Ты можешь это понять? Ответь мне! Пиши, даже если некогда..."
Подпись была неразборчивой. Тот, кому адресовано письмо, знал ее имя, для нас, оно оставалось тайной.
Но если бы мы и сумели разобрать имя, вряд ли решились отвечать. Тот для нее не полмира - весь мир, нам в нем места нет. Слишком серьеезый человек писал это письмо. Слишком серьезный, а возможно, и слишком взрослый, он отпугивал нас.
А второе письмо-секреточка унизано ровными чистенькими строчками. На адресе, как и полагается, наш номер полевой почты, адресовано некоему Е в г е н и ю П о л е ж а е в у.
"Твоя фотография стоит на моем походном столике, ты на ней слишком строгий. Ты следишь за мной. И твой взгляд заставляет меня вглядываться в самое себя. Как хочу быть чистой, умной, красивой перед тобой. Как хочу быть достойной тебя!.."
Тут уж не мир, не полмира, тут намного проще - люблю, хочу быть достойной. И нет угнетающей серьезности, и где-то между чистенькими строчками проглядывает девичья игривость, и подпись ясная и отчетливая, само имя простенькое, наивное, лубочное - Л ю б о в ь Д у н я ш е в а.
Я и Витя Солнышко переглянулись: "Ответим?" - "Ответим!"
- Беги в землянку, принеси мою полевую сумку, - приказал я часовому.
И он сорвался, оставив мне на сохранение свою винтовку.
В полевой сумке, захваченной мной еще под Сталинградом из покинутой немцами землянки, хранились дневник, письма матери и целая коллекция автоматических ручек. Мне несли их даже незнакомые солдаты, спрашивали:
- Где здесь чудак, который ручки на махорку меняет?
- Я.
- Бери.
У меня были ручки со стеклянными витыми перьями, с золотыми перьями, была ручка, инкрустированная серебром, - не писала: была, наконец, большая черная ручка, куда входило чуть ли не полпузырька чернил.
Этой-то внушающей уважение ручкой я и вооружился.
Витя Солнышко встал за моей спиной, приглушенным голосом давал советы:
- За середку колупни, жалостливое, со слезой...
И я начал:
"Дорогая и незнакомая нам Любовь Дуняшева!
К нам случайно попало Ваше письмо..."
Разумеется, при каких обстоятельствах оно попало, я скромно умолчал.
- Со слезой, чтоб прошибло...
- Да иди ты к такой матери! Не мешай...
"Поверьте, что мы от всей души сочувствуем Вам. Мы искренне тронуты Вашим большим и чистым чувством к незнакомому нам человеку. Мы еще не знаем, где находится Евгений Полежаев, но верьте - найдем его след. Найдем и все сообщим Вам. Мужайтесь! Рассчитывайте на лучшее..."
Витя Солнышко сопел за моим плечом.
Под конец я свернул с основной темы и разогнался:
"Ваш обратный адрес - полевая почта. Мы поняли, что Вы разделяете нашу судьбу, служите в рядах нашей доблестной армии. И нам представляется Ваш Высокий Образ - или сестры, ползущей с сумкой к стонущим раненым, или ассистентки, подающей седому хирургу инструменты во время операции, или терпеливой, доброй сиделки у кровати больного..."
Помню, я никак не мог вырвать нашу новую знакомую за границы медицинского обслуживания.
Витя просил - "со слезой", я же работал по принципу лесть душу вынимает, оно верней, не дает осечки.
Мы заклеили письмо, написали адрес, мой часовой сразу же сорвался с места, бросился в новую землянку ПСД, вручил с соответствующим наставлением:
- Не затеряйте, черти.
Десять суток строгого ареста...
По Дисциплинарному уставу мне полагалось днем не спать, через день получать горячее питание, остальное время сидеть на черством хлебе и водице, размышляя о своем поступке.
Я спал в компании своего часового сколько влезет, и днем и ночью. Как только приходило время обеда или ужина, Витя Солнышко хватал котелки и бежал на кухню. Повару, заносящему черпак, он говорил значительно:
- Арестованному.
Арестованный, потерпевший - как не пожалеть бедолагу! - и повар наваливал в наши котелки погуще и побольше.
Нас не тащили к зуммерному столу, не заставляли учиться, не посылали в караульный наряд, предоставили распоряжаться временем полностью по своему усмотрению.
Надоедало торчать в землянке, и я надевал забытый Оганяном пояс, вместе со своим безотказным часовым шел к Донцу, купаться. Винтовка часового, разумеется, оставалась в углу на нарах, ждала нашего возвращения. При этом надо было лишь не попадаться на глаза начальнику связи, да и встречи с Оганяном тоже желательно избегать. Столкнись с Оганяном - мы понимали, - поставим человека в неловкое положение: должен наказать, а не хочется.
Часового положено менять. И в первый же вечер пришел вооруженный радист из новеньких, на физиономии которого я уловил, явное желание добросовестно выполнить возложенную на него обязанность. Но Витя Солнышко прогнал его:
- Иди! Иди себе. Скажи, что я бессменно буду караулить.
Я не прочь был находиться под арестом все десять суток, если нужно - и больше. Витя Солнышко, не рассчитывая на смену, не прочь был охранять меня. Но...
Но пришел приказ менять оборону - из второго эшелона в первый.
И нас, двух лежебок, выгнали из обжитой, покойной арестантской землянки, бросили на помощь телефонистам снимать так хорошо проложенные и так верно служившие линии.
Пришлось после отдыха высунув язык бегать с тяжелыми катушками.
Прошло немало дней. Забылась история с моим арестом, забылось обжитое место во втором эшелоне. В новом овраге возник земляночный городок, ничуть не хуже всех остальных, покинутых нами.
Возродился даже неизменный зуммерный стол - верный признак, что противник нас особенно не беспокоит.
Витя Солнышко стал выдумывать себе болезни, пропадал в санроте - там появилась толстая, добрая сестра, которая сводила с ума не одного Витю.
У меня износились сапоги, и я отдал их ремонтировать рябому повозочному из комендантского обоза.
Шли будни...
Мне принесли письмо.
Я вертел треугольник со штемпелем: "Солдатское письмо - бесплатно", вглядывался в незнакомый почерк, гадал: от кого?
Я переписывался только с матерью. Нет, не от нее... Случалось, девчонка кого-нибудь из наших ребят писала: "У меня есть хорошая подруга, она хочет псреписываться с фронтовиком, дай адрес..." Давали мой, конечно, с рекомендацией без лишней скромности: "Геройский солдат, парень - что надо..." И приходило письмецо: "Ах, как я Вас уважаю за геройство..." Коробило и за нее и за самого себя.
Подозревал - и сейчас такое. Раскрыл.
Нет, что-то не то...
"Спасибо, спасибо за доброе участие. Сегодня только узнала и спешу поделиться радостью: Евгений Полежаев жив! Он был легко ранен, лечился, теперь снова вернулся в свою часть. Его полевая почта такая же, как и Ваша, только литер другой - "Г". Разыщите его, расцелуйте его за меня. Не сомневаюсь, что Вы станете с ним друзьями... Попросите показать мою фотографию. На ней вы увидите девчонку, весьма хрупкую, тепличную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Подпись была неразборчивой. Тот, кому адресовано письмо, знал ее имя, для нас, оно оставалось тайной.
Но если бы мы и сумели разобрать имя, вряд ли решились отвечать. Тот для нее не полмира - весь мир, нам в нем места нет. Слишком серьеезый человек писал это письмо. Слишком серьезный, а возможно, и слишком взрослый, он отпугивал нас.
А второе письмо-секреточка унизано ровными чистенькими строчками. На адресе, как и полагается, наш номер полевой почты, адресовано некоему Е в г е н и ю П о л е ж а е в у.
"Твоя фотография стоит на моем походном столике, ты на ней слишком строгий. Ты следишь за мной. И твой взгляд заставляет меня вглядываться в самое себя. Как хочу быть чистой, умной, красивой перед тобой. Как хочу быть достойной тебя!.."
Тут уж не мир, не полмира, тут намного проще - люблю, хочу быть достойной. И нет угнетающей серьезности, и где-то между чистенькими строчками проглядывает девичья игривость, и подпись ясная и отчетливая, само имя простенькое, наивное, лубочное - Л ю б о в ь Д у н я ш е в а.
Я и Витя Солнышко переглянулись: "Ответим?" - "Ответим!"
- Беги в землянку, принеси мою полевую сумку, - приказал я часовому.
И он сорвался, оставив мне на сохранение свою винтовку.
В полевой сумке, захваченной мной еще под Сталинградом из покинутой немцами землянки, хранились дневник, письма матери и целая коллекция автоматических ручек. Мне несли их даже незнакомые солдаты, спрашивали:
- Где здесь чудак, который ручки на махорку меняет?
- Я.
- Бери.
У меня были ручки со стеклянными витыми перьями, с золотыми перьями, была ручка, инкрустированная серебром, - не писала: была, наконец, большая черная ручка, куда входило чуть ли не полпузырька чернил.
Этой-то внушающей уважение ручкой я и вооружился.
Витя Солнышко встал за моей спиной, приглушенным голосом давал советы:
- За середку колупни, жалостливое, со слезой...
И я начал:
"Дорогая и незнакомая нам Любовь Дуняшева!
К нам случайно попало Ваше письмо..."
Разумеется, при каких обстоятельствах оно попало, я скромно умолчал.
- Со слезой, чтоб прошибло...
- Да иди ты к такой матери! Не мешай...
"Поверьте, что мы от всей души сочувствуем Вам. Мы искренне тронуты Вашим большим и чистым чувством к незнакомому нам человеку. Мы еще не знаем, где находится Евгений Полежаев, но верьте - найдем его след. Найдем и все сообщим Вам. Мужайтесь! Рассчитывайте на лучшее..."
Витя Солнышко сопел за моим плечом.
Под конец я свернул с основной темы и разогнался:
"Ваш обратный адрес - полевая почта. Мы поняли, что Вы разделяете нашу судьбу, служите в рядах нашей доблестной армии. И нам представляется Ваш Высокий Образ - или сестры, ползущей с сумкой к стонущим раненым, или ассистентки, подающей седому хирургу инструменты во время операции, или терпеливой, доброй сиделки у кровати больного..."
Помню, я никак не мог вырвать нашу новую знакомую за границы медицинского обслуживания.
Витя просил - "со слезой", я же работал по принципу лесть душу вынимает, оно верней, не дает осечки.
Мы заклеили письмо, написали адрес, мой часовой сразу же сорвался с места, бросился в новую землянку ПСД, вручил с соответствующим наставлением:
- Не затеряйте, черти.
Десять суток строгого ареста...
По Дисциплинарному уставу мне полагалось днем не спать, через день получать горячее питание, остальное время сидеть на черством хлебе и водице, размышляя о своем поступке.
Я спал в компании своего часового сколько влезет, и днем и ночью. Как только приходило время обеда или ужина, Витя Солнышко хватал котелки и бежал на кухню. Повару, заносящему черпак, он говорил значительно:
- Арестованному.
Арестованный, потерпевший - как не пожалеть бедолагу! - и повар наваливал в наши котелки погуще и побольше.
Нас не тащили к зуммерному столу, не заставляли учиться, не посылали в караульный наряд, предоставили распоряжаться временем полностью по своему усмотрению.
Надоедало торчать в землянке, и я надевал забытый Оганяном пояс, вместе со своим безотказным часовым шел к Донцу, купаться. Винтовка часового, разумеется, оставалась в углу на нарах, ждала нашего возвращения. При этом надо было лишь не попадаться на глаза начальнику связи, да и встречи с Оганяном тоже желательно избегать. Столкнись с Оганяном - мы понимали, - поставим человека в неловкое положение: должен наказать, а не хочется.
Часового положено менять. И в первый же вечер пришел вооруженный радист из новеньких, на физиономии которого я уловил, явное желание добросовестно выполнить возложенную на него обязанность. Но Витя Солнышко прогнал его:
- Иди! Иди себе. Скажи, что я бессменно буду караулить.
Я не прочь был находиться под арестом все десять суток, если нужно - и больше. Витя Солнышко, не рассчитывая на смену, не прочь был охранять меня. Но...
Но пришел приказ менять оборону - из второго эшелона в первый.
И нас, двух лежебок, выгнали из обжитой, покойной арестантской землянки, бросили на помощь телефонистам снимать так хорошо проложенные и так верно служившие линии.
Пришлось после отдыха высунув язык бегать с тяжелыми катушками.
Прошло немало дней. Забылась история с моим арестом, забылось обжитое место во втором эшелоне. В новом овраге возник земляночный городок, ничуть не хуже всех остальных, покинутых нами.
Возродился даже неизменный зуммерный стол - верный признак, что противник нас особенно не беспокоит.
Витя Солнышко стал выдумывать себе болезни, пропадал в санроте - там появилась толстая, добрая сестра, которая сводила с ума не одного Витю.
У меня износились сапоги, и я отдал их ремонтировать рябому повозочному из комендантского обоза.
Шли будни...
Мне принесли письмо.
Я вертел треугольник со штемпелем: "Солдатское письмо - бесплатно", вглядывался в незнакомый почерк, гадал: от кого?
Я переписывался только с матерью. Нет, не от нее... Случалось, девчонка кого-нибудь из наших ребят писала: "У меня есть хорошая подруга, она хочет псреписываться с фронтовиком, дай адрес..." Давали мой, конечно, с рекомендацией без лишней скромности: "Геройский солдат, парень - что надо..." И приходило письмецо: "Ах, как я Вас уважаю за геройство..." Коробило и за нее и за самого себя.
Подозревал - и сейчас такое. Раскрыл.
Нет, что-то не то...
"Спасибо, спасибо за доброе участие. Сегодня только узнала и спешу поделиться радостью: Евгений Полежаев жив! Он был легко ранен, лечился, теперь снова вернулся в свою часть. Его полевая почта такая же, как и Ваша, только литер другой - "Г". Разыщите его, расцелуйте его за меня. Не сомневаюсь, что Вы станете с ним друзьями... Попросите показать мою фотографию. На ней вы увидите девчонку, весьма хрупкую, тепличную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15