Жену в монастырь…»
– А не задержали, – подобие улыбки посетило суровый лик Рыкунова. – Не задержали потому, что тот ограбленный отказался кричать караул.
– Да ты что? – Генерал-полицеймейстер даже просыпал табак. – Отказался кричать караул?
– Ей-ей! – Рыкунов готов был перекреститься.
– Тогда что ж не задержали ограбленного?
– В том-то и дело, что задержали, да он невесть как ушел.
«Задержали – не задержали. Кричал караул – не кричал караул, – с тоскою думал генерал-полицеймейстер. – А там в Летнем дворце судьба моя, может быть, решается…»
– Ты мне, господин Рыкунов, не крути, – сказал он строго. – Я тебя ведь двадцать лет уже знаю. Докладывай, в чем у тебя тут сомнение.
И майор Рыкунов сообщил, что, во-первых, тати были несомненно из того вольного дома, который находится в арендованном строении господина лейб-токаря и советника Нартова, а арендаторша его – иноземная персона, маркиза Кастеллафранка…
– Ах, маркиза! – поморщился генерал-полицеймейстер. – До графов и маркиз все руки не доходят. Ведь и карлик показывал…
– Кстати, ваше превосходительство, о карлике, Варсонофии Осипове, именуемом Нулишкой. Как прикажете – выпускать?
Еще не хватало – карлик! Нет, Антону Мануиловичу в последнее время убийственно не везло. Заказать, что ли, у академиков новый гороскоп? Ведь ежели теперь этого окаянного Нулишку выпустить, он же прямиком к царице! А что, собственно, у того у карлика узнали? Он же, карлик, иностранных языков не знает и если б даже хотел, не смог бы рассказать, о чем беседовали резидент и граф, академик… Господи помилуй!
– Значит, это во-первых, а во-вторых что?
– А во-вторых, тот, кого грабили, был из дворца.
– Что-о?
– Так точно, ваше превосходительство. Другой патруль обнаружил его на Царицыном лугу и провожал до Летнего дворца незаметно. Истинный бог, ваше превосходительство.
– Ты понимаешь, что говоришь, Рыкунов?
– Понимаю, ваше превосходительство.
– Хорошо. А кто ж все-таки захватил, а потом упустил того ограбленного?
– Аудитор Курицын, – ответил майор, и вновь двусмысленная улыбка полезла на его тонкие губы.
– Где он?
– Он ждет вызова вашего превосходительства.
«Тут действительно отдает чем-то неординарным, – подумал Девиер. – А в моем аховом положении сейчас бы что-нибудь царице загнуть такое, чтоб заставить ее ночку-другую провести с цирюльниками, кои кровь пускают… Или найти ей этот философский камень, морра фуэнтес!»
Раскрылись двери, и аудитор Курицын, как и всегда преисполненный служебного рвения, явился.
Генерал-полицеймейстер расспрашивал его тихо, полузакрыв глаза, почесывая бровь кончиком гусиного пера. Майор Рыкунов, который тоже изрядно изучил своего шефа, чувствовал, что генерал-полицеймейстер готовит себя к решительному рывку.
И миг рывка наступил. Девиер вскочил и заорал во все присутствие:
– Сколько с него взял, чтоб его отпустить?
И поскольку Курицын молчал, генерал-полицеймейстер крикнул помощнику:
– Рыкунов! Принеси кочергу, я его лупить буду!
Подскочил к аудитору и принялся его трясти, пока тот не протянул потную ладонь, на которой лежал новенький золотой русский дублон – двухрублевик.
– Ого! – вскричали оба руководителя санктпетербургской полиции, кидаясь рассматривать монету. Курицын встал на колени, хлюпал, размазывая слезы, но понимал, что основная гроза прошла.
– Истинный крест! – забожился майор Рыкунов. – Вам ведомо, ваше превосходительство, все монеты нового чекана идут через меня, но такого орлеца я еще не видел.
Поднесли монету к раскрытому окну. Отчетливо вырисовался одутловатый профиль Екатерины Первой – бровь дугой, вздернутый носик. На пышной прическе красовалась коронка, а на ней – бриллиант Меншикова, который, сказывают, был в палец толщиной.
– А ну, все за мной! – скомандовал Девиер.
3
– День да ночь, вот и сутки прочь…
Маркиза Лена зажмурила глаза, тут же их открыла и запечатлела картинку: яркое утро, солнечную листву, синюю гладь воды. За лесом слышался голосистый крик петуха, полуденный ленивый скрип деревенского колодца.
Она обернулась в темную глубь домика, где на ковровых подушках Евмолп Холявин потягивался и зевал, показывая зубы, словно некий мускулистый зверь.
– Не вставай, кровь опять сочиться будет. Табачку тебе? А хочешь, я сама набью тебе трубочку? А может быть, желаешь квасу?
Выглянула в окно, обозрев заросли кувшинок, и кликнула служанку:
– Зизанья! Что ж лодка наша не идет? Не запил ли там Весельчак?
Ефиопка доложила, что уж и к реке выходила смотреть, – ничего! Усадила госпожу на пуфик, стала крутить ей локоны в фантанже.
– Осмотри мне бок-то, – попросил маркизу Холявин. – Будешь ли снова перевязывать?
– Лежи, куда тебе торопиться!
– Как куда? Развод во дворце. У нас полковник Бутурлин, даром что старый, а знаешь – ого-го! Я из-за него уж четыре раза на гаупвахту попадал.
– Тебе скучно со мною, со старухой.
– Да какая ж ты старуха? Вот тебя бы ко двору, все бы фрейлины от зависти полопались. Экая ты царь-девица!
– Я уж, милый, дважды замужем была. И оба раза за стариками.
– Между прочим, – сказал Холявин, устраиваясь на подушках, – никакая ты не иностранка. Ты акальщица московская – «в Маскве на даске, в аващном туяске». Вместо «хватит» говоришь «фатит», вместо «квас» – «фас». И губки ставишь плошечкой.
– Ну, уж ты меня всю по косточкам разобрал. И точно, признаюсь – я московская. Да неохота сего и вспоминать! Первый муж мой знатный купец был, у него дочь от первого брака еще постарше моего. Оговорили его дружки застольные, тараканы запечные, под дело царевича Алексея подвели. Я сама его видала мертвым, как он на бревне висел… Тот князь Ромодановский, палач…
Ее трясло, она закрыла лицо руками. Евмолп, испуганный, вскочил, не зная, что предпринять. Ефиопка спешила дать питье, засматривала ей в лицо.
– Не надо, не надо об этом, госпожа…
Но маркиза совладала с собой, собрала рассыпавшиеся черные кольца волос.
– Не надо? Ай нет, уж доскажу, только ты, Евмолп, ложись обратно, как бы рана не вскрылась… Главный-то палач – сам царь. Верь мне, Евмолп, я видела все своими глазами! Как указал он Кикина, четвертованного уже, на колесе сутки живым держать… Тот только и молил: «Братцы, родненькие, главу мне скорее срубите, нет более сил терпеть, все едино ж помираю!» А палач тот, котобрыс адов, на коне – как монумент врос и страданьями людскими упивался. Ох, Евмолп!
Зубы ее мелко стучали о края чаши, поданной Зизаньей.
– Слушай далее… Один только был из всей верхушки правительственной человечный, меня пожалел. Из ада того вывел, на корабль посадил, в самый подпол, где крысы. Я семь суток в подполе том скрытно пролежала…
Холявин, забыв о своей ране и о трубочке с табаком, смотрел на эту черноволосую, всю в кольцах и драгоценностях женщину, которая говорила как московская акальщица и во всем была такою нерусской!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– А не задержали, – подобие улыбки посетило суровый лик Рыкунова. – Не задержали потому, что тот ограбленный отказался кричать караул.
– Да ты что? – Генерал-полицеймейстер даже просыпал табак. – Отказался кричать караул?
– Ей-ей! – Рыкунов готов был перекреститься.
– Тогда что ж не задержали ограбленного?
– В том-то и дело, что задержали, да он невесть как ушел.
«Задержали – не задержали. Кричал караул – не кричал караул, – с тоскою думал генерал-полицеймейстер. – А там в Летнем дворце судьба моя, может быть, решается…»
– Ты мне, господин Рыкунов, не крути, – сказал он строго. – Я тебя ведь двадцать лет уже знаю. Докладывай, в чем у тебя тут сомнение.
И майор Рыкунов сообщил, что, во-первых, тати были несомненно из того вольного дома, который находится в арендованном строении господина лейб-токаря и советника Нартова, а арендаторша его – иноземная персона, маркиза Кастеллафранка…
– Ах, маркиза! – поморщился генерал-полицеймейстер. – До графов и маркиз все руки не доходят. Ведь и карлик показывал…
– Кстати, ваше превосходительство, о карлике, Варсонофии Осипове, именуемом Нулишкой. Как прикажете – выпускать?
Еще не хватало – карлик! Нет, Антону Мануиловичу в последнее время убийственно не везло. Заказать, что ли, у академиков новый гороскоп? Ведь ежели теперь этого окаянного Нулишку выпустить, он же прямиком к царице! А что, собственно, у того у карлика узнали? Он же, карлик, иностранных языков не знает и если б даже хотел, не смог бы рассказать, о чем беседовали резидент и граф, академик… Господи помилуй!
– Значит, это во-первых, а во-вторых что?
– А во-вторых, тот, кого грабили, был из дворца.
– Что-о?
– Так точно, ваше превосходительство. Другой патруль обнаружил его на Царицыном лугу и провожал до Летнего дворца незаметно. Истинный бог, ваше превосходительство.
– Ты понимаешь, что говоришь, Рыкунов?
– Понимаю, ваше превосходительство.
– Хорошо. А кто ж все-таки захватил, а потом упустил того ограбленного?
– Аудитор Курицын, – ответил майор, и вновь двусмысленная улыбка полезла на его тонкие губы.
– Где он?
– Он ждет вызова вашего превосходительства.
«Тут действительно отдает чем-то неординарным, – подумал Девиер. – А в моем аховом положении сейчас бы что-нибудь царице загнуть такое, чтоб заставить ее ночку-другую провести с цирюльниками, кои кровь пускают… Или найти ей этот философский камень, морра фуэнтес!»
Раскрылись двери, и аудитор Курицын, как и всегда преисполненный служебного рвения, явился.
Генерал-полицеймейстер расспрашивал его тихо, полузакрыв глаза, почесывая бровь кончиком гусиного пера. Майор Рыкунов, который тоже изрядно изучил своего шефа, чувствовал, что генерал-полицеймейстер готовит себя к решительному рывку.
И миг рывка наступил. Девиер вскочил и заорал во все присутствие:
– Сколько с него взял, чтоб его отпустить?
И поскольку Курицын молчал, генерал-полицеймейстер крикнул помощнику:
– Рыкунов! Принеси кочергу, я его лупить буду!
Подскочил к аудитору и принялся его трясти, пока тот не протянул потную ладонь, на которой лежал новенький золотой русский дублон – двухрублевик.
– Ого! – вскричали оба руководителя санктпетербургской полиции, кидаясь рассматривать монету. Курицын встал на колени, хлюпал, размазывая слезы, но понимал, что основная гроза прошла.
– Истинный крест! – забожился майор Рыкунов. – Вам ведомо, ваше превосходительство, все монеты нового чекана идут через меня, но такого орлеца я еще не видел.
Поднесли монету к раскрытому окну. Отчетливо вырисовался одутловатый профиль Екатерины Первой – бровь дугой, вздернутый носик. На пышной прическе красовалась коронка, а на ней – бриллиант Меншикова, который, сказывают, был в палец толщиной.
– А ну, все за мной! – скомандовал Девиер.
3
– День да ночь, вот и сутки прочь…
Маркиза Лена зажмурила глаза, тут же их открыла и запечатлела картинку: яркое утро, солнечную листву, синюю гладь воды. За лесом слышался голосистый крик петуха, полуденный ленивый скрип деревенского колодца.
Она обернулась в темную глубь домика, где на ковровых подушках Евмолп Холявин потягивался и зевал, показывая зубы, словно некий мускулистый зверь.
– Не вставай, кровь опять сочиться будет. Табачку тебе? А хочешь, я сама набью тебе трубочку? А может быть, желаешь квасу?
Выглянула в окно, обозрев заросли кувшинок, и кликнула служанку:
– Зизанья! Что ж лодка наша не идет? Не запил ли там Весельчак?
Ефиопка доложила, что уж и к реке выходила смотреть, – ничего! Усадила госпожу на пуфик, стала крутить ей локоны в фантанже.
– Осмотри мне бок-то, – попросил маркизу Холявин. – Будешь ли снова перевязывать?
– Лежи, куда тебе торопиться!
– Как куда? Развод во дворце. У нас полковник Бутурлин, даром что старый, а знаешь – ого-го! Я из-за него уж четыре раза на гаупвахту попадал.
– Тебе скучно со мною, со старухой.
– Да какая ж ты старуха? Вот тебя бы ко двору, все бы фрейлины от зависти полопались. Экая ты царь-девица!
– Я уж, милый, дважды замужем была. И оба раза за стариками.
– Между прочим, – сказал Холявин, устраиваясь на подушках, – никакая ты не иностранка. Ты акальщица московская – «в Маскве на даске, в аващном туяске». Вместо «хватит» говоришь «фатит», вместо «квас» – «фас». И губки ставишь плошечкой.
– Ну, уж ты меня всю по косточкам разобрал. И точно, признаюсь – я московская. Да неохота сего и вспоминать! Первый муж мой знатный купец был, у него дочь от первого брака еще постарше моего. Оговорили его дружки застольные, тараканы запечные, под дело царевича Алексея подвели. Я сама его видала мертвым, как он на бревне висел… Тот князь Ромодановский, палач…
Ее трясло, она закрыла лицо руками. Евмолп, испуганный, вскочил, не зная, что предпринять. Ефиопка спешила дать питье, засматривала ей в лицо.
– Не надо, не надо об этом, госпожа…
Но маркиза совладала с собой, собрала рассыпавшиеся черные кольца волос.
– Не надо? Ай нет, уж доскажу, только ты, Евмолп, ложись обратно, как бы рана не вскрылась… Главный-то палач – сам царь. Верь мне, Евмолп, я видела все своими глазами! Как указал он Кикина, четвертованного уже, на колесе сутки живым держать… Тот только и молил: «Братцы, родненькие, главу мне скорее срубите, нет более сил терпеть, все едино ж помираю!» А палач тот, котобрыс адов, на коне – как монумент врос и страданьями людскими упивался. Ох, Евмолп!
Зубы ее мелко стучали о края чаши, поданной Зизаньей.
– Слушай далее… Один только был из всей верхушки правительственной человечный, меня пожалел. Из ада того вывел, на корабль посадил, в самый подпол, где крысы. Я семь суток в подполе том скрытно пролежала…
Холявин, забыв о своей ране и о трубочке с табаком, смотрел на эту черноволосую, всю в кольцах и драгоценностях женщину, которая говорила как московская акальщица и во всем была такою нерусской!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67