Девушка часто думала о нем и всякий раз плакала то ли от тоски, то ли от обиды и досады. Он не простился с нею, не написал ни строчки! Вспоминая об этом, Элиана чувствовала себя униженной. Она была бы менее оскорблена, если б Максимилиан честно признался, что просто не любит ее, что она ему не нужна.
Возможно, в этом случае ей было бы легче его забыть.
Этьен де Талуэ приезжал два раза в неделю или даже чаще, и порой Элиана с трудом заставляла себя разговаривать с ним и улыбаться ему, однако он был единственным, кто, помимо родителей, проявлял к ней участие.
Изредка приходили письма от Шарлотты: они с Полем побывали в Риме, а теперь переехали в Лондон. Ответы ей писала мать, а Элиана иногда добавляла от себя несколько строк.
В комнату вошла служанка, она внесла и поставила на стол чашку баваруаза – сладкого напитка из чая, молока и душистых трав, и зажгла свечи.
Это была пышногрудая маленькая девушка, очень бойкая, смышленая и хорошенькая, со вздернутым носиком, толстыми черными косами до пояса и прозрачными зелеными глазами. Звали ее Дезире.
– В Париже неспокойно, барышня, – сказала она, – на улицах толпы народа, все что-то выкрикивают. Кругом войска, даже на Марсовом поле – все наемники-пруссаки. А наши драгуны и гусары тоже кричат с толпой и…
– В Маре, надеюсь, не кричат? – перебила Элиана. Девушку раздражало выражение неподдельного интереса на лице служанки и ее неуместная веселость.
– Если так пойдет дело, то и в Маре закричат, – рассудительно произнесла Дезире. – Вот брат нашей кухарки – он из Сен-Марселя – такое рассказывал! Народ разрушает заставы, захватывает продовольствие и даже оружие!
– В Сен-Марселе всегда творились разные беспорядки, – сказала Элиана, беря в руки щетку для волос, – ничего удивительного, что сейчас там начался настоящий бунт.
– Но ведь Сен-Марсель – предместье Парижа, – заметила Дезире.
Элиана поднялась с места. На ней был светло-голубой, отделанный воздушным белым кружевом, капот, в вырезе которого виднелась незагорелая кожа шеи и груди. Озаренные пламенем свечи, волнистые волосы девушки казались присыпанными золотой пылью, легкой, почти прозрачной, точно пыльца на крыльях бабочки.
– Перестань меня пугать, – строго предупредила она, – мне и без того не по себе. Иди, я лягу спать.
Она разделась и легла, но никак не могла заснуть: на душе у нее было неспокойно. В конце концов она встала, открыла окно и, положив локти на подоконник, вдохнула полной грудью свежего летнего воздуха.
Было за полночь; над спящей землей плыл легкий туман, едва различимый на фоне густой синевы небес. Листья деревьев в свете полной луны серебрились, точно присыпанные снегом, крыши домов сверкали, словно зеркала, а окна выглядели кусочками фольги, наклеенными на матовую поверхность стен. Создавалось впечатление, будто чья-то невидимая рука нарисовала на черной бумаге этот тонущий во мгле волшебный город, и сердце Элианы наполнилось тихим восторгом, а душа – уверенностью в том, что в этом сказочном мире ни с ней самой, ни с ее родными не может случиться ничего плохого.
Ей не пришла в голову мысль, что она видит Париж таким, возможно, в последний раз.
Пришло двенадцатое июля, а с ним и новые волнения. Мирные жители были призваны не покидать своих домов, и тем не менее на улицы высыпали толпы народа. Кое-где рабочие и ремесленники начали захватывать оружие и нападать на таможенные заставы. Слышались выстрелы, по улицам ходил патруль, тревожно звучал набат.
К вечеру Париж кипел, как огромный адский котел; и центральная часть города, и предместья были полны беспорядочного суетливого движения. Временами казалось, будто земля уходит из-под ног и всех уносит куда-то невидимый бурлящий поток, И хотя старый мир еще не умер, а новый не успел родиться, и никто пока толком не осознал своей цели, не провел границы, по одну сторону которой остались враги, а по другую были друзья, и все вместе трепыхались в силках неопределенности, каждый постепенно начинал понимать, что время сжигает мосты в прошлое и меняет прежний образ мыслей, что нужно найти в себе силы жить по-новому. Но никто еще не представлял – как.
Но фон уже был черным, а краски красными: над ночным городом стояло зарево – отражение яркого пламени факелов в руках множества повстанцев и огромных костров, в которые превратились заставы. И в эту ужасную ночь – ставшую началом цепи других, куда более ужасных! – дух всеобщей безнаказанности уже гулял по улицам, воспламеняя ненавистью полные мрачного отчаяния сердца.
Амалия и Элиана сидели в гостиной, плотно закрыв ставни и не смея лечь спать, тогда как Филипп, невзирая на все предупреждения, отправился к соседям узнать последние новости.
Вернувшись, он быстро вошел в зал и произнес прямо с порога, даже не сняв шляпу и редингот:
– Предместья охвачены пожаром. В Париже настоящий хаос. В окнах велено зажечь огни. Кругом гвардейцы с факелами, толпы разъяренной черни! – Он говорил растерянно и сбивчиво – Я видел глаза этих людей, их лица… В их души вселился дьявол! Никто ничего не понимает, все будто бы разом лишились рассудка. Париж похож на город восставших из могилы мертвецов! – И тяжело вздохнув, закончил: – Надо уезжать!
Амалия задрожала.
– Сейчас?!
Филипп, в сердцах выложивший напрямик безжалостную правду, внезапно очнулся и, увидев испуганно расширенные глаза жены и дочери, понял, что совершил непоправимую ошибку, ибо перед ним были всего лишь две беспомощные, бессильные перед жизненными невзгодами женщины.
Тем не менее он ответил:
– Да, сейчас. Собирайте вещи. Я велел Огюсту заложить карету. Я иду от Лорансо – они тоже уезжают. Я прикажу Огюсту ни на шаг не отставать от их экипажа. И Дезире пусть едет с вами.
– А вы, папа? – прошептала Элиана.
– Нет, – Филипп был бледен, но черные глаза его светились упорством, – я остаюсь. Возможно, еще сумею послужить отечеству и королю!
– Тогда и мы не поедем! – воскликнула Амалия, прижимая руки к груди.
Но Филипп шепнул ей несколько слов, и женщина сникла, покорно кивнув головой, а потом отец обратился к Элиане:
– Не волнуйся, дочка, пока нас никто не трогает, и я уверен, что вы сможете спокойно покинуть город. Лорансо позаботятся о вас. А я вас потом догоню.
Девушка не стала спорить. Сейчас инстинкт был сильнее разума, и она не могла заставить себя делать какие-то выводы и была не в состоянии хоть как-то оценить ситуацию.
Она рассеянно следила за тем, как мать собирает фамильные драгоценности и серебро, какие-то безделушки, кажется, фарфоровые статуэтки, с камина, старинные часы… По приказу Амалии Дезире сняла со стены портреты в тяжелых рамах, и гостиная сразу приобрела неуютный, сиротливый вид.
Элиана уложила бювар, письменные и швейные принадлежности, шкатулку со своими девичьими сокровищами, несколько нотных тетрадей и книг и немного белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130