— Все-таки верная пословица насчет третьего раза, которого не миновать.
— Пусть эта мясистая дура отпустит руку, — сказала она низким голосом, оставаясь невозмутимой, будто ее ничего тут не касалось, кроме завернутой руки.
Петельников кивнул, и «мясистая дура», тоже инспектор уголовного розыска, отпустила. Петельников тут же выдернул из этой отпущенной руки телеграфный бланк и показал его работникам аэропорта:
— Товарищи понятые, смотрите, абсолютно пустая бумага.
Понятые кивнули. Задержанная поправила соломенную шляпку. Оперативники, молодые ребята, рассматривали ее с любопытством, как кинозвезду.
— В пикет милиции, — приказал Петельников. — Шумилов, перепиши свидетелей.
Ее так и повели — в людском кольце. Ошарашенные пассажиры смотрели вслед, ничего не поняв, потому что не было ни одного милицейского мундира.
На полу осталось месиво давленых помидоров, издали — как пятно крови на месте преступления.
В это время Рябинин сидел в своем кабинете мрачный. Ничто не шло, другие дела лежали лежнем, все валилось из рук и грызла совесть за тех ребят, которые по его ночной идее томились в аэропорту.
Утром вызывал прокурор и монотонно перечислил его грехи: преступление до сих пор не раскрыто, другие дела лежат без движения, работникам уголовного розыска дано неправильное задание. После указанных конкретных ошибок прокурор перешел на причину, их породившую, — его характер. Рябинин не стал спорить хотя бы потому, что прокурор дорабатывал последние дни и переводился в другой район. Он не хотел спорить, но и не мог не обороняться.
Потом в канцелярии Рябинин перекинулся словами с Машей Гвоздикиной, сообщив, что в ее годы можно быть и поумней. Затем поспорил с помощником прокурора Базаловой о воспитании детей, доказывая, что, если бы родители не только выращивали, но и воспитывали, преступность давно бы исчезла. И уж под конец поссорился по телефону с начальником уголовного розыска, чего наверняка не надо было делать, чтобы не навредить Вадиму Петельникову.
Он не срывал зло на людях. Как человек крайностей, в тяжелые моменты Рябинин отказывался от компромиссов. Он никогда не ссорился с одним человеком, а уж если рвал с одним, то как-то получалось и с другими, как в цепной реакции. Поэтому он не ссорился с одним человеком — он ссорился с миром.
Вошел Юрков. Он носил плащ даже в жару, и Рябинин подумал, что почему-то несимпатичные ему люди всегда тепло одеваются.
— Я в плохом настроении, — предупредил Рябинин.
— Я тоже, — добродушно заявил Юрков. — Завтра партсобрание, не забыл?
— Нет.
Ему не хотелось говорить, но Юрков такие мелочи не замечал. Спор с прокурором случился при нем, и, видимо, он пришел утешить. Юрков попытался придумать вступление, но отказался и прямо спросил:
— Знаешь? Прокурор хочет твой вопрос поставить на партсобрании.
— Какой вопрос? — внешне удивился Рябинин, но вообще-то не удивился ничуть — мало ли какие вопросы может придумать руководитель, когда ему не нравится подчиненный.
— Ну о твоем характере…
— Впервые слышу, чтобы характер обсуждался на партсобрании, — теперь действительно удивился Рябинин.
— Да нет, — поморщился Юрков, — вопрос будет называться иначе. Но характер у тебя плохой, это точно.
Юрков хитренько улыбнулся: мол, не спорь, знаем твой грешок.
— Характер у меня не плохой, — спокойно возразил Рябинин, — просто он у меня есть.
— Да зачем он? — житейски заметил Юрков.
— Без характера не может состояться следователь, да и человека нет без характера.
Юрков поморщился, и Рябинин понял его — все, мол, теория, а жизнь состоит из практики.
— Жизнь-то другая, — разъяснил Юрков.
Для многих людей жизнь хороша тем, что на нее можно все свалить. Она вроде бы все списывала. Часто жизнью называли ряд обстоятельств, которые помешали человеку стать лучше. Но Рябинину сейчас не хотелось ни о чем говорить — ни о жизни, ни о смерти.
— Вот спорить ты любишь, — подумал вслух Юрков.
— К выступлению на партсобрании готовишься? — усмехнулся Рябинин.
— А что — не любишь?
— Люблю, черт возьми. Разве это плохо?! — наконец-то вскипел Рябинин. — Испокон веков считалось, что способность к дискуссиям — прекрасное качество.
— Да ты уж больно волнуешься, — возразил Юрков.
Рябинин рассмеялся — зло, как демон. Его упрекали в страстности, а он, как дурак, серьезно говорил с этим человеком, который с такой же невинностью мог упрекнуть в принципиальности.
— Пожалуй, прокурор о тебе на собрании не заговорит, секретаря парторганизации испугается, — уточнил Юрков.
Секретарем парторганизации была Демидова.
— А вообще-то, я пришел вот что спросить. Ты со мной как-то спорил, что преступника надо перевоспитывать и доверять… Вот поймаешь ее, эту свою неуловимую, — перевоспитаешь за один-два допроса? Будешь ей доверять? А?
Юрков щурил свои хитроватые глаза на большом широком лице. Рябинин молчал. Видимо, умные вопросы приходят в голову всем.
Честно на вопрос Юркова он ответить не мог, поэтому молчал. Конечно, эту женщину за несколько допросов не только не перевоспитаешь, а и души-то не тронешь. Доверять ей мог только сумасшедший. Получалось, что его слова в споре — красивая болтовня. И верно сказал тогда Юрков, что они для девочек.
Зазвонил телефон. Рябинин снял трубку.
— Сергей Георгиевич, — ухнула трубка, — она у меня в камере!
— Ну-у-у! — даже запел Рябинин и почему-то встал. — Как же?
— Все как по сценарию. Как ты расписал, так она и шуровала.
— Вадим, а она не убежит? Смотри.
— Если только разберет кирпичную стену или сделает за ночь подкоп. Пусть напишет объяснение?
— Ну пусть пишет, — помялся Рябинин. — Ко мне на допрос везите завтра. Возьмусь со свежими силами…
Инспектор знал, что на свои допросы следователь никого не пускает.
— Какая она? — вырвалось у Рябинина.
Петельников помолчал.
— Трудно будет с ней. Да ничего, главное сделано.
— Нет, Вадим, главное еще впереди…
Часть третья
На следующий день Рябинин готовился к допросу. Он сидел с закрытыми глазами.
У каждого следователя есть десятки приемов, которыми он пользуется, как механик разными гаечными ключами. В принципе приемы можно применять любые, кроме незаконных и аморальных. Но чтобы их применять, нужно иметь отдохнувший ум, который весь допрос обязан быть в живости, деятельности, подвижности… Силы разума, как частицы в синхрофазотроне, надо разгонять до больших энергий, до такой высокой степени сообразительности, которая называлась быстроумием. Найти выход из положения, вовремя ответить, уместно пошутить, неожиданно одернуть, при случае пожалеть, а при случае быть готовым и к физической обороне. Это быстроумие сродни остроумию, только остроумие проявляется вспышкой, а быстроумие — состояние постоянное, и чуть ослабело оно, допрос гаснет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Пусть эта мясистая дура отпустит руку, — сказала она низким голосом, оставаясь невозмутимой, будто ее ничего тут не касалось, кроме завернутой руки.
Петельников кивнул, и «мясистая дура», тоже инспектор уголовного розыска, отпустила. Петельников тут же выдернул из этой отпущенной руки телеграфный бланк и показал его работникам аэропорта:
— Товарищи понятые, смотрите, абсолютно пустая бумага.
Понятые кивнули. Задержанная поправила соломенную шляпку. Оперативники, молодые ребята, рассматривали ее с любопытством, как кинозвезду.
— В пикет милиции, — приказал Петельников. — Шумилов, перепиши свидетелей.
Ее так и повели — в людском кольце. Ошарашенные пассажиры смотрели вслед, ничего не поняв, потому что не было ни одного милицейского мундира.
На полу осталось месиво давленых помидоров, издали — как пятно крови на месте преступления.
В это время Рябинин сидел в своем кабинете мрачный. Ничто не шло, другие дела лежали лежнем, все валилось из рук и грызла совесть за тех ребят, которые по его ночной идее томились в аэропорту.
Утром вызывал прокурор и монотонно перечислил его грехи: преступление до сих пор не раскрыто, другие дела лежат без движения, работникам уголовного розыска дано неправильное задание. После указанных конкретных ошибок прокурор перешел на причину, их породившую, — его характер. Рябинин не стал спорить хотя бы потому, что прокурор дорабатывал последние дни и переводился в другой район. Он не хотел спорить, но и не мог не обороняться.
Потом в канцелярии Рябинин перекинулся словами с Машей Гвоздикиной, сообщив, что в ее годы можно быть и поумней. Затем поспорил с помощником прокурора Базаловой о воспитании детей, доказывая, что, если бы родители не только выращивали, но и воспитывали, преступность давно бы исчезла. И уж под конец поссорился по телефону с начальником уголовного розыска, чего наверняка не надо было делать, чтобы не навредить Вадиму Петельникову.
Он не срывал зло на людях. Как человек крайностей, в тяжелые моменты Рябинин отказывался от компромиссов. Он никогда не ссорился с одним человеком, а уж если рвал с одним, то как-то получалось и с другими, как в цепной реакции. Поэтому он не ссорился с одним человеком — он ссорился с миром.
Вошел Юрков. Он носил плащ даже в жару, и Рябинин подумал, что почему-то несимпатичные ему люди всегда тепло одеваются.
— Я в плохом настроении, — предупредил Рябинин.
— Я тоже, — добродушно заявил Юрков. — Завтра партсобрание, не забыл?
— Нет.
Ему не хотелось говорить, но Юрков такие мелочи не замечал. Спор с прокурором случился при нем, и, видимо, он пришел утешить. Юрков попытался придумать вступление, но отказался и прямо спросил:
— Знаешь? Прокурор хочет твой вопрос поставить на партсобрании.
— Какой вопрос? — внешне удивился Рябинин, но вообще-то не удивился ничуть — мало ли какие вопросы может придумать руководитель, когда ему не нравится подчиненный.
— Ну о твоем характере…
— Впервые слышу, чтобы характер обсуждался на партсобрании, — теперь действительно удивился Рябинин.
— Да нет, — поморщился Юрков, — вопрос будет называться иначе. Но характер у тебя плохой, это точно.
Юрков хитренько улыбнулся: мол, не спорь, знаем твой грешок.
— Характер у меня не плохой, — спокойно возразил Рябинин, — просто он у меня есть.
— Да зачем он? — житейски заметил Юрков.
— Без характера не может состояться следователь, да и человека нет без характера.
Юрков поморщился, и Рябинин понял его — все, мол, теория, а жизнь состоит из практики.
— Жизнь-то другая, — разъяснил Юрков.
Для многих людей жизнь хороша тем, что на нее можно все свалить. Она вроде бы все списывала. Часто жизнью называли ряд обстоятельств, которые помешали человеку стать лучше. Но Рябинину сейчас не хотелось ни о чем говорить — ни о жизни, ни о смерти.
— Вот спорить ты любишь, — подумал вслух Юрков.
— К выступлению на партсобрании готовишься? — усмехнулся Рябинин.
— А что — не любишь?
— Люблю, черт возьми. Разве это плохо?! — наконец-то вскипел Рябинин. — Испокон веков считалось, что способность к дискуссиям — прекрасное качество.
— Да ты уж больно волнуешься, — возразил Юрков.
Рябинин рассмеялся — зло, как демон. Его упрекали в страстности, а он, как дурак, серьезно говорил с этим человеком, который с такой же невинностью мог упрекнуть в принципиальности.
— Пожалуй, прокурор о тебе на собрании не заговорит, секретаря парторганизации испугается, — уточнил Юрков.
Секретарем парторганизации была Демидова.
— А вообще-то, я пришел вот что спросить. Ты со мной как-то спорил, что преступника надо перевоспитывать и доверять… Вот поймаешь ее, эту свою неуловимую, — перевоспитаешь за один-два допроса? Будешь ей доверять? А?
Юрков щурил свои хитроватые глаза на большом широком лице. Рябинин молчал. Видимо, умные вопросы приходят в голову всем.
Честно на вопрос Юркова он ответить не мог, поэтому молчал. Конечно, эту женщину за несколько допросов не только не перевоспитаешь, а и души-то не тронешь. Доверять ей мог только сумасшедший. Получалось, что его слова в споре — красивая болтовня. И верно сказал тогда Юрков, что они для девочек.
Зазвонил телефон. Рябинин снял трубку.
— Сергей Георгиевич, — ухнула трубка, — она у меня в камере!
— Ну-у-у! — даже запел Рябинин и почему-то встал. — Как же?
— Все как по сценарию. Как ты расписал, так она и шуровала.
— Вадим, а она не убежит? Смотри.
— Если только разберет кирпичную стену или сделает за ночь подкоп. Пусть напишет объяснение?
— Ну пусть пишет, — помялся Рябинин. — Ко мне на допрос везите завтра. Возьмусь со свежими силами…
Инспектор знал, что на свои допросы следователь никого не пускает.
— Какая она? — вырвалось у Рябинина.
Петельников помолчал.
— Трудно будет с ней. Да ничего, главное сделано.
— Нет, Вадим, главное еще впереди…
Часть третья
На следующий день Рябинин готовился к допросу. Он сидел с закрытыми глазами.
У каждого следователя есть десятки приемов, которыми он пользуется, как механик разными гаечными ключами. В принципе приемы можно применять любые, кроме незаконных и аморальных. Но чтобы их применять, нужно иметь отдохнувший ум, который весь допрос обязан быть в живости, деятельности, подвижности… Силы разума, как частицы в синхрофазотроне, надо разгонять до больших энергий, до такой высокой степени сообразительности, которая называлась быстроумием. Найти выход из положения, вовремя ответить, уместно пошутить, неожиданно одернуть, при случае пожалеть, а при случае быть готовым и к физической обороне. Это быстроумие сродни остроумию, только остроумие проявляется вспышкой, а быстроумие — состояние постоянное, и чуть ослабело оно, допрос гаснет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59