.. Чи не стрели?
- Как навстречу? - обомлел Антон Антоныч.
- Это в плетушке?.. Ишь горе какое! Это в плетушке, значит, стрелся, он и был: Меденяпьев! - радостно догадался Митро.
- Да куда, куда ж ехал, бодай тебя, - на поезд? - крикнул Антон Антоныч.
- На кулерский, - ответил бабий голос.
- В десять двадцать пять, - подсказал Митро, - есть-есть.
- Так то не поп, значит, ехал, то - он? Так где ж ты глаза свои продал, шо-шо-шо не познал его?.. Ну, это ж надо такого случая, шельму его душу!.. Ну, а мы ж теперь поспеем на тот поезд, а?.. Ну, десять рублей, золотой тебе дам, абы поспеть, абы за одну минуту поспеть только, а-ах, царица ж небесная! - кричал Антон Антоныч.
И торопливо зажег спичку, чтоб посмотреть на часы; посмотрел невзначай на лошадь. Раскорячась, стояла вислоухая, худая, мышиного цвета, жеребая кобыла, старая, с бельмом на правом глазу, покосилась на огонь, фыркнула верблюжьими длинными губами, вздрогнула потной кожей. На Митра посмотрел, стоял Митро, весь заросший старыми жесткими серыми волосами, только глаза чуть блестели и желтел бриль, как колокол. Посмотрел на часы, - было без пяти минут десять. Сказал, показав на лошадь:
- Полчаса еще!.. Ну, слышишь, - так гони, чтоб... как приехала, так и ноги бы простягла на месте, чтоб и дух из нее вон!.. Я - отдам!
- Сидайте, - коротко сказал Митро.
И потом началась странная ночная скачка. Точно все поля были живые, такие были крики, шум, фырканье, гиканье и удары. И уже не замечал Антон Антоныч ухабов, точно вся дорога стала сплошной ухаб. Только и были, как большие вешки на ней - Тростянка, усадьба, кладбище, дубовая роща... Какие-то подводы нагнали, обогнали, кто-то свистнул в два пальца вслед... Лохматые собаки с обеих сторон бросались с лаем на телегу. Бриль соскочил было с Митра, язык прикусил себе Антон Антоныч и все зажигал спички, смотрел на часы: пять минут, десять, двадцать, - и все повторял:
- Хоть бы одну минуту застать... только одну минуту, эх, Митро!
Что-то говорил в ответ Митро, - не было слышно. Поля и небо, только поля и небо: чуть темнее - поля, чуть светлее - небо.
...И вдруг поезд: яркий свист его, и гуденье, и грохот. Его не видно, виден зеленый огонь семафора, как маяк: полыхнет - пропадет. И от телеги гул, и слышно, как ёкает в груди у кобылы.
- Митро... эх, Митро!
Видно поезд сверкает, тремя очами, кругло, ярко, ближе, еще ближе.
- А-а-а!.. - стонет, поднявшись на корточки, Антон Антоныч. - Та кнутом под ноги! Та шпарь же, шпарь же ее, бодай она здохла!
И вырывает кнут у Митра, и хлещет, перегнувшись, сам и гикает.
А поезд утопил уже в желтых огнях окон зеленый огонь семафора, и на станции бегают люди с фонарями, и где-то там готов уже сесть в поезд Веденяпин... Остановка - минута.
Под колесами камень, - мостовая перед станцией. Близко... Слышно только острое звяканье, пыхтенье... Не выдержал, выскочил из телеги и побежал Антон Антоныч через длинный двор наперерез, а сзади его кричал Митро:
- Деньги!.. Барин, а деньги ж!
Огни желтые, красные, синие, и пыхтенье, и крики, и протяжный свист кондуктора, и круглые скользкие камни под ногами, и колючая проволока станционного палисадника, - и когда добежал, запыхавшись, до платформы Антон Антоныч, начинал уже отходить поезд. Щеголеватые, колыхались плавно вагоны, и, - весь глаза, - на одной площадке, плывущей мимо, увидал он Веденяпина. На мгновенье застыл он на месте, и мимо него, уплывая, проплыл Веденяпин, мимо него куда-то в ночь - высокий, в мягкой шляпе, в крылатке, с красным огоньком папиросы под широкими двухъярусными усами... И когда проплыл уже, опомнившись, Антон Антоныч сорвался с места и побежал. Кричал сквозь зубы "А-а", - стонал бежал, хватаясь ногами за уплывающую платформу, - уплывала платформа. И смотрел в лицо Веденяпину, - казалось, улыбался Веденяпин, и еще почему-то показалось вдруг, что глаза у него... голубые. И все это только два-три момента, и уже уходит поезд, проворно уносит свой грохочущий хвост, пыхтит и пышет огнями, и кто-то держит за руку Антона Антоныча и говорит густо:
- Куда вы? На смазку колес захотели?
Это жандарм, - не тот, что был раньше, другой, но такой же широкий, толстый, как и все жандармы на станциях.
- А деньги? Барин, а деньги ж?
Это Митро.
- Через полчаса в том же направлении пассажирский поезд... Вам куда ехать?
Это какой-то молодой помощник начальника станции, встречавший поезд.
А Антон Антоныч смотрит на всех ошеломленный, приросший к месту, и все вспыхивает в нем новый безответный вопрос: почему глаза голубые?
В вагоне Антон Антоныч лег наверху и все думал о том, как он увидел в последний раз Веденяпина. Было какое-то непонятное, но уверенное в себе чувство: увидал в последний раз. И когда фамилию эту про себя произносил Антон Антоныч, выходила она так, как у Митра: Меденяпьев. Все время, сколько уж лет, был ротмистр Веденяпин - желтоглазый, грузный, басистоголосый, - что ни скажет слово - соврет, - до того земной; теперь он был какой-то немой, уплывающий, в мягкой шляпе, в крылатке, Меденяпьев, и глаза голубые.
Всю ночь он не мог заснуть: внизу кто-то храпел, точно рвал раз за разом длинные полосы нового прокрахмаленного каляного коленкора. В соседнем купе, прямо под ухом, плакал ребенок; мигала свеча перед глазами; было накурено, душно, и до какой-то плачущей боли ощущалось все время, что он едет по следам Веденяпина, не догоняя, а отставая: станция - а Веденяпин был здесь сорок минут назад; еще станция - а Веденяпин был здесь два часа назад; еще станция - а Веденяпин три часа назад проехал здесь, даже не остановившись... И все хотел он представить полно, что было бы, если бы он застал поезд и Веденяпина, но странно, - представить этого полно и ясно он не мог.
На одной станции, где долго стоял поезд, Антон Антоныч купил конверт и лист почтовой бумаги и сел писать письмо тому, кто продал ему Анненгоф. Он хотел написать о том, что хочет строить фабрику при озере, что несколько сельскохозяйственных машин - сеялка, жнейка - оказались в неисправности, что улетел журавль Фриц; но, начиная писать ему, никак не мог вспомнить его имени: путал несколько имен и ни в одном не был уверен.
Тогда он написал Елене Ивановне о том, что едет к одному известному диагносту в Одессу, хотя ехал он в Севастополь, а зачем ехал туда - не знал.
И когда готовился опустить письмо в ящик и перечитывал адрес, то увидел, что совсем забыл поставить, какой губернии Анненгоф.
XXIII
Весь июнь и весь июль как-то упрямо и жадно из города в город ездил Антон Антоныч, и первый раз это случилось в его жизни, что ездил он без всякого дела: просто вспоминал какой-нибудь город и брал туда билет. Иногда у кассы на вокзале он думал, куда ехать, и говорил кассиру с расстановкой:
- Дайте вы мне, будьте так добры, билет второго класса в Житомир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
- Как навстречу? - обомлел Антон Антоныч.
- Это в плетушке?.. Ишь горе какое! Это в плетушке, значит, стрелся, он и был: Меденяпьев! - радостно догадался Митро.
- Да куда, куда ж ехал, бодай тебя, - на поезд? - крикнул Антон Антоныч.
- На кулерский, - ответил бабий голос.
- В десять двадцать пять, - подсказал Митро, - есть-есть.
- Так то не поп, значит, ехал, то - он? Так где ж ты глаза свои продал, шо-шо-шо не познал его?.. Ну, это ж надо такого случая, шельму его душу!.. Ну, а мы ж теперь поспеем на тот поезд, а?.. Ну, десять рублей, золотой тебе дам, абы поспеть, абы за одну минуту поспеть только, а-ах, царица ж небесная! - кричал Антон Антоныч.
И торопливо зажег спичку, чтоб посмотреть на часы; посмотрел невзначай на лошадь. Раскорячась, стояла вислоухая, худая, мышиного цвета, жеребая кобыла, старая, с бельмом на правом глазу, покосилась на огонь, фыркнула верблюжьими длинными губами, вздрогнула потной кожей. На Митра посмотрел, стоял Митро, весь заросший старыми жесткими серыми волосами, только глаза чуть блестели и желтел бриль, как колокол. Посмотрел на часы, - было без пяти минут десять. Сказал, показав на лошадь:
- Полчаса еще!.. Ну, слышишь, - так гони, чтоб... как приехала, так и ноги бы простягла на месте, чтоб и дух из нее вон!.. Я - отдам!
- Сидайте, - коротко сказал Митро.
И потом началась странная ночная скачка. Точно все поля были живые, такие были крики, шум, фырканье, гиканье и удары. И уже не замечал Антон Антоныч ухабов, точно вся дорога стала сплошной ухаб. Только и были, как большие вешки на ней - Тростянка, усадьба, кладбище, дубовая роща... Какие-то подводы нагнали, обогнали, кто-то свистнул в два пальца вслед... Лохматые собаки с обеих сторон бросались с лаем на телегу. Бриль соскочил было с Митра, язык прикусил себе Антон Антоныч и все зажигал спички, смотрел на часы: пять минут, десять, двадцать, - и все повторял:
- Хоть бы одну минуту застать... только одну минуту, эх, Митро!
Что-то говорил в ответ Митро, - не было слышно. Поля и небо, только поля и небо: чуть темнее - поля, чуть светлее - небо.
...И вдруг поезд: яркий свист его, и гуденье, и грохот. Его не видно, виден зеленый огонь семафора, как маяк: полыхнет - пропадет. И от телеги гул, и слышно, как ёкает в груди у кобылы.
- Митро... эх, Митро!
Видно поезд сверкает, тремя очами, кругло, ярко, ближе, еще ближе.
- А-а-а!.. - стонет, поднявшись на корточки, Антон Антоныч. - Та кнутом под ноги! Та шпарь же, шпарь же ее, бодай она здохла!
И вырывает кнут у Митра, и хлещет, перегнувшись, сам и гикает.
А поезд утопил уже в желтых огнях окон зеленый огонь семафора, и на станции бегают люди с фонарями, и где-то там готов уже сесть в поезд Веденяпин... Остановка - минута.
Под колесами камень, - мостовая перед станцией. Близко... Слышно только острое звяканье, пыхтенье... Не выдержал, выскочил из телеги и побежал Антон Антоныч через длинный двор наперерез, а сзади его кричал Митро:
- Деньги!.. Барин, а деньги ж!
Огни желтые, красные, синие, и пыхтенье, и крики, и протяжный свист кондуктора, и круглые скользкие камни под ногами, и колючая проволока станционного палисадника, - и когда добежал, запыхавшись, до платформы Антон Антоныч, начинал уже отходить поезд. Щеголеватые, колыхались плавно вагоны, и, - весь глаза, - на одной площадке, плывущей мимо, увидал он Веденяпина. На мгновенье застыл он на месте, и мимо него, уплывая, проплыл Веденяпин, мимо него куда-то в ночь - высокий, в мягкой шляпе, в крылатке, с красным огоньком папиросы под широкими двухъярусными усами... И когда проплыл уже, опомнившись, Антон Антоныч сорвался с места и побежал. Кричал сквозь зубы "А-а", - стонал бежал, хватаясь ногами за уплывающую платформу, - уплывала платформа. И смотрел в лицо Веденяпину, - казалось, улыбался Веденяпин, и еще почему-то показалось вдруг, что глаза у него... голубые. И все это только два-три момента, и уже уходит поезд, проворно уносит свой грохочущий хвост, пыхтит и пышет огнями, и кто-то держит за руку Антона Антоныча и говорит густо:
- Куда вы? На смазку колес захотели?
Это жандарм, - не тот, что был раньше, другой, но такой же широкий, толстый, как и все жандармы на станциях.
- А деньги? Барин, а деньги ж?
Это Митро.
- Через полчаса в том же направлении пассажирский поезд... Вам куда ехать?
Это какой-то молодой помощник начальника станции, встречавший поезд.
А Антон Антоныч смотрит на всех ошеломленный, приросший к месту, и все вспыхивает в нем новый безответный вопрос: почему глаза голубые?
В вагоне Антон Антоныч лег наверху и все думал о том, как он увидел в последний раз Веденяпина. Было какое-то непонятное, но уверенное в себе чувство: увидал в последний раз. И когда фамилию эту про себя произносил Антон Антоныч, выходила она так, как у Митра: Меденяпьев. Все время, сколько уж лет, был ротмистр Веденяпин - желтоглазый, грузный, басистоголосый, - что ни скажет слово - соврет, - до того земной; теперь он был какой-то немой, уплывающий, в мягкой шляпе, в крылатке, Меденяпьев, и глаза голубые.
Всю ночь он не мог заснуть: внизу кто-то храпел, точно рвал раз за разом длинные полосы нового прокрахмаленного каляного коленкора. В соседнем купе, прямо под ухом, плакал ребенок; мигала свеча перед глазами; было накурено, душно, и до какой-то плачущей боли ощущалось все время, что он едет по следам Веденяпина, не догоняя, а отставая: станция - а Веденяпин был здесь сорок минут назад; еще станция - а Веденяпин был здесь два часа назад; еще станция - а Веденяпин три часа назад проехал здесь, даже не остановившись... И все хотел он представить полно, что было бы, если бы он застал поезд и Веденяпина, но странно, - представить этого полно и ясно он не мог.
На одной станции, где долго стоял поезд, Антон Антоныч купил конверт и лист почтовой бумаги и сел писать письмо тому, кто продал ему Анненгоф. Он хотел написать о том, что хочет строить фабрику при озере, что несколько сельскохозяйственных машин - сеялка, жнейка - оказались в неисправности, что улетел журавль Фриц; но, начиная писать ему, никак не мог вспомнить его имени: путал несколько имен и ни в одном не был уверен.
Тогда он написал Елене Ивановне о том, что едет к одному известному диагносту в Одессу, хотя ехал он в Севастополь, а зачем ехал туда - не знал.
И когда готовился опустить письмо в ящик и перечитывал адрес, то увидел, что совсем забыл поставить, какой губернии Анненгоф.
XXIII
Весь июнь и весь июль как-то упрямо и жадно из города в город ездил Антон Антоныч, и первый раз это случилось в его жизни, что ездил он без всякого дела: просто вспоминал какой-нибудь город и брал туда билет. Иногда у кассы на вокзале он думал, куда ехать, и говорил кассиру с расстановкой:
- Дайте вы мне, будьте так добры, билет второго класса в Житомир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33