разительный контраст представляло это уютное гнездышко с убогой комнатой ее родной сестры! Вот уж время задуматься о том, о чем писал поэт:
Я смерть зову измученной душою,
Устав смотреть, как слеп капризный рок,
Как добродетель борется с нуждою
И в золоте купается порок.
Мона уселась в кресло и пристально посмотрела на меня. Я не знала, с чего начать, и топталась на месте, пока не догадалась опуститься на диванчик напротив.
— Я к вам по поводу вашей сестры Сесиль, — наконец проговорила я.
Она не сводила с меня глаз. Между сестрами было много общего: если младшая, Сесиль, выглядела нераспустившимся бутоном на тонком стебельке, то старшая, Мона, представляла собой великолепный образец чувственной красоты. Полы халата из палевой брокатели распахнулись, обнажив точеные сильные ноги танцовщицы. Она водила пальцем по ложбинке на ключице, словно перед ней сидела не я, а еще один кандидат в любовники.
— Сесиль убили, — сказала я.
Мона не среагировала, продолжая покачивать на носке домашнюю туфлю с лебяжьей опушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Служитель вернулся.
— Пойдемте, мсье Оллер ждет вас.
О «неистовом» Оллере я слышала еще в России. Наш губернатор, вернувшийся из Франции, устроил прием и рассказал, помимо всего прочего, о французских деловых людях. Одним из тех, кто произвел на милейшего Игоря Михайловича особое впечатление, был Жозеф Оллер, поклонник игр на тотализаторе. Губернатор так долго и пространно говорил об этой идее, что, казалось, завтра же он приступит к строительству в тихом провинциальном N-ске ипподрома, дабы пополнить губернскую казну и выглядеть не хуже столицы, где такие увеселительные заведения давно в чести. Игорь Михайлович называл Оллера каталонским пройдохой, но тем не менее пригласил его в наш город на гастроли со своим театром «Нувоте» и предложил открыть у нас американские горки, дабы оживить культурную жизнь города, до сих пор ограничивавшуюся масленичными гуляньями и цирком шапито. Однако ничего не вышло. То ли мсье Оллер испугался медведей, то ли цирковым лошадям противопоказаны морозы, но он к нам так и не приехал, к вящей радости местных святош, считавших, что наш губернатор понабрался за границей фармазонских идей.
И вот сейчас меня вели к этому человеку, о котором я уже была наслышана на родине. Как все же тесен мир!
Владелец кабаре «Мулен Руж» оказался дородным усатым брюнетом лет пятидесяти, одетым в чесучовый жилет. Увидев меня, он приподнялся с места и озабоченно бросил:
— Присаживайтесь, мадемуазель, и рассказывайте, в чем дело.
— Сегодня ночью убита Сесиль Мерсо, натурщица. Я слышала, что у нее есть старшая сестра, Женевьева, выступающая в вашем кабаре под псевдонимом Мона. Думаю, что ей нужно сообщить о смерти сестры. Дайте мне ее адрес, пожалуйста.
Оллер встал и начал ходить по кабинету.
— Конечно, сообщить надо, — нервно произнес он. — Но сегодня большой канкан, и Мона солирует. Если ей сообщить — она откажется выступать. Все репетиции пойдут насмарку, а афиши уже развешаны. Сегодня ожидается большой наплыв публики. Что я скажу зрителям?
— Но ведь это не по-человечески! — воскликнула я.
Директор перестал бегать по кабинету, оперся руками о стол и заглянул мне в глаза:
— Вы думаете, мне легко? Без нее номер сорвется! Она солистка. Понимаете — солистка! Публика придет пялиться на ее ноги. А что я им покажу? Свои?
— Вы обязаны сообщить ей о смерти родного человека! — твердо заявила я.
— Ну почему вечно какие-то палки в колеса?! — Оллер не слушал меня, он был во власти собственных переживаний. — Я построил в этом городе плавательный бассейн «Рошешуар», новый цирк, снес старое кабаре «Рен-Бланш» и заложил новое! Мне говорили: «Куда ты лезешь? Иди на Пляс Пигаль, стройся рядом с Брюаном», — но я на это не пошел! У меня изумительные танцоры — один Валентин Бескостный чего стоит! А Мари Касс-Нэ? А Мом Фромаж, которую я переманил из «Элизе-Монмартр»? Вы представляете себе, что это за танцоры? Сливки! А у Моны замены нет — я только вчера выгнал обжору Ла Гулю. Мне пришлось, а что делать? Да, она великолепно танцует. Но потом присаживается на колени посетителей и сжирает все, что у них на тарелках! Многие жалуются. И еще она стала толстеть! А этого я не позволю!
— Сестру Моны убили! — мне пришлось вернуть экспансивного испанца к теме нашего разговора. — И не сообщить ей об этом было бы не по-христиански.
— Хорошо! — кивнул он. — Я согласен. Но предупреждаю: Мона сегодня вечером должна танцевать кадриль и канкан. Иначе выгоню ее, как Ла Гулю. Вам понятно? Так ей и передайте, мадемуазель.
— Понятно, — ответила я. — Так вы дадите адрес?
— Улица Коленкур, девять, второй этаж, — буркнул он, посмотрев в свои записи, и взял в руки перо, тем самым давая понять, что не намерен более со мной разговаривать.
— Спасибо, — сказала я и вышла из кабинета.
На мое счастье, улица Коленкур оказалась недалеко, и спустя полчаса неспешной ходьбы я уже поднималась на второй этаж четырехэтажного дома, украшенного на фронтоне аляповатыми гирляндами.
Миловидная горничная в кружевной наколке открыла мне дверь только после настойчивого стука.
— Мадемуазель не принимает, — объявила она. — Оставьте вашу визитную карточку.
— Я пришла к мадемуазель Женевьеве Мерсо по делу, не терпящему отлагательств. Впустите меня.
— Вы ошиблись. Здесь нет такой дамы.
— Я говорю о мадемуазель Моне.
— Подождите здесь.
Издалека я услышала: «Позови ее!» Служанка вернулась и пригласила меня пройти прямо в спальню. На широкой роскошной кровати лежала девушка. У нее были тонкие черты лица, ничуть не напоминающие простоватую физиономию Сесиль.
— В чем дело? — раздраженно спросила она, оторвав голову от подушки. Под глазами у Моны были мешки, выглядела она невыспавшейся. — Кто ты такая? Откуда ты знаешь мое настоящее имя? Я сама его уже забыла.
— Меня зовут Полин, — ответила я, ничуть не обидевшись на девушку.
Мона встала и накинула на себя шелковый пеньюар, затканный нарциссами.
— Ладно, раз пришла, пойдем сядем по-человечески. А то в этой комнате только одно место в постели возле меня.
Она посторонилась, дав мне первой войти в гостиную. Просторная комната была заставлена низенькими пуфами, отороченными лиловым кантом. Несмотря на солнечный день, в комнате царил полумрак: шторы из кретона с геометрическим рисунком были задернуты. В высоких подсвечниках горели ароматические витые свечи, на этажерке у стены стояли нефритовые статуэтки — потягивающаяся кошка и толстый веселый монах. Пол прикрывал обюссонский ковер в темно-фисташковых разводах. Какой разительный контраст представляло это уютное гнездышко с убогой комнатой ее родной сестры! Вот уж время задуматься о том, о чем писал поэт:
Я смерть зову измученной душою,
Устав смотреть, как слеп капризный рок,
Как добродетель борется с нуждою
И в золоте купается порок.
Мона уселась в кресло и пристально посмотрела на меня. Я не знала, с чего начать, и топталась на месте, пока не догадалась опуститься на диванчик напротив.
— Я к вам по поводу вашей сестры Сесиль, — наконец проговорила я.
Она не сводила с меня глаз. Между сестрами было много общего: если младшая, Сесиль, выглядела нераспустившимся бутоном на тонком стебельке, то старшая, Мона, представляла собой великолепный образец чувственной красоты. Полы халата из палевой брокатели распахнулись, обнажив точеные сильные ноги танцовщицы. Она водила пальцем по ложбинке на ключице, словно перед ней сидела не я, а еще один кандидат в любовники.
— Сесиль убили, — сказала я.
Мона не среагировала, продолжая покачивать на носке домашнюю туфлю с лебяжьей опушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75