Я был уверен — ненависть к мужскому полу вспыхнула в Собаке в день, когда буфетчик так безжалостно ошпарил ее.
Соседи часто жаловались деду:
— Что же это получается, Спиридон! Уже и в гости к тебе нельзя зайти! И где ты его откопал, паршивого пса! Птичку к дереву не подпустит, проклятый! Прогнал бы его к чертям или хоть посадил на цепь, что ли!
Дед только улыбался. Он так подружился с собакой, что прогнал бы из дому скорее меня, чем ее. Собака чувствовала это. Изредка, когда я ходил в лес за дровами или ночью — на мельницу, она шла за мной, все же остальное время лежала в ногах у деда и с благоговением ждала его приказов, глядя на него грустными влюбленными глазами. Стоило упасть с дерева яблоку или груше, Собака срывалась с места и, опережая свинью, мчалась к дереву, хватала плод зубами и приносила деду. Дед ласково гладил ее по шее, потом очищал плод, съедал его, а кожурой угощал Собаку. И она ела кожуру тех же яблок и груш. А как Собака умела слушать! Пожалуй, она была единственным существом, способным часами внимать деду, в сотый раз рассказывавшему одну и ту же историю. И чем длиннее бывал рассказ, тем внимательнее слушала Собака, и глаза ее словно просили деда: «Ради бога не пропусти ни одного слова!»
Однажды я стал свидетелем такого диалога.
— Эх, дружок, кабы не эта проклятая война, разве пришлось бы тебе жрать гнилые груши?! — говорил Собаке дед, печально качая головой.
— Вот именно! — согласно кивала она.
— Небось ты вкус мяса забыла, бедняжка? — спрашивал дед.
— Увы, забыла! — вздыхала Собака.
— Ничего, все уладится, — успокаивал ее дед, — вот появится скоро отец Гогиты — Арсен, присмотрит за нами. А? Как ты думаешь, ведь присмотрит? — Собака не знала моего отца, но все же утвердительно кивала головой. Дед продолжал: — Кончится же когда-нибудь война, будь она проклята!.. И хворь моя пройдет. А? Пройдет ведь?..
Так сидели они часто на балконе, грелись на солнышке и думали: дед — об окончании войны, о возвращении сына, Собака… Собака, наверно, думала о мясе…
Ну, а во всем остальном наша Собака вела себя как все собаки на свете. Ночь спала на дворе. Считала обязательным своим долгом лаем откликаться на крик петуха, мяуканье кошки, вой шакала. Ворчала на полную луну, колесом выкатывавшуюся из-за Медвежьей горы. Улаживала свои любовные дела. Подняв лапу, мочилась в огороде на свежезеленевшие грядки сельдерея. И еще: услышав, как где-нибудь начинала вопить и причитать несчастная женщина, получившая похоронку на мужа, сына или брата, поднимала вверх морду и разражалась жалобным воем.
Шли дни. И жили мы, как полагается жить людям и собакам во время войны…
22 августа 1943 года ночью село взбудоражили собачий лай, грызня и вой. Была случная пора, и поэтому особого внимания на шум никто не обратил.
Утром Аслан Тавберидзе нашел у родника растерзанного пса. Для случной поры это тоже не было явлением необычным. Труп зарыли.
В полдень в селе появился незнакомец, разыскивавший свою собаку. Его направили к Аслану. Пришел туда и я.
— Кирилле Мамаладзе из Хеви, — представился он.
— Очень приятно. Чем могу служить? — вежливо спросил Аслан.
— Собака у меня пропала… Сказали, будто вы сегодня зарыли какую-то…
— Точно. Мы и зарыли — я и этот парень. А что, разве не следовало этого делать?
— Что вы, наоборот, спасибо за внимание. А место показать можете?
— Пожалуйста.
Мамаладзе отрыл труп собаки, пригляделся.
— Моя! — заявил он уверенно.
— Желаете перенести останки? — улыбнулся Аслан.
— Не до шуток мне! — отмахнулся Мамаладзе. — Вчера она покусала моего ребенка, а потом сбежала. На пастеровской станции велели принести голову собаки, чтобы сделать анализ мозга. Если, не дай бог, окажется, что она была бешенной, придется делать ребенку сорок уколов. Представляете себе? Сорок уколов! Дитя и так еле на нагах держится!
Мамаладзе вздохнул и достал из мешка топор.
Я быстро отвернулся и пошел домой.
Выслушав мой рассказ, дед невольно поморщился.
— Нехорошее это дело! — сказал он и взглянул на беззаботно развалившуюся у его ног Собаку.
Вечером зашел к нам сосед Бадриа и попросил у деда ружье.
— Зачем тебе ружье, Бадриа? — спросил дед.
— Застрелить свою собаку.
— В чем она провинилась?
— А ты разве не знаешь? Вчера чья-то собака напала на наших собак. Да ты же слышал, парень, что сказал хозяин того пса! Ребенка, говорит, покусала.
— Но он не говорил, что собака бешеная! — ответил я.
— Дурак! Разве нормальная собака тронет хозяйского ребенка? — спросил Бадриа.
Я промолчал.
— Для такого дела я тебе ружье не дам! — отрубил дед.
— Чем же ее убить?
— Колом.
— Что я, зверь какой-нибудь? — обиделся Бадриа.
— Тогда как хочешь…
Бадриа ушел.
— Ночью запри пса в сарае! — приказал дед и ласково погладил Собаку.
Первый выстрел и душераздирающий визг собаки раздался во дворе Аслана Тавберидзе.
— Какое сегодня число? — спросил меня дед.
— Двадцать третье августа.
— Наступила Варфоломеевская ночь! — проговорил дед.
За первым выстрелом последовали второй, третий, четвертый… Со всех сторон доносились звуки выстрелов, лай и вой собак, крики мужчин, вопли женщин, плач детей, мычание скота. Громыхнуло во дворе соседа Бадриа, затем — у Алистарха и наконец грянуло под боком, у соседа Макариа. Визг собаки оглушил меня.
— Несчастная собака!.. Пока Макариа перезарядит свою допотопную кремневку, измучается животное — простонал дед и закрыл уши дрожащими руками.
Целый час продолжалось это неслыханное, безжалостное истребление собак. Целый час гудело и шумело село. И все это время наша Собака, запертая в сарае, со злобным лаем и рычанием бросалась на дверь, скребла ее когтями.
Постепенно все стихло. Грохнул вдали последний выстрел, и наступила мертвая тишина.
— Э-ге-ге-ге-ей! — раздался вдруг чей-то победоносный крик.
— Все. Кончилось… Боже великий, прости нам грехи наши тяжкие… — вздохнул дед.
… Наступило утро.
Пропел петух.
Замычала корова.
Заблеяла коза.
Закудахтали куры.
Из-за Концхоулы поднялось солнце.
Все было как обычно, и все же то утро было необычным.
Селу чего-то не хватало — незаметного, обыденного, но привычного, близкого, родного чего-то. И когда на проселочной дороге между изгородями показался Аслан Тавберидзе с топором на плече и за ним вприпрыжку не бежал его вислоухий Тузик, я понял: этой неотъемлемой частью, этой плотью от плоти и кровью от крови села была собака — обыкновенная сельская дворняжка.
Утро 24 августа 1943 года в моем селе наступило без собаки…
…Весь день наша Собака не выходила за калитку, не ела, не лаяла. Она лежала у ног деда с закрытыми глазами и вытянутыми лапами. Если б не равномерно вздымавшийся и опускавшийся живот, Собаку можно было принять за мертвую.
1 2 3 4