Рабочий в Литве получал почти в 10 раз большую зарплату, если брать сопоставимые цены.
Наши власти, проходимцы и преступники всех мастей, разграбили Литву. Многие священники были расстреляны, десятки тысяч ни в чем не повинных людей — арестованы, обречены на то, чтобы гнить в тюрьмах и концлагерях. Палачи, которые тогда, словно в насмешку, назывались сотрудниками Народного комиссариата внутренних дел, принесшие неисчислимые беды самой России, особенно зверствовали в трех захваченных, до того процветавших Прибалтийских государствах, в частности, в Литве. А мы — солдаты называемой тогда Красной Армии — своими штыками прикрывали этот разгул грабежа, насилий, убийств, издевательски называемых якобы проявлением воли литовского народа.
Тяжкий грех лежит на нас всех — солдатах оккупационной армии, осуществивших в 1940 году захват Литвы, Латвии и Эстонии. Тяжкий грех лежит на мне лично. С тех пор неустанным покаянием, всеми доступными мне средствами, пытаюсь я искупить или хотя бы уменьшить свою вину…»
(Это письмо Георгий Федоров написал 13 января и прочел по радио.)
…Развеселые, помню, возвращались в свою часть.
Несколько раз, и правда, мы еще заходили в гостеприимное семейство Петра Стефановича, но потом как-то охладели, может, оттого, что появились другие знакомые, правда, опять русские, латышей мы после таких разговоров все-таки стали опасаться.
Тем более, что в части, хоть не так открыто, но говорилось о том же самом: кругом много врагов, и надо быть осторожнее… Особенную осторожность следовало проявлять в случайных разных там знакомствах с девушками… Имелись в виду, наверное, латышки. Но и русским девицам с улицы, как внушалось, не следовало особенно доверять. Были якобы уже случаи, когда они подпаивали солдат, а потом выведывали всякие нужные для врагов сведения о расположении части, о ее боеспособности, составе, количестве и о чем-то еще, очень важном для американцев.
Впрочем, беседы о бдительности в большей или меньшей степени сопровождали нас и на гражданке, ведь и там повсюду, кто помнит, висели тогда плакаты: «Не болтай у телефона, болтун находка для шпиона!» И остальные в том же духе.
Но здесь, в Прибалтике, все приобретало иной смысл, как нам казалось, почти реальный.
А у меня, по весне, в сберкассе, куда я пришел положить пятьдесят рублей, первый мой гонорар за стихи, опубликованные в окружной военной газете, это неподалеку от части, возникла особенная симпатия с девушкой, которую звали странным именем Вия.
Помню, я удивился и переспросил:
— Это ваше имя?
Она тоже удивилась, но моему вопросу, и сказала:
— Да. Это латышское имя, и так меня зовут… В паспорте написано: «Вийте».
— Значит… вы — латышка?
— Конечно. А вам не нравится, что я латышка?
Я не знал, как ей сказать, что она мне нравится, даже очень, но я боюсь, что она тоже из этих… Которые нас не любят… Тем более, что она перед этим поинтересовалась, где я служу, и как бы намекнула, что она живет неподалеку от части и ей удобно со мной встречаться.
И это тоже было подозрительно, что она была такой ко мне внимательной. Может, ей поручили?
— Давайте я вас буду звать Валей? — попросил я.
— Зовите, — разрешила она. И приятно улыбнулась.
Путь мой, обычный, в увольнительную, проходил мимо кассы, и я, почти против своей воли, заходил сюда, чтобы поздороваться с Вией, она же Валя, настолько она мне нравилась, темненькая, стройная, красиво одетая. Наши русские девушки так красиво тогда не одевались. Я даже рискнул однажды назначить ей свидание у кинотеатра, а сам не пришел…
Испугался. А вдруг все-таки шпионка.
А между тем наступила весна и лето.
В дневнике я написал так:
«Весна в Риге наступила поздняя. До 5 мая совершенно не было зелени. Потом неожиданная жара и буквально в пять дней Рига перешла на „летнюю форму одежды“. Прямо-таки зеленая буря…
Когда я приехал в часть, мне показалось здесь пустовато, и вдруг я увидел, что мы живем в саду. Откроешь окно, и в казарму вливаются всевозможные ароматы черемухи, вишни, яблони и т. д. Красиво цветет каштан, я его прежде не видел, большие бело-розовые цветы будто свечи…
Весь город расцвел, стал нарядным.
В витринах центрального магазина, который здесь называют «Особторгом», выставлена интересная реклама: огромный слон, прямо как настоящий, поднимает хобот и берет с полочки поочередно чай, сахар и прочее и подносит к стеклу, демонстрируя все это любопытной публике…
На соседней витрине — две льдины, на одной сидит морж, а на другой — белый медведь. Белый медведь держит в лапах стаканчик мороженого, размером с ведерко, и время от времени подносит его ко рту, лижет, высовывая полуметровый красный язык и закрывая от удовольствия глаза. А морж в это время топорщит вверх усы и завистливо косит большими красными глазами в сторону медведя.
А я часами, как ребенок, торчу у витрины, по воскресеньям вырвавшись в увольнение, и кошусь на них обоих, и думаю, что морж до некоторой степени ротозей, уж я бы угостился у медведя…»
Когда проходил по старой Риге в эти баррикадные дни, отчего-то вспоминал о днях моей службы, хотя давно нет на витрине центрального, ныне, универмага, прекрасных, насколько теперь понимаю, тоже оставшихся от «буржуйской заграницы» игрушек.
Но зато недавно почти таких же я увидал в витринах одного из магазинов в Стокгольме: веселые энергичные гномы, в красных колпаках, суетились вокруг рождественского стола… И я снова, хоть времени, как всегда за границей, не было, проторчал у витрины битый час…
Рассказываю, понятно, не для того, чтобы сравнивать Латвию со Швецией. Я сравниваю Латвию моей юности с этой нынешней Латвией и Ригой…
Сейчас же в витрине всякие призывы, плакаты, есть такие:
«СОЛДАТ, ТЫ ЧЕЛОВЕК ИЛИ УБИЙЦА?»
Как бы я, тот бывший солдатик, принял это ко мне обращение?
Ей-богу, не знаю. Но не так, как сейчас, это ясно.
Из части вырываться нелегко. Тот, кто служил, меня поймет. Но бывают и праздники: на Первое Мая я стою в оцеплении во время демонстрации, здесь вот, недалеко от памятника Свободы. И хоть инструкции даны довольно жесткие и наши железные командиры безотступно за нашей спиной, и те же бронемашины и другая техника, но это еще не те демонстрации, на которые люди выходят для протеста, и никаких опасений, никаких неприятностей у нас не возникает. Наоборот. Мы задерживаем каких-то девчонок, пытающихся прорваться сквозь цепь (им куда-то нужно!), и пытаемся их закадрить, и так, довольно безобидно и даже весело, проходит наш Первомай.
И еще праздник, уже для души. Нам с ротным писарем Петровым велят съездить в Тукумс на аэродром и отвезти почту в роту, которая выехала туда еще ранее на полевые учения.
А наши учения — это перевозные аэродромные радиостанции связи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Наши власти, проходимцы и преступники всех мастей, разграбили Литву. Многие священники были расстреляны, десятки тысяч ни в чем не повинных людей — арестованы, обречены на то, чтобы гнить в тюрьмах и концлагерях. Палачи, которые тогда, словно в насмешку, назывались сотрудниками Народного комиссариата внутренних дел, принесшие неисчислимые беды самой России, особенно зверствовали в трех захваченных, до того процветавших Прибалтийских государствах, в частности, в Литве. А мы — солдаты называемой тогда Красной Армии — своими штыками прикрывали этот разгул грабежа, насилий, убийств, издевательски называемых якобы проявлением воли литовского народа.
Тяжкий грех лежит на нас всех — солдатах оккупационной армии, осуществивших в 1940 году захват Литвы, Латвии и Эстонии. Тяжкий грех лежит на мне лично. С тех пор неустанным покаянием, всеми доступными мне средствами, пытаюсь я искупить или хотя бы уменьшить свою вину…»
(Это письмо Георгий Федоров написал 13 января и прочел по радио.)
…Развеселые, помню, возвращались в свою часть.
Несколько раз, и правда, мы еще заходили в гостеприимное семейство Петра Стефановича, но потом как-то охладели, может, оттого, что появились другие знакомые, правда, опять русские, латышей мы после таких разговоров все-таки стали опасаться.
Тем более, что в части, хоть не так открыто, но говорилось о том же самом: кругом много врагов, и надо быть осторожнее… Особенную осторожность следовало проявлять в случайных разных там знакомствах с девушками… Имелись в виду, наверное, латышки. Но и русским девицам с улицы, как внушалось, не следовало особенно доверять. Были якобы уже случаи, когда они подпаивали солдат, а потом выведывали всякие нужные для врагов сведения о расположении части, о ее боеспособности, составе, количестве и о чем-то еще, очень важном для американцев.
Впрочем, беседы о бдительности в большей или меньшей степени сопровождали нас и на гражданке, ведь и там повсюду, кто помнит, висели тогда плакаты: «Не болтай у телефона, болтун находка для шпиона!» И остальные в том же духе.
Но здесь, в Прибалтике, все приобретало иной смысл, как нам казалось, почти реальный.
А у меня, по весне, в сберкассе, куда я пришел положить пятьдесят рублей, первый мой гонорар за стихи, опубликованные в окружной военной газете, это неподалеку от части, возникла особенная симпатия с девушкой, которую звали странным именем Вия.
Помню, я удивился и переспросил:
— Это ваше имя?
Она тоже удивилась, но моему вопросу, и сказала:
— Да. Это латышское имя, и так меня зовут… В паспорте написано: «Вийте».
— Значит… вы — латышка?
— Конечно. А вам не нравится, что я латышка?
Я не знал, как ей сказать, что она мне нравится, даже очень, но я боюсь, что она тоже из этих… Которые нас не любят… Тем более, что она перед этим поинтересовалась, где я служу, и как бы намекнула, что она живет неподалеку от части и ей удобно со мной встречаться.
И это тоже было подозрительно, что она была такой ко мне внимательной. Может, ей поручили?
— Давайте я вас буду звать Валей? — попросил я.
— Зовите, — разрешила она. И приятно улыбнулась.
Путь мой, обычный, в увольнительную, проходил мимо кассы, и я, почти против своей воли, заходил сюда, чтобы поздороваться с Вией, она же Валя, настолько она мне нравилась, темненькая, стройная, красиво одетая. Наши русские девушки так красиво тогда не одевались. Я даже рискнул однажды назначить ей свидание у кинотеатра, а сам не пришел…
Испугался. А вдруг все-таки шпионка.
А между тем наступила весна и лето.
В дневнике я написал так:
«Весна в Риге наступила поздняя. До 5 мая совершенно не было зелени. Потом неожиданная жара и буквально в пять дней Рига перешла на „летнюю форму одежды“. Прямо-таки зеленая буря…
Когда я приехал в часть, мне показалось здесь пустовато, и вдруг я увидел, что мы живем в саду. Откроешь окно, и в казарму вливаются всевозможные ароматы черемухи, вишни, яблони и т. д. Красиво цветет каштан, я его прежде не видел, большие бело-розовые цветы будто свечи…
Весь город расцвел, стал нарядным.
В витринах центрального магазина, который здесь называют «Особторгом», выставлена интересная реклама: огромный слон, прямо как настоящий, поднимает хобот и берет с полочки поочередно чай, сахар и прочее и подносит к стеклу, демонстрируя все это любопытной публике…
На соседней витрине — две льдины, на одной сидит морж, а на другой — белый медведь. Белый медведь держит в лапах стаканчик мороженого, размером с ведерко, и время от времени подносит его ко рту, лижет, высовывая полуметровый красный язык и закрывая от удовольствия глаза. А морж в это время топорщит вверх усы и завистливо косит большими красными глазами в сторону медведя.
А я часами, как ребенок, торчу у витрины, по воскресеньям вырвавшись в увольнение, и кошусь на них обоих, и думаю, что морж до некоторой степени ротозей, уж я бы угостился у медведя…»
Когда проходил по старой Риге в эти баррикадные дни, отчего-то вспоминал о днях моей службы, хотя давно нет на витрине центрального, ныне, универмага, прекрасных, насколько теперь понимаю, тоже оставшихся от «буржуйской заграницы» игрушек.
Но зато недавно почти таких же я увидал в витринах одного из магазинов в Стокгольме: веселые энергичные гномы, в красных колпаках, суетились вокруг рождественского стола… И я снова, хоть времени, как всегда за границей, не было, проторчал у витрины битый час…
Рассказываю, понятно, не для того, чтобы сравнивать Латвию со Швецией. Я сравниваю Латвию моей юности с этой нынешней Латвией и Ригой…
Сейчас же в витрине всякие призывы, плакаты, есть такие:
«СОЛДАТ, ТЫ ЧЕЛОВЕК ИЛИ УБИЙЦА?»
Как бы я, тот бывший солдатик, принял это ко мне обращение?
Ей-богу, не знаю. Но не так, как сейчас, это ясно.
Из части вырываться нелегко. Тот, кто служил, меня поймет. Но бывают и праздники: на Первое Мая я стою в оцеплении во время демонстрации, здесь вот, недалеко от памятника Свободы. И хоть инструкции даны довольно жесткие и наши железные командиры безотступно за нашей спиной, и те же бронемашины и другая техника, но это еще не те демонстрации, на которые люди выходят для протеста, и никаких опасений, никаких неприятностей у нас не возникает. Наоборот. Мы задерживаем каких-то девчонок, пытающихся прорваться сквозь цепь (им куда-то нужно!), и пытаемся их закадрить, и так, довольно безобидно и даже весело, проходит наш Первомай.
И еще праздник, уже для души. Нам с ротным писарем Петровым велят съездить в Тукумс на аэродром и отвезти почту в роту, которая выехала туда еще ранее на полевые учения.
А наши учения — это перевозные аэродромные радиостанции связи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46