И на Мавзолее, если им опять захочется, для полноты ощущения, сколь угодно, могут стоять, представляя парад или демонстрацию.
Доклад там какой, речь толкнуть, все можно будет, ибо народ этого, слава Богу, никогда больше не услышит.
Да там можно и восковые муляжи поставить собратьев по партии: Ленина, Сталина, Маленкова, Никиты или Брежнева…
По заказу, кто с кем обожает постоять.
Для Нины Андреевой я бы Берию еще предложил. А если таких муляжей нет, взять пока взаимообразно в музее мадам Тюссо.
Это был бы памятник навсегда ушедшей эпохе и зримое наставление потомкам, как нельзя жить, если они хотят жить, как люди. И не хотят строить в веках светлое здание коммунизма.
А здесь, в Дубулты, на месте Идола я бы предложил городским властям Юрмалы создать детскую площадку со всякими там качелями, каруселями и другими забавами.
Вот тогда и вернется сюда жизнь, и цветы не нужно будет привозить на служебных автобусах, они вырастут здесь сами, потому что этой мертвой земли коснутся детские живые руки.
В день отъезда в последний раз спустился на пляж. Было тепло, солнечно. Море блестело. Чайки, и те не суетились, не насиловали криками берег, смирные курочки там и сям белели на тихой воде. Редкие фигуры прогуливающихся, видные издалека, еще более подчеркивали эту замечательную картину мира и тишины.
Так не хватало этой тишины мне, да всем нам, кто прожил эту январскую пору в Балтии.
Но не холод испытываю я, вспоминая этот январь. Совсем иное чувство.
Как раз сегодня, в рыбном магазине, куда я пошел подкупить на дорогу каких-то продуктов, в очереди разговорился с молодой и красивой женщиной, она оказалась женой известного художника Розенбергса, живущего в Юрмале. Зовут женщину Майга, она заведует выставочным залом на Домской площади.
— Я был у вас…
— В те дни?
— Да. Во время дежурства.
— Я тоже дежурила, — сказала она. — Мы не уходили с площади восемь суток… И знаете… Костры все еще греют…
— Еще горят? — не поняв, переспросил я.
— Да нет, костров нет, но они греют… — И пояснила с улыбкой: — Ну, там, где они горели, там можно ногами ощутить тепло… И даже… Какое-то излучение… Я прихожу туда, чтобы постоять… Ощутить… Понимаете?
Вот такое странное ощущение, я его тоже испытываю: мы пережили баррикады, а в душе остались горячие очажки, которые долго еще будут нас всех по памяти согревать… Как костры…
Наша улыбчивая и заботливая официантка Ильнара покормила на дорожку особенно старательно, будто не одна ночь до Москвы, а дальняя дорога в неизвестность ожидала нас.
Неожиданно разговорились, так уж бывает всегда под отъезд, и выяснилось, что ее детство, как и мое, прошло в детдоме. Ей тогда было полтора годика, родителей арестовали на хуторе, наверное, они сопротивлялись организации колхоза, и отправили в Красноярский край. Дорогой умер один ее братишка (можно представить, что это была за дорога!), а другой братишка и сама Ильнара выжили, хотя везли их как скотину, в товарняках.
Про отца Ильнара не говорила, судя по всему, он сгинул в заключении, а мать работала в ссылке водовозом, развозила по домам и баракам на лошади воду. Ильнару с братишкой она оставляла дома, и однажды пришли люди, забрали ее и увезли сюда, в Латвию.
— Кто? Зачем? — спросил я.
Ильнара с улыбкой стояла у нашего стола и смотрела в окно.
— Кто? — переспросила она. — Да были такие энтузиасты, которые собирали ссыльных детей, чтобы их спасти…
Они спасли будущее Латвии. Так я понял.
— Но какая же мать отдаст? — усомнился я.
— Мама и не отдавала, — сказала Ильнара. — Она прятала меня под корзиной… А эти нашли и увезли… Я-то ничего не понимала. Сперва они отдали меня в детдом, тут, недалеко, а потом из детдома меня взяли к себе хорошие люди. — Ильнара все так же улыбалась и смотрела невидящими глазами в окно. — Они приходили и забирали, чтобы откормить и отогреть у себя в семье.
Вот, сколько ни слушаю бывших сирот, хоть это сиротство иного рода и вовсе не от войны, а от трагедии маленького народа, репрессированного Сталиным, не покидает меня чувство, что все мы выжили лишь потому, что были такие люди: и те, что в жесточайших условиях Сибири собирали детей, и те, кто отогревал их в семье.
Вот и я вспоминаю сибирскую крестьянку Гонцову, которая отогрела и накормила меня, замерзающего в поле. Да их много было, и оттого мы не озлобились, а Ильнара, как все дети, перенесшие голод, особенно сытно и заботливо кормит нас здесь в Доме.
— Ну, а мама? — спросил я.
Она ответила:
— Маму я увидела, когда мне исполнилось восемнадцать. Мне сказали: «Пиши письмо Маленкову, чтобы ее отпустили». И я написала в Москву. А ответ почему-то пришел на горком комсомола. Меня вызвали туда и говорят: «Подавай заявление в комсомол, тогда твою маму отпустят!» И я вступила в комсомол. А ее, и правда, отпустили, и мы встретились… А в сорок восьмом у нас опять стали грести… — Ильнара вздохнула и добавила: — Так и гребут до сих пор, и гребут! Ну, что мы им сделали?
Вечером за нами приехала машина, ее прислала Татьяна Фаст. Та самая старенькая «Волга» без обогрева, которая возила нас по темной Риге в тревожные баррикадные дни.
А когда мы грузились в вагон, прибежала и сама Таня, принесла свежие номера «Независимой Балтийской газеты», какие-то памятные фотографии, письма…
Мы постояли в тамбуре.
— Как Рига?
— Да как-то неспокойно, — созналась она. — Говорят, что ОMOH собирается штурмовать телецентр…
Вроде бы, по ее словам, в московское представительство пришли четыре парня из ОМОНа и предупредили, что готовится захват телецентра.
— Когда?
— Сегодня. А, может, завтра. Я сейчас туда еду!
— Я тоже приеду, — сказал я. — Позвони. Ладно. Или телеграмму…
И Таня, и я, мы оба понимали, что ничей приезд, и мой тоже, не поможет, если военные решатся на насилие… Но я посетивший «сей мир в его минуты роковые», как бы ощущал свою личную уже ответственность за все, что здесь происходит. И я знал, что я приеду и буду с этими ребятами до конца.
— Ладно, — сказала Татьяна. — Я позову. Но мне-то кажется, что там, в Москве, будет вам тоже горячо. Она попрощалась и побежала к выходу. На ходу обернулась!
— Вы не знаете… Сегодня умер оператор… Гвидо… В больнице.
Вот на такой тревожной ноте мы и простились.
Поезд отошел, за черным окном потекли дома.
Где-то здесь и окошки моих друзей: Адольфа Шапиро, Алика Какостикова (но он опять в океане), Валерия Блюменкранца, Лени Коваля… Я покидал Ригу и молился за них и за всех, с кем я был в эти баррикадные дни…
Господи, помоги им всем!
Сегодня мы попрощались с Леней по телефону. Он вдруг сказал, тема погибших не давала ему покоя:
— Смотри, ведь Господь Бог поделил жертвы пополам: два русских и два латыша… Показав тем самым, что в борьбе за свободу пуля не разбирает, кого ей убивать…
Пятый погибший, Гвидо, был латыш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46