Ради чего? Что, изменился за это время Израиль? Кто-нибудь ждет его там? Да никто не ждет, и никому он там не нужен. Просто не сидится человеку на месте, гвоздь торчит в заднице. Вечный бродяга. Морская душа.
Здесь его могла удержать только большая любовь. Моя мама оказалась слаба. Не в его вкусе. А я? Он, возможно, и не подозревает, мимо чего прошел. Ему и в голову не могло прийти, что его так любят.
Но вот сейчас он все узнает. Мне нечего и не к чему скрывать. Скажу все. Ничего не утаю. У него есть сердце. Он очень одинокий человек. Я отогрею его сердце. Я принесу ему радость и счастье. Он не устоит. Он ведь не каменный.
Передо мной покачивался заросший нечесаными волосами затылок шофера. Небось, едет и думает, куда несет эту сумасшедшую девчонку? И, конечно, его грызут сомнения, хватит ли у меня денег расплатиться. На счетчике уже набило десять долларов и маленькие цифры продолжали выскакивать.
Шофера от меня отделяло грязное толстое стекло с маленькой щелью, чтоб просунуть деньги и получить сдачу. Это стекло пуленепробиваемое. Веселенькая жизнь! Вот так ездить все время, подставляя затылок под пулю пассажира, и вся надежда на это толстое стекло.
Какой неуютный мир! Как бессмысленно и гнусно жить, прикрывая свой затылок от ближнего пуленепробиваемым стеклом. И вообще, зачем жить на этом свете, где тебя покидают, не попрощавшись, где от тебя уезжают навсегда, не сказав доброго словечка на прощанье?
В моем черепе, словно искры, вспыхивали все новые и новые вопросы и угасали без ответа. Я не заметила, как мы подрулили к аэропорту, пристроившись к веренице других автомобилей. На счетчике было тринадцать долларов и пятьдесят пять центов. Я просунула в щель под пуленепробиваемое стекло обе бумажки по десять долларов и выбежала из такси, забыв, что надо дождаться сдачи. Порядочный попался шофер: догнал у двери и сунул пять долларов. Остальные полтора взял себе на чай.
В здание аэропорта я вбежала так, как будто каждый день сюда захаживаю. Это я-то, которая без сопровождения взрослых в метро не входит. Расталкивая пассажиров и извиняясь на ходу, отыскала глазами электрическое табло и там нашла этот рейс на Тель-Авив. Я запомнила, от каких ворот отойдет самолет, и нашла по указателю, где эти ворота находятся. Там сейчас все пассажиры, летящие в Тель-Авив. Там и Б.С.
Без билета меня не пропустили туда. И сколько я ни объясняла, только руками разводили и посоветовали обратиться в бюро информации. Побежала искать это бюро. Вспотела в своей облезлой кроличьей шубке. На мокрой шее болтается цепочка с ключами от дома.
Господи, до чего красиво все в аэропорту! Какие чистые стены! Какой гладкий пол! Какие красивые стюардессочки в своих очаровательных униформах прогуливаются по залам! Как прекрасно одеты пассажиры! И как всем безразлично, как всем наплевать на то, что мечется по этим залам живой человечек с ключом от дома на шее и со своим огромным горем в душе!
В бюро информации не мои слова, а мое лицо, должно быть абсолютно малохольное, произвело впечатление, и они согласились передать по радио объявление. Я осталась у стойки ждать. По радио что-то передавали. Какие-то распоряжения. Потом была пауза, такая долгая, что я думала, сейчас умру, не дождавшись.
Наконец:
— Мистер такой-то, отлетающий рейсом номер такой-то по маршруту Нью-Йорк — Тель-Авив, вас разыскивает по срочному делу мисс Ольга.
Так и назвали: мисс Ольга. Остальные пассажиры, если они грамотные, — могли подумать, что речь идет об одной из трех сестер из пьесы Чехова «Три сестры».
Обращение повторили. Дальше оставалось одно: ждать. По радио передали, что посадка на самолет Нью-Йорк — Тель-Авив продолжается. У Б.С. будет в распоряжении всего несколько минут, если он прибежит сюда. Но мне и этих минуточек будет достаточно. Я все успею сказать. Если не все, то, по крайней мере, главное. А что главное? И вообще, что я ему скажу? Меня вдруг охватил страх. Действительно, что я ему скажу? Затопать ногами в детской истерике и потребовать, чтобы он вернул билет? Нелепо. Что же я сделаю, когда он, запыхавшись, вынырнет из толпы пассажиров? Брошусь к нему, повисну на шее и не разомкну объятий, пока самолет не улетит без него. Пусть пропадет билет. Пусть…
По радио донеслись шорохи включаемого микрофона, и ясный женский голос произнес:
— Мисс Ольга, мисс Ольга.
— Да! Слушаю! — закричала я по-русски.
— Мистер такой-то не может из-за недостатка времени повидаться с вами. Он уже в самолете. Он горячо целует вас и просит немедленно ехать домой. Вот и все… Это похоронное сообщение повторяли по радио, но я уже не слышала. Я оглохла. Мои уши заложило ватой. А в голове шумело, как в закипающем чайнике.
Люди с чемоданами и сумками сновали вокруг меня взад и вперед. Я натыкалась на них. И не извинялась. Я ненавидела их. И этот чистый красивый аэропорт. И этих гнусных стюардесс в своей гнусной униформе. И эти электрические табло с мелькающими цифрами и словами. И весь этот комфорт. И эти разумно продуманные, для удобства пассажиров, движущиеся ленты с багажом. Бесшумные эскалаторы. Ровный свет из скрытых в глубоких дырах светильников. От всего этого пахло стерильным продезинфицированным крематорием.
Обратно я ехала не в такси, а автобусом, билет на который я смогла оплатить, пошарив по всем карманам. Оставалась еще мелочь, чтоб в Манхэттене пересесть на метро.
Автобус был наполовину пуст, и я сидела одна на двухместном сиденье. Ни о чем не размышляя. Просто сидела и тупо смотрела в стекло, по которому струились на ветру капли тающего снега. В кинофильмах иногда так изображают брошенных любовниками женщин. С безразличными застывшими лицами. И их горе очень художественно подчеркивается каплями дождя на стекле — образ слез в душе бедной женщины. Пошловато. Но, оказывается, близко к правде.
По стеклу автобуса косо бежала, свертываясь в жгуты, талая вода, и за стеклом неясно, как мираж, тянулись мокрые каменные надгробья. Серые. С крестами. И без крестов. Бесконечные могилы. Мы въезжали в Нью-Йорк через пригородные кладбища. Католические, протестантские и еврейские. И на том свете люди селились в гетто. Как на этом свете негры жили скопом в Гарлеме, евреи — в Квинсе, греки — в Астории.
Впереди, зыбко покачиваясь в струящейся по ветровому стеклу воде, вставал Манхэттен, упираясь в сырые низкие тучи неровной линией небоскребов.
Я почувствовала боль. Сначала заломило в спине. В пояснице. Потом перекинулось в живот. Это не было расстройством желудка. Боль была иная. Незнакомая мне. Неужели я заболела? На нервной почве? И вот так и умру на своем сиденье, согнувшись от спазм, охвативших весь низ живота. Господи, что со мной? Автобус привезет в Манхэттен мой труп, и на трупе не обнаружат никаких документов, подтверждающих, что я — это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Здесь его могла удержать только большая любовь. Моя мама оказалась слаба. Не в его вкусе. А я? Он, возможно, и не подозревает, мимо чего прошел. Ему и в голову не могло прийти, что его так любят.
Но вот сейчас он все узнает. Мне нечего и не к чему скрывать. Скажу все. Ничего не утаю. У него есть сердце. Он очень одинокий человек. Я отогрею его сердце. Я принесу ему радость и счастье. Он не устоит. Он ведь не каменный.
Передо мной покачивался заросший нечесаными волосами затылок шофера. Небось, едет и думает, куда несет эту сумасшедшую девчонку? И, конечно, его грызут сомнения, хватит ли у меня денег расплатиться. На счетчике уже набило десять долларов и маленькие цифры продолжали выскакивать.
Шофера от меня отделяло грязное толстое стекло с маленькой щелью, чтоб просунуть деньги и получить сдачу. Это стекло пуленепробиваемое. Веселенькая жизнь! Вот так ездить все время, подставляя затылок под пулю пассажира, и вся надежда на это толстое стекло.
Какой неуютный мир! Как бессмысленно и гнусно жить, прикрывая свой затылок от ближнего пуленепробиваемым стеклом. И вообще, зачем жить на этом свете, где тебя покидают, не попрощавшись, где от тебя уезжают навсегда, не сказав доброго словечка на прощанье?
В моем черепе, словно искры, вспыхивали все новые и новые вопросы и угасали без ответа. Я не заметила, как мы подрулили к аэропорту, пристроившись к веренице других автомобилей. На счетчике было тринадцать долларов и пятьдесят пять центов. Я просунула в щель под пуленепробиваемое стекло обе бумажки по десять долларов и выбежала из такси, забыв, что надо дождаться сдачи. Порядочный попался шофер: догнал у двери и сунул пять долларов. Остальные полтора взял себе на чай.
В здание аэропорта я вбежала так, как будто каждый день сюда захаживаю. Это я-то, которая без сопровождения взрослых в метро не входит. Расталкивая пассажиров и извиняясь на ходу, отыскала глазами электрическое табло и там нашла этот рейс на Тель-Авив. Я запомнила, от каких ворот отойдет самолет, и нашла по указателю, где эти ворота находятся. Там сейчас все пассажиры, летящие в Тель-Авив. Там и Б.С.
Без билета меня не пропустили туда. И сколько я ни объясняла, только руками разводили и посоветовали обратиться в бюро информации. Побежала искать это бюро. Вспотела в своей облезлой кроличьей шубке. На мокрой шее болтается цепочка с ключами от дома.
Господи, до чего красиво все в аэропорту! Какие чистые стены! Какой гладкий пол! Какие красивые стюардессочки в своих очаровательных униформах прогуливаются по залам! Как прекрасно одеты пассажиры! И как всем безразлично, как всем наплевать на то, что мечется по этим залам живой человечек с ключом от дома на шее и со своим огромным горем в душе!
В бюро информации не мои слова, а мое лицо, должно быть абсолютно малохольное, произвело впечатление, и они согласились передать по радио объявление. Я осталась у стойки ждать. По радио что-то передавали. Какие-то распоряжения. Потом была пауза, такая долгая, что я думала, сейчас умру, не дождавшись.
Наконец:
— Мистер такой-то, отлетающий рейсом номер такой-то по маршруту Нью-Йорк — Тель-Авив, вас разыскивает по срочному делу мисс Ольга.
Так и назвали: мисс Ольга. Остальные пассажиры, если они грамотные, — могли подумать, что речь идет об одной из трех сестер из пьесы Чехова «Три сестры».
Обращение повторили. Дальше оставалось одно: ждать. По радио передали, что посадка на самолет Нью-Йорк — Тель-Авив продолжается. У Б.С. будет в распоряжении всего несколько минут, если он прибежит сюда. Но мне и этих минуточек будет достаточно. Я все успею сказать. Если не все, то, по крайней мере, главное. А что главное? И вообще, что я ему скажу? Меня вдруг охватил страх. Действительно, что я ему скажу? Затопать ногами в детской истерике и потребовать, чтобы он вернул билет? Нелепо. Что же я сделаю, когда он, запыхавшись, вынырнет из толпы пассажиров? Брошусь к нему, повисну на шее и не разомкну объятий, пока самолет не улетит без него. Пусть пропадет билет. Пусть…
По радио донеслись шорохи включаемого микрофона, и ясный женский голос произнес:
— Мисс Ольга, мисс Ольга.
— Да! Слушаю! — закричала я по-русски.
— Мистер такой-то не может из-за недостатка времени повидаться с вами. Он уже в самолете. Он горячо целует вас и просит немедленно ехать домой. Вот и все… Это похоронное сообщение повторяли по радио, но я уже не слышала. Я оглохла. Мои уши заложило ватой. А в голове шумело, как в закипающем чайнике.
Люди с чемоданами и сумками сновали вокруг меня взад и вперед. Я натыкалась на них. И не извинялась. Я ненавидела их. И этот чистый красивый аэропорт. И этих гнусных стюардесс в своей гнусной униформе. И эти электрические табло с мелькающими цифрами и словами. И весь этот комфорт. И эти разумно продуманные, для удобства пассажиров, движущиеся ленты с багажом. Бесшумные эскалаторы. Ровный свет из скрытых в глубоких дырах светильников. От всего этого пахло стерильным продезинфицированным крематорием.
Обратно я ехала не в такси, а автобусом, билет на который я смогла оплатить, пошарив по всем карманам. Оставалась еще мелочь, чтоб в Манхэттене пересесть на метро.
Автобус был наполовину пуст, и я сидела одна на двухместном сиденье. Ни о чем не размышляя. Просто сидела и тупо смотрела в стекло, по которому струились на ветру капли тающего снега. В кинофильмах иногда так изображают брошенных любовниками женщин. С безразличными застывшими лицами. И их горе очень художественно подчеркивается каплями дождя на стекле — образ слез в душе бедной женщины. Пошловато. Но, оказывается, близко к правде.
По стеклу автобуса косо бежала, свертываясь в жгуты, талая вода, и за стеклом неясно, как мираж, тянулись мокрые каменные надгробья. Серые. С крестами. И без крестов. Бесконечные могилы. Мы въезжали в Нью-Йорк через пригородные кладбища. Католические, протестантские и еврейские. И на том свете люди селились в гетто. Как на этом свете негры жили скопом в Гарлеме, евреи — в Квинсе, греки — в Астории.
Впереди, зыбко покачиваясь в струящейся по ветровому стеклу воде, вставал Манхэттен, упираясь в сырые низкие тучи неровной линией небоскребов.
Я почувствовала боль. Сначала заломило в спине. В пояснице. Потом перекинулось в живот. Это не было расстройством желудка. Боль была иная. Незнакомая мне. Неужели я заболела? На нервной почве? И вот так и умру на своем сиденье, согнувшись от спазм, охвативших весь низ живота. Господи, что со мной? Автобус привезет в Манхэттен мой труп, и на трупе не обнаружат никаких документов, подтверждающих, что я — это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54