Уж если на то пошло, то я сама помню, как говорила отцу, что хочу его смерти и хочу похоронить его, а мне было только восемь лет, – женщина засмеялась.
Эндрю, не обратив внимания на шутливую реплику, продолжал:
– Да, да. Я подумал, что все дети дурачатся, говорят совершенно непредсказуемые вещи, но что меня поразило – он… викарий… совсем не попытался остановить мальчика. Грейс очень расстроилась, а он – ничего, даже не отреагировал так, как это сделал бы в подобном случае обычный мужчина – не пригрозил мальчишке, что нашлепает его по заду. Просто стоял и улыбался. Я чувствовал себя ужасно, тетя Аджи, наверное, уже ничто не обидит меня больше, чем эти слова ребенка – «Мне не нравится этот человек». Я понял, что если не хочу испытать еще что-нибудь в этом роде, то должен немедленно уйти. Это чувство не покидало меня до тех пор, пока я не достиг своего дома и не увидел мать, сидящую у камина. С тех пор, как я вернулся, мы с ней беседовали не так уж много, но в тот день она, видно, поняла, что что-то произошло, и начала говорить. Сказала, что у нее все в порядке, что она справится и без меня и что пока я отсутствовал, она все делала сама, а я, мол, должен устраивать свою собственную жизнь… устраивать свою жизнь. Она сидела и смотрела в пустоту, смотрела сквозь меня и говорила, что я должен устраивать свою жизнь. И тут я понял, что не имею права голоса ни в одном из этих вопросов – не могу давать советы Грейс или своей матери, не могу высказывать свое мнение о детях. И если я уеду, то один – ни моя Грейс, ни мои дети, ни моя мать не поедут со мной. Наверное, ничего не изменилось: я будто и не отсутствовал вовсе… ну, вот такие дела, тетя Аджи.
Она не ответила: подыскивала слова, которыми можно было бы утешить Эндрю. Она поняла, что он уже оценил ситуацию и находит ее отнюдь не из приятных. Женщина встала, взяла со столика его стакан, подошла к шкафчику и налила Эндрю еще одну порцию виски. Потом она задала своему собеседнику очень странный вопрос:
– Ты думаешь, что Стивен – твой сын. Эндрю?
Он не взял у нее стакан, а, пристально посмотрев на женщину сузившимися глазами, спросил:
– Почему вы спрашиваете об этом, тетя Аджи?
– Возьмите, – она сунула ему в руку стакан, снова села и медленно продолжала: – Ну, здесь много всяких факторов. Например, характер мальчика – во многом он ничем не напоминает ни вас, ни Грейс. Потом внешность. Стивен не похож на вас абсолютно ни одной чертой, Эндрю. Но главное, что заставило меня задуматься, – это одна книга, которую я недавно читала. Ее написал доктор, он рассматривал… знаете… э… вопросы импотенции. Так вот, он пишет… этот автор – ну… – женщина замялась, раздумывая, как приступить к изложению столь деликатной темы. – Ну, он пишет, что мужчина может почти являться импотентом и все же сделаться отцом ребенка. Импотенция не означает… э… бесплодия… В последнее время я немало думала об этом, но не решалась сказать Грейс. А если ребенок действительно от него, вы бы не стали так переживать по поводу грубости мальчика, правда ведь?
Эндрю так и не притронулся к своему стакану, будто позабыв о виски. На какое-то время он, казалось, позабыл и о тете Аджи. Затем резким жестом он поднял стакан и залпом выпил его содержимое.
– Нет, уж лучше я буду продолжать считать его своим сыном, пусть даже он ненавидит меня до мозга костей, тетя Аджи.
– Да, я так и думала… это вполне естественно. Просто… просто я хотела утешить вас.
Он коснулся ее руки.
– Я знаю, я знаю.
14
Жизнь Грейс и Эндрю продолжала протекать в русле, определяемом их любовью. Он вернулся на ферму Тарранта с перспективой повышения… («Может, до управляющего, кто знает?» – это были слова самого мистера Тарранта).
После того, как недостающая часть картинки-загадки встала на место, Грейс снова старалась принимать все так, как оно и было. У меня есть Эндрю, остальное не имеет значения, говорила она себе. В течение многих дней она вела себя спокойно, мирясь с существующим положением, – до тех пор, пока какой-нибудь поступок Дональда не выводил ее из себя, вызывая в ней новый приступ агрессивности и ненависти.
Например, однажды она увидела, как ее супруг, высоко подняв над головой толстушку Джейн, поворачивал ее в своих больших белых руках и распевал: «Папина девочка, папина девочка», прерываясь только для того, чтобы спросить у смеющегося ребенка: «Ты чья девочка?» – и потом самому ответить: «Ты – папина девочка». Он буквально вбивал ей в голову эту мысль.
Грейс нашла эту сцену отвратительной, даже зловещей. В настойчивости, с которой Дональд желал утвердить свое отцовство, было что-то почти неприличное, особенно по отношению к последнему ребенку. Грейс неоднократно спрашивала себя: как он, зная наверняка, что младшая дочь – не его, пытался настойчиво внушить девочке, что он ее отец? Слова «лицемер» и «лгун» уже давно были для Дональда пустым звуком – его поведение, все его отношение к жизни заслуживали более крепких слов и выражений, которые сама Грейс не могла бросить ему в лицо. Она только видела, что жизнь с этим человеком вызывает у нее все большее отвращение. Она внутренне отшатывалась от него, как от кого-то исключительно грязного. Бесполое существование ее супруга было еще более отталкивающим, чем приставания похотливого старика, а его имитация отцовства пугала Грейс сильнее, чем сумасшедшие фантазии, переполнявшие по ночам ее сны, в которых она была окружена рептилиями, летающими, безрукими, безногими, со скользкими белыми туловищами, безглазыми, безротыми рептилиями, которые превращались потом в руки – большие, мягкие, белые руки, не принадлежащие ни мужчине, ни женщине, ни ребенку.
Потом началось еще кое-что такое, что отнюдь не облегчило жизнь Грейс, вызывая ее раздражение и даже в какой-то мере заставляя чувствовать себя униженной: Пегги Матер принялась заигрывать с Эндрю. Она охотилась за ним откровенно и вульгарно – и получала столь же откровенный отпор. Как когда-то Аделаида Тул – которая была теперь замужем за своим двоюродным братом – поджидала Эндрю на дороге, когда он возвращался с фермы Тарранта, так теперь Пегги Матер караулила его по вечерам. Поскольку время шло, а прогресса в этом вопросе не наблюдалось, дела на кухне в Уиллоу-ли шли все хуже.
Когда Эндрю и Грейс приезжали к Аджи, он начинал смеяться над Пегги Матер. Тетя поддерживала его в стремлении заставить Грейс увидеть смешную сторону усилий незадачливой кухарки. Но Грейс не могла смотреть на ситуацию их глазами: хотя Эндрю по-прежнему был сельскохозяйственным рабочим и она не стыдилась любить его, тот факт, что теперь она в какой-то мере соперничает с кухаркой, задевал самолюбие Грейс.
Потом еще этот дом возле Бакфастлея. Грейс никогда не обманывала себя насчет истинной причины, побудившей ее перекупить его у тети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Эндрю, не обратив внимания на шутливую реплику, продолжал:
– Да, да. Я подумал, что все дети дурачатся, говорят совершенно непредсказуемые вещи, но что меня поразило – он… викарий… совсем не попытался остановить мальчика. Грейс очень расстроилась, а он – ничего, даже не отреагировал так, как это сделал бы в подобном случае обычный мужчина – не пригрозил мальчишке, что нашлепает его по заду. Просто стоял и улыбался. Я чувствовал себя ужасно, тетя Аджи, наверное, уже ничто не обидит меня больше, чем эти слова ребенка – «Мне не нравится этот человек». Я понял, что если не хочу испытать еще что-нибудь в этом роде, то должен немедленно уйти. Это чувство не покидало меня до тех пор, пока я не достиг своего дома и не увидел мать, сидящую у камина. С тех пор, как я вернулся, мы с ней беседовали не так уж много, но в тот день она, видно, поняла, что что-то произошло, и начала говорить. Сказала, что у нее все в порядке, что она справится и без меня и что пока я отсутствовал, она все делала сама, а я, мол, должен устраивать свою собственную жизнь… устраивать свою жизнь. Она сидела и смотрела в пустоту, смотрела сквозь меня и говорила, что я должен устраивать свою жизнь. И тут я понял, что не имею права голоса ни в одном из этих вопросов – не могу давать советы Грейс или своей матери, не могу высказывать свое мнение о детях. И если я уеду, то один – ни моя Грейс, ни мои дети, ни моя мать не поедут со мной. Наверное, ничего не изменилось: я будто и не отсутствовал вовсе… ну, вот такие дела, тетя Аджи.
Она не ответила: подыскивала слова, которыми можно было бы утешить Эндрю. Она поняла, что он уже оценил ситуацию и находит ее отнюдь не из приятных. Женщина встала, взяла со столика его стакан, подошла к шкафчику и налила Эндрю еще одну порцию виски. Потом она задала своему собеседнику очень странный вопрос:
– Ты думаешь, что Стивен – твой сын. Эндрю?
Он не взял у нее стакан, а, пристально посмотрев на женщину сузившимися глазами, спросил:
– Почему вы спрашиваете об этом, тетя Аджи?
– Возьмите, – она сунула ему в руку стакан, снова села и медленно продолжала: – Ну, здесь много всяких факторов. Например, характер мальчика – во многом он ничем не напоминает ни вас, ни Грейс. Потом внешность. Стивен не похож на вас абсолютно ни одной чертой, Эндрю. Но главное, что заставило меня задуматься, – это одна книга, которую я недавно читала. Ее написал доктор, он рассматривал… знаете… э… вопросы импотенции. Так вот, он пишет… этот автор – ну… – женщина замялась, раздумывая, как приступить к изложению столь деликатной темы. – Ну, он пишет, что мужчина может почти являться импотентом и все же сделаться отцом ребенка. Импотенция не означает… э… бесплодия… В последнее время я немало думала об этом, но не решалась сказать Грейс. А если ребенок действительно от него, вы бы не стали так переживать по поводу грубости мальчика, правда ведь?
Эндрю так и не притронулся к своему стакану, будто позабыв о виски. На какое-то время он, казалось, позабыл и о тете Аджи. Затем резким жестом он поднял стакан и залпом выпил его содержимое.
– Нет, уж лучше я буду продолжать считать его своим сыном, пусть даже он ненавидит меня до мозга костей, тетя Аджи.
– Да, я так и думала… это вполне естественно. Просто… просто я хотела утешить вас.
Он коснулся ее руки.
– Я знаю, я знаю.
14
Жизнь Грейс и Эндрю продолжала протекать в русле, определяемом их любовью. Он вернулся на ферму Тарранта с перспективой повышения… («Может, до управляющего, кто знает?» – это были слова самого мистера Тарранта).
После того, как недостающая часть картинки-загадки встала на место, Грейс снова старалась принимать все так, как оно и было. У меня есть Эндрю, остальное не имеет значения, говорила она себе. В течение многих дней она вела себя спокойно, мирясь с существующим положением, – до тех пор, пока какой-нибудь поступок Дональда не выводил ее из себя, вызывая в ней новый приступ агрессивности и ненависти.
Например, однажды она увидела, как ее супруг, высоко подняв над головой толстушку Джейн, поворачивал ее в своих больших белых руках и распевал: «Папина девочка, папина девочка», прерываясь только для того, чтобы спросить у смеющегося ребенка: «Ты чья девочка?» – и потом самому ответить: «Ты – папина девочка». Он буквально вбивал ей в голову эту мысль.
Грейс нашла эту сцену отвратительной, даже зловещей. В настойчивости, с которой Дональд желал утвердить свое отцовство, было что-то почти неприличное, особенно по отношению к последнему ребенку. Грейс неоднократно спрашивала себя: как он, зная наверняка, что младшая дочь – не его, пытался настойчиво внушить девочке, что он ее отец? Слова «лицемер» и «лгун» уже давно были для Дональда пустым звуком – его поведение, все его отношение к жизни заслуживали более крепких слов и выражений, которые сама Грейс не могла бросить ему в лицо. Она только видела, что жизнь с этим человеком вызывает у нее все большее отвращение. Она внутренне отшатывалась от него, как от кого-то исключительно грязного. Бесполое существование ее супруга было еще более отталкивающим, чем приставания похотливого старика, а его имитация отцовства пугала Грейс сильнее, чем сумасшедшие фантазии, переполнявшие по ночам ее сны, в которых она была окружена рептилиями, летающими, безрукими, безногими, со скользкими белыми туловищами, безглазыми, безротыми рептилиями, которые превращались потом в руки – большие, мягкие, белые руки, не принадлежащие ни мужчине, ни женщине, ни ребенку.
Потом началось еще кое-что такое, что отнюдь не облегчило жизнь Грейс, вызывая ее раздражение и даже в какой-то мере заставляя чувствовать себя униженной: Пегги Матер принялась заигрывать с Эндрю. Она охотилась за ним откровенно и вульгарно – и получала столь же откровенный отпор. Как когда-то Аделаида Тул – которая была теперь замужем за своим двоюродным братом – поджидала Эндрю на дороге, когда он возвращался с фермы Тарранта, так теперь Пегги Матер караулила его по вечерам. Поскольку время шло, а прогресса в этом вопросе не наблюдалось, дела на кухне в Уиллоу-ли шли все хуже.
Когда Эндрю и Грейс приезжали к Аджи, он начинал смеяться над Пегги Матер. Тетя поддерживала его в стремлении заставить Грейс увидеть смешную сторону усилий незадачливой кухарки. Но Грейс не могла смотреть на ситуацию их глазами: хотя Эндрю по-прежнему был сельскохозяйственным рабочим и она не стыдилась любить его, тот факт, что теперь она в какой-то мере соперничает с кухаркой, задевал самолюбие Грейс.
Потом еще этот дом возле Бакфастлея. Грейс никогда не обманывала себя насчет истинной причины, побудившей ее перекупить его у тети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69