Брат беспокойно заворочался в постели, но слушал молча.
— Что я пережил там, в овраге, за эту ночь, трудно описать, — говорил кассир. — Достаточно вам сказать, что за каждым кустом мне чудились по меньшей мере два покойника.
— Это — нервы, — бросил Владек, кусая губы.
— И это еще ничего! Видения явились, исчезли — и дело с концом. А вот на рассвете случилось кое-что похуже: меня окружило десятка два вооруженных людей… «Кто вы?» — спрашиваю я у них. А один мне отвечает: «Сам видишь, кто мы. А вот ты кто такой и что тут делаешь?» Разумеется, я ответил, что скрываюсь здесь, и показал свое удостоверение… Какое счастье, что я его вчера не проглотил! — добавил он, посмотрев на маму.
— Да, тогда мы потеряли бы помощника заместителя начальника прихода, — буркнул пан Добжанский, зажмурив один глаз и сделав довольно непочтительную гримасу.
Кассир, вместе с креслом, повернулся к нему спиной.
— Я показал свое удостоверение, — повторил он, — и мы стали беседовать.
«Да, мы разбиты наголову, — сказал один из этих вооруженных людей. — Все пропало».
«Как же могло быть иначе, — ответил я ему, — если здесь у самого города засел их шпион».
И я рассказал им то, что видел и слышал. Они, конечно, пришли в бешенство.
Владек в волнении сел на постели. А учитель встал и слушал с широко открытыми глазами.
— Ну, и что же было дальше? — спросил Владек.
— Что могло быть? Повесили его, — со смехом ответил кассир.
— Что-о? — крикнул учитель.
— Повесили, говорю, старого шпиона.
— Иисусе! Мария! — простонала мама и, схватившись за голову, выбежала из гостиной.
— Слушайте, вы! — закричал мой брат. — Да ведь этот старик ни в чем не повинен.
Кассир побледнел.
— Неужели я ошибся? — пробормотал он. — Но почему же он им этого не сказал? Почему так упорно молчал? И почему пан Добжанский, который его, видимо, знал, никогда за него не вступался?
Учитель захрипел, как будто ему всадили нож в сердце, и глаза его сверкнули недобрым огнем. Он подскочил к кассиру и поднял было руку для удара, но сдержался и только схватил его за шиворот.
— Подлец! — произнес он, грозно глядя ему в лицо. — Подлец! К барьеру, или я… я тебя ногами затопчу!
— Ладно! — заносчиво отрезал кассир, изо всех сил вырываясь. — Ладно! За такое оскорбление я буду с вами драться на дуэли.
— Здесь же… в роще будем драться! — проворчал учитель и бросился к Владеку.
— Владек, вставай! Соберись на несколько минут с силами, идем с нами.
Он обернулся. Но кассира в комнате уже не было.
— Нет, от меня не удерешь! — крикнул учитель.
Он схватил трость и шляпу и вышел на улицу так стремительно, словно лет тридцать сбросил с плеч.
— Антек, где мама? Беги за мамой, сейчас же беги! — с тревогой сказал мне брат.
Мамы не было во дворе, мне сказали, что она ушла в сад. Но и в саду я ее не нашел и только, сбежав вниз с горки, увидел, что она идет лугом по направлению к оврагу. Я бросился ее догонять.
— Хорошо, что ты пришел, — сказала она мне, запыхавшись от усталости.
Она крепко ухватила меня за руку, и мы пошли вдвоем к опустевшей хате.
Шел дождь, туман стал еще гуще. В сумрачном свете я едва узнавал эти места — овраг, кусты, меж которыми не раз пробирался к одинокому жилью несчастного старика. Сердце мое сжалось, когда я вспомнил те солнечные дни, веселые стаи птиц и себя, подкрадывавшегося с саблей к этому домику…
Мы услышали журчанье знакомого мне ручья, и… внезапно оба замерли на месте: кто-то быстро шел с горки в нашу сторону. Посыпались вниз камешки, а затем мы увидели того парня, который работал у старика и когда-то в метель пришел за ним в наш дом.
На парне была только заплатанная рубаха да рваные штаны, — ни сапог, ни шапки. Он уже издали узнал нас и кричал:
— О, это вы, пани? Пани!
— Где твой хозяин? — спросила мама.
Парень указал рукой на полузасохшее дерево.
— Нет уже старого, — ответил он запинаясь. — Вздернули его…
И утер большими грязными руками покрасневшие от слез глаза.
— Видите, пани? — добавил он, указывая на обрывок веревки, висевший на суку.
Мать с ужасом отвела глаза и села на камень. Передохнув, она после долгого молчания спросила:
— Где же он?
— Лежит в хате. Я его снял тихонько и перенес. Все сделал, как полагается…
— Будет, помолчи! — перебила его мама и с трудом стала взбираться на холм.
Хата за то время, что я ее не видел вблизи, еще больше скособочилась, почти ушла в землю. Соломенная крыша сгнила, дверь висела на одной петле, стены были испещрены щелями.
Мама остановилась на пороге. Лицо ее выражало такую скорбь и волнение, что я был уверен — сейчас она убежит, не заглянув внутрь. Но она пересилила себя, и мы вошли.
В сенцах на глиняном полу поблескивала лужа темной воды. Парень толкнул дверь налево, и она с глухим скрипом распахнулась.
При слабом свете, проникавшем сюда через мелкие стекла окошек, я оглядел убогую комнатенку с полуразвалившейся печью. Лавка, стол, сбитый из замшелых досок, да чурбан — вот и все, что можно было увидеть здесь на первый взгляд.
Парень безмолвно указал рукой в угол. Там на полу лежало что-то длинное, серое.
Мама стала на колени и, прикрыв руками глаза, зашептала молитву.
Когда глаза мои привыкли к темноте в хате, я разглядел, что у стены лежит человек, прикрытый черной холстиной. Под ее жесткими складками можно было различить только голову, низко склоненную на грудь, и приподнятый локоть левой руки. Правая рука свесилась на пол, из-под холста виднелись бескровные пальцы с посиневшими ногтями.
— Царствие ему небесное, вечный покой… — шептала мать.
— «Вечный покой», — повторил я за ней.
Потом на коленях подполз к мертвецу и благоговейно поцеловал руку, которая спасла мне брата.
Теперь за городом не стоит больше одинокая хата. Но ручей журчит по-прежнему, на холмах летом благоухает вереск, а в оврагах звенит веселый птичий гомон.
Над родником стоит почерневший от времени крест. На нем еще можно прочитать только два слова: «Свет присносущий…» Остальное покрыл мох. Кое-где на кресте видны ржавые пятна такой своеобразной формы, что можно подумать, будто даже дерево, из которого вытесан этот крест, когда-то кровавыми слезами плакало над тем, кто лежит здесь.
Примечания
Повесть впервые опубликована в польском журнале «Край» (№ 49—52 за 1884 г.). В 1888 году вышла в Петербурге отдельной книгой.
В повести отражены события, связанные с польским восстанием против царизма в 1863—1864 годах.
По условиям цензуры. Прус не мог писать о восстании открыто. «Наконец окончил, — пишет он Эразму Пильтцу, редактору журнала „Край“ 1 ноября 1884 года, — и признаюсь, что мне было бы очень неприятно, если бы эта вещь по высшим соображениям не прошла. Несмотря на это, не соглашайтесь ни на какие пропуски: в произведении, так сконцентрированном, любой абзац органически входит в повествование».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19