Даже в Галлии, – с внезапным жаром вскричал он, – когда римляне и вестготы составили против меня бессмысленный союз. Я бы напал на них, если бы внезапно хлынувшая из гортани кровь не приковала меня к ложу и если бы явившийся мне вторично бог войны не повелел мне вернуться.
– Отступи пока, непобежденный, – сказал он, – а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура.
– Меня звали Аларих, – произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, – однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! – и он исчез в волнах.
Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону.
– Это очень дурная примета, – с ужасом прошептал Хелхаль.
– Я подумал тоже самое и приказал отступить.
Глава одиннадцатая
Аттила замолчал.
– Сила чудесного меча, – начал он снова, – сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор.
– Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти.
– Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото – уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно – женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! – он замолчал и мрачно задумался.
– Эллак – благородная душа! – сказал Хелхаль.
– Он мечтатель, – с досадой отвечал отец, – неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, – угрюмо прибавил он, – что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она… внезапно умерла.
– Я был при этом, – сказал Хелхаль, – ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?
– Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться.
– Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.
– Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь.
– Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц?
– Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн!
– Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа!
– Правда, правда! Он мальчик хоть куда, – с отеческою гордостью сказал Аттила, – но его мать! Как она была безобразна! – прибавил он с кислой гримасой.
– Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, – возразил Хелхаль, – еще более древнего, чем твой род.
– Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех!
– Господин! – вскричал Хелхаль. – Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства?
Но нежный отец, не обращая внимания на слова Хелхаля, погрузился в приятные воспоминания.
– А мать его! Она была моей любимицей! Она одна из всех женщин, кроме гуннок, не боялась моих объятий и любила меня. Моя Либусса! Дочь одного из вождей склабов, она однажды явилась ко мне в лагерь и, бросившись к моим ногам, призналась, что ее привлекла ко мне слава моего имени и что, возгоревшись любовью к сильнейшему и храбрейшему из людей, она решилась или стать моей женою, или пасть под моим кинжалом. Она одна только искренно любила меня, моя красавица Либусса! И она умерла, подарив мне моего Эрнака…
– Господин, но ты ведь не сделаешь этого ребенка…
– Нет, – услыхав намек старика, отвечал Аттила, – я не сделаю его властителем мира, потому что мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на день…
– Как? – с испугом вскричал Хелхаль.
– Да, таково жестокое предсказание. Но утешься. Есть и другое, возвестившее мне нечто великое. Слушай. Фессалийский прорицатель, предсказавший мне смерть в объятиях женщины, в то же время сказал, что от белокурой красавицы, подобной которой я еще никогда не видал, у меня родится сын, наследующий всю мою славу и величие, и под власть которого попадут все народы земные. С той поры я жажду встретить эту красавицу…
– И ты веришь льстивому прорицателю?
– Я убедился в справедливости его слов. Ты знаешь, что по древнему гуннскому преданию, только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звездочка из белых полосок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Отступи пока, непобежденный, – сказал он, – а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура.
– Меня звали Аларих, – произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, – однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! – и он исчез в волнах.
Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону.
– Это очень дурная примета, – с ужасом прошептал Хелхаль.
– Я подумал тоже самое и приказал отступить.
Глава одиннадцатая
Аттила замолчал.
– Сила чудесного меча, – начал он снова, – сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор.
– Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти.
– Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото – уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно – женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! – он замолчал и мрачно задумался.
– Эллак – благородная душа! – сказал Хелхаль.
– Он мечтатель, – с досадой отвечал отец, – неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, – угрюмо прибавил он, – что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она… внезапно умерла.
– Я был при этом, – сказал Хелхаль, – ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?
– Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться.
– Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.
– Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь.
– Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц?
– Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн!
– Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа!
– Правда, правда! Он мальчик хоть куда, – с отеческою гордостью сказал Аттила, – но его мать! Как она была безобразна! – прибавил он с кислой гримасой.
– Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, – возразил Хелхаль, – еще более древнего, чем твой род.
– Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех!
– Господин! – вскричал Хелхаль. – Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства?
Но нежный отец, не обращая внимания на слова Хелхаля, погрузился в приятные воспоминания.
– А мать его! Она была моей любимицей! Она одна из всех женщин, кроме гуннок, не боялась моих объятий и любила меня. Моя Либусса! Дочь одного из вождей склабов, она однажды явилась ко мне в лагерь и, бросившись к моим ногам, призналась, что ее привлекла ко мне слава моего имени и что, возгоревшись любовью к сильнейшему и храбрейшему из людей, она решилась или стать моей женою, или пасть под моим кинжалом. Она одна только искренно любила меня, моя красавица Либусса! И она умерла, подарив мне моего Эрнака…
– Господин, но ты ведь не сделаешь этого ребенка…
– Нет, – услыхав намек старика, отвечал Аттила, – я не сделаю его властителем мира, потому что мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на день…
– Как? – с испугом вскричал Хелхаль.
– Да, таково жестокое предсказание. Но утешься. Есть и другое, возвестившее мне нечто великое. Слушай. Фессалийский прорицатель, предсказавший мне смерть в объятиях женщины, в то же время сказал, что от белокурой красавицы, подобной которой я еще никогда не видал, у меня родится сын, наследующий всю мою славу и величие, и под власть которого попадут все народы земные. С той поры я жажду встретить эту красавицу…
– И ты веришь льстивому прорицателю?
– Я убедился в справедливости его слов. Ты знаешь, что по древнему гуннскому преданию, только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звездочка из белых полосок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32