Это их артиллерия бьет. У русских тебе будет больше веры, чем мне. У них комиссары — евреи. А еврей еврея не обидит. Запомни, Янкель, я — не унтер-офицер. Я — цивильный. Если понадобится, ты подтвердишь? Хорошо?
— Пожалуйста! — согласился Янкель. — Как прикажете, пан унтер… извините, пан…
— Твоя ошибка может стоить мне головы, — назидательно добавил Заремба.
— Запомнишь?
— Так точно! — выпалил Янкель. Зарембу передернуло:
— Не отвечай так. Я цивильный.
— Вы меня учили, как отвечать в армии. Заремба досадливо поморщился:
— Армии больше нет! Все кончено! Польшу проглотили немцы и русские, чтоб им подавиться. Понял?
Янкель кивнул:
— Так точно. Извините…
— Встать! Руки вверх!
Над ними стоял немец в каске, с коротким автоматом на груди. Янкель и пан Заремба встали и подняли руки. Заремба сияет, лучится улыбками.
— О! Немцы! — залепетал он сладким голосом. — Славу Богу, мы попали не к большевикам! Добро пожаловать, господа фашисты! Польша капут!
Немец обернулся к другому, сидевшему в седле мотоцикла, нацелив на них пулемет:
— Что он болтает? Я ни слова не понимаю на их собачьем языке!
— О, господа! — вскричал Заремба. — У меня для вас сюрприз! Мы в Польше знаем, как вы не любите евреев. Мы тоже их не терпим! Так вот, он — еврей! Я его передаю вам! Делайте с ним, что хотите!
— Я не понимаю, что ты говоришь, ублюдок, — оборвал его немец, — но рожа у тебя поганая… просит пули.
И направил автомат на Зарембу. Заремба, плюхнувшись на колени, униженно канючит, протянув руки к немцу:
— Вы перепутали! Я — поляк! Он — еврей! Его стрелять надо!
Немец на мотоцикле окликнул товарища, и тот, опустив автомат, подошел к нему. Они о чем-то посовещались, а когда оглянулись, ни Зарембы, ни Янкеля не было. Лишь мотались впереди метелки кукурузы. Немец небрежно полоснул туда автоматной очередью.
Янкель снова в толпе беженцев. На развилке дорог на указателе написано: «Вильно — 128 км». Толпа беженцев раздваивается. Янкель уходит с теми, кто повернул в сторону Вильно. Он идет, поддерживая старушку.
— Ах, как я завидую вашей матери… — приговаривает она, опираясь на его руку. — В такое время не забыть о ней… Идти за тридевять земель…
— Но ведь мама во всем свете у меня одна. Кто может быть ближе, чем мама? — искренне недоумевает он.
— Благословит тебя Бог, сынок, за такие речи… — шепчет старушка. — А многие забыли, что нет на свете священнее любви, чем любовь к своей матери… Той, что ночей не спала, когда ты болел, той, что последний кусок тебе отдавала, той, что…
— Русские! Русские! Красная Армия! Зашелестело по толпе, прекратившей движение. Оттесняя людей к обочине дороги, встречным маршем движется конная артиллерия. На лошадях и лафетах орудий — солдаты в незнакомой форме и в других, отличных от немецких, касках. На касках — красные пятиконечные звезды. Среди русских солдат много скуластых, узкоглазых монгольских лиц. У них нет автоматов. А старого образца винтовки с приткнутыми гранеными штыками.
Из толпы беженцев русские стали выводить мужчин в польском военном обмундировании. Вывели и Янкеля.
— Вот еще один пленный! — доложил приведший Янкеля солдат офицеру, сидевшему в седле.
Янкель посмотрел на офицера, и его огорченное лицо разгладилось простодушной радостной улыбкой.
— Вы еврей, пан комиссар? — спросил Янкель. Офицер в седле неопределенно пожал плечами:
— Я еврей. Но не комиссар. Я — капитан. Командир батареи. Что вам угодно?
— Но вы еврей? И я еврей, — радостно восклицает Янкель. — Я этому очень-очень рад. Вы, надеюсь, меня поймете. Другие не хотят меня выслушать. Я направляюсь в Вильно. Там моя мама. Понимаете? Она беспокоится. Она не знает, что со мной, а я — что с ней. Помогите мне добраться до Вильно. Моя мама вам будет так признательна.
Офицер в седле лишь сочувственно развел руками:
— Вы — пленный! И пойдете с остальными польскими военнопленными, куда поведет вас конвой. Ясно?
— Какой я пленный? — огорошено кричит Янкель, озираясь вокруг в поисках сочувствия. — Я же не воевал! У меня даже оружия нет. Одели форму и разбежались. Я иду в Вильно, к маме…
— На вас военная форма. Значит, вы взяты в плен, — оборвал его русский офицер и тронул коня.
Раскачивается товарный вагон. Стучат под полом колеса. Польские пленные сидят на нарах, лежат вповалку. Другие прилипли к узким, как амбразуры, окошечкам, затянутым колючей проволокой. На некоторых цивильная одежда — успели сменить.
— Вильно! — кричит солдат у окна. — Мы подъезжаем к Вильно! Я узнаю! Вон колокольни Петра и Павла, а вон шпиль Святой Анны!
Товарный состав медленно огибает город, раскинувшийся в долине между зеленых холмов. Еще очень рано. Недавно рассвело. И в долине плавает прозрачный туман. Сквозь него, как сквозь седые пряди волос, проступает облик города. С красными черепичными крышами средневековых улочек, с тесными каменными двориками, с зелеными вершинами столетних кленов и лип над ними, со сладкими дымками из затопленных хозяйками печей. И властвуя над крышами, над дымами из фигурных, с железными флюгерами, печных труб, горделиво высятся над городом многоцветные башни колоколен виленских церквей, сверкая гранями крестов и перекликаясь мелодичным звоном, словно отдавая прощальный салют длинному бесконечному поезду-тюрьме, набитому, как селедками, невольниками.
Тревожно гудят колокола костела Святого Казимира, им вторит медь костела Святой Терезы, плачем откликается румяная колокольня костела всех святых, стонут Доминиканский костел и Францисканский, а вслед за ними зарыдал монастырь кармелиток.
Город разворачивается в утренней дымке. Сверкнула серебряной чешуей гладь реки Вилии.
Янкель бросается к запертой двери, неистово стучит кулаками:
— Пустите меня! Откройте! Это — мой город! Я приехал! Выпустите! Здесь моя мама!
Кое-кто из солдат начинает смеяться. А Янкель, захлебываясь от плача, продолжает стучать.
— Мама! Я здесь! Рядом! Где ты, мама?
Пожилой седоусый солдат кладет ладонь Янкелю на плечо и под стук колес не замедляющего ход поезда пытается утешить его:
— Не плачь. Мужчине плакать не полагается. Мы все лишились родных. Кто
— жены и детей, а кто — мамы. И стучать не надо. Конвой откроет огонь. И ты погибнешь зря. И мы тоже. Идем, сынок, приляг. Эй, уступите место. Человеку худо.
Седоусый солдат повел, обняв за плечи, Янкеля к нарам. Солдаты подвинулись, освободили место. Янкель лег, всхлипывая. Седоусый накрыл его шинелью.
Сверху от окошка послышался огорченный голос:
— Проехали Вильно. Прощай, Польша! Куда нас везут?
— В Сибирь везут, — сказал седоусый. — Прощай, родина!
У него на глаза навернулись слезы. В разных концах вагона слышится сдержанное всхлипывание. Кое-кто бормочет молитву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Пожалуйста! — согласился Янкель. — Как прикажете, пан унтер… извините, пан…
— Твоя ошибка может стоить мне головы, — назидательно добавил Заремба.
— Запомнишь?
— Так точно! — выпалил Янкель. Зарембу передернуло:
— Не отвечай так. Я цивильный.
— Вы меня учили, как отвечать в армии. Заремба досадливо поморщился:
— Армии больше нет! Все кончено! Польшу проглотили немцы и русские, чтоб им подавиться. Понял?
Янкель кивнул:
— Так точно. Извините…
— Встать! Руки вверх!
Над ними стоял немец в каске, с коротким автоматом на груди. Янкель и пан Заремба встали и подняли руки. Заремба сияет, лучится улыбками.
— О! Немцы! — залепетал он сладким голосом. — Славу Богу, мы попали не к большевикам! Добро пожаловать, господа фашисты! Польша капут!
Немец обернулся к другому, сидевшему в седле мотоцикла, нацелив на них пулемет:
— Что он болтает? Я ни слова не понимаю на их собачьем языке!
— О, господа! — вскричал Заремба. — У меня для вас сюрприз! Мы в Польше знаем, как вы не любите евреев. Мы тоже их не терпим! Так вот, он — еврей! Я его передаю вам! Делайте с ним, что хотите!
— Я не понимаю, что ты говоришь, ублюдок, — оборвал его немец, — но рожа у тебя поганая… просит пули.
И направил автомат на Зарембу. Заремба, плюхнувшись на колени, униженно канючит, протянув руки к немцу:
— Вы перепутали! Я — поляк! Он — еврей! Его стрелять надо!
Немец на мотоцикле окликнул товарища, и тот, опустив автомат, подошел к нему. Они о чем-то посовещались, а когда оглянулись, ни Зарембы, ни Янкеля не было. Лишь мотались впереди метелки кукурузы. Немец небрежно полоснул туда автоматной очередью.
Янкель снова в толпе беженцев. На развилке дорог на указателе написано: «Вильно — 128 км». Толпа беженцев раздваивается. Янкель уходит с теми, кто повернул в сторону Вильно. Он идет, поддерживая старушку.
— Ах, как я завидую вашей матери… — приговаривает она, опираясь на его руку. — В такое время не забыть о ней… Идти за тридевять земель…
— Но ведь мама во всем свете у меня одна. Кто может быть ближе, чем мама? — искренне недоумевает он.
— Благословит тебя Бог, сынок, за такие речи… — шепчет старушка. — А многие забыли, что нет на свете священнее любви, чем любовь к своей матери… Той, что ночей не спала, когда ты болел, той, что последний кусок тебе отдавала, той, что…
— Русские! Русские! Красная Армия! Зашелестело по толпе, прекратившей движение. Оттесняя людей к обочине дороги, встречным маршем движется конная артиллерия. На лошадях и лафетах орудий — солдаты в незнакомой форме и в других, отличных от немецких, касках. На касках — красные пятиконечные звезды. Среди русских солдат много скуластых, узкоглазых монгольских лиц. У них нет автоматов. А старого образца винтовки с приткнутыми гранеными штыками.
Из толпы беженцев русские стали выводить мужчин в польском военном обмундировании. Вывели и Янкеля.
— Вот еще один пленный! — доложил приведший Янкеля солдат офицеру, сидевшему в седле.
Янкель посмотрел на офицера, и его огорченное лицо разгладилось простодушной радостной улыбкой.
— Вы еврей, пан комиссар? — спросил Янкель. Офицер в седле неопределенно пожал плечами:
— Я еврей. Но не комиссар. Я — капитан. Командир батареи. Что вам угодно?
— Но вы еврей? И я еврей, — радостно восклицает Янкель. — Я этому очень-очень рад. Вы, надеюсь, меня поймете. Другие не хотят меня выслушать. Я направляюсь в Вильно. Там моя мама. Понимаете? Она беспокоится. Она не знает, что со мной, а я — что с ней. Помогите мне добраться до Вильно. Моя мама вам будет так признательна.
Офицер в седле лишь сочувственно развел руками:
— Вы — пленный! И пойдете с остальными польскими военнопленными, куда поведет вас конвой. Ясно?
— Какой я пленный? — огорошено кричит Янкель, озираясь вокруг в поисках сочувствия. — Я же не воевал! У меня даже оружия нет. Одели форму и разбежались. Я иду в Вильно, к маме…
— На вас военная форма. Значит, вы взяты в плен, — оборвал его русский офицер и тронул коня.
Раскачивается товарный вагон. Стучат под полом колеса. Польские пленные сидят на нарах, лежат вповалку. Другие прилипли к узким, как амбразуры, окошечкам, затянутым колючей проволокой. На некоторых цивильная одежда — успели сменить.
— Вильно! — кричит солдат у окна. — Мы подъезжаем к Вильно! Я узнаю! Вон колокольни Петра и Павла, а вон шпиль Святой Анны!
Товарный состав медленно огибает город, раскинувшийся в долине между зеленых холмов. Еще очень рано. Недавно рассвело. И в долине плавает прозрачный туман. Сквозь него, как сквозь седые пряди волос, проступает облик города. С красными черепичными крышами средневековых улочек, с тесными каменными двориками, с зелеными вершинами столетних кленов и лип над ними, со сладкими дымками из затопленных хозяйками печей. И властвуя над крышами, над дымами из фигурных, с железными флюгерами, печных труб, горделиво высятся над городом многоцветные башни колоколен виленских церквей, сверкая гранями крестов и перекликаясь мелодичным звоном, словно отдавая прощальный салют длинному бесконечному поезду-тюрьме, набитому, как селедками, невольниками.
Тревожно гудят колокола костела Святого Казимира, им вторит медь костела Святой Терезы, плачем откликается румяная колокольня костела всех святых, стонут Доминиканский костел и Францисканский, а вслед за ними зарыдал монастырь кармелиток.
Город разворачивается в утренней дымке. Сверкнула серебряной чешуей гладь реки Вилии.
Янкель бросается к запертой двери, неистово стучит кулаками:
— Пустите меня! Откройте! Это — мой город! Я приехал! Выпустите! Здесь моя мама!
Кое-кто из солдат начинает смеяться. А Янкель, захлебываясь от плача, продолжает стучать.
— Мама! Я здесь! Рядом! Где ты, мама?
Пожилой седоусый солдат кладет ладонь Янкелю на плечо и под стук колес не замедляющего ход поезда пытается утешить его:
— Не плачь. Мужчине плакать не полагается. Мы все лишились родных. Кто
— жены и детей, а кто — мамы. И стучать не надо. Конвой откроет огонь. И ты погибнешь зря. И мы тоже. Идем, сынок, приляг. Эй, уступите место. Человеку худо.
Седоусый солдат повел, обняв за плечи, Янкеля к нарам. Солдаты подвинулись, освободили место. Янкель лег, всхлипывая. Седоусый накрыл его шинелью.
Сверху от окошка послышался огорченный голос:
— Проехали Вильно. Прощай, Польша! Куда нас везут?
— В Сибирь везут, — сказал седоусый. — Прощай, родина!
У него на глаза навернулись слезы. В разных концах вагона слышится сдержанное всхлипывание. Кое-кто бормочет молитву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20