– Не спи, не спи. Подними-ка чуть головушку, я тебе вошек поищу.
– Сколько ж ему годов? – размышлял Восьмерка. – Шестьдесят? Семьдесят? Каторга всех равняет. А имя хоть известно, ежели придется помянуть?
Старик вдруг шевельнулся и сказал отчетливо:
– Канунников Авдей Лукич, московской большой суконной сотни бывший купец, по делу царевича Алексея…
Артельщик ахнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Другие каторжане чуть звякнули цепями, свидетельствуя этим свой интерес.
– Ладно, батя, ладно, – успокаивал старика Тринадцатый. – Что об этом?
– Пусть скажет, – настаивал Восьмерка, – остался ль у него кто-нибудь на воле? Кому что передать?
У него, как у самого молодого, была еще сильна духовная связь с вольным миром.
– Никого нет, – ответил бывший купец, не открывая глаз.
– У нас в Рогервике, – сказал артельщик, – на второй верфи, был один такой же. Все талдычил: одинокий, одинокий, а как преставился, за его телом аж князья приезжали!
– «У нас в Рогервике»! – передразнил его Тринадцатый. – Лучше скажи, что делать? Когда баржа придет и всех на разгрузку погонят, как мы его прикроем?
– Тю! – придумал Восьмерка. – Давай его подложим под бок пьяному Нетопырю, тот все равно не проснется. А охрана Нетопыря не поднимает.
– Гляньте, начальство привалило! – забеспокоился артельщик, всматриваясь из-под ладони на строительные леса. – Вот этого, в вольном кафтане, я знаю, это господин Шумахер, куратор Кунсткамеры, которую мы строим. А рядом кто же это в васильковом мундире? Какой-нибудь большой воевода?
– Может, ради приезда начальства, нам мясца на ужин положат? – размечтался Восьмерка.
– А я, кажется, воеводу того знаю, который в васильковом мундире, – сказал Тринадцатый, глядя также на верх кладки. – Я даже с ним служил на флоте…
– На «Святом Иакове»? – заинтересовался Восьмерка. – Ой, дядько, расскажи, будь ласков!
Тринадцатый нашел в траве сухой листик, перетер его в пальцах и стал нюхать, словно табак.
– Да нет, – ответил он. – Это было раньше, и били мы в десанте под самый под Стокгольм, королеве свейской в печенки. А вот после, ежели б они нас поддержали, «Святой Иаков» бы победил.
– И ты, дядько, не был бы тогда на каторге? – Хлопец блестел восторженными глазами.
– Да, тогда бы, может быть, и не был.
– И меня б тогда, яко разбойника и татя, не признал?
– Нет уж, брат. Уж если б наш «Святой Иаков» победил, не стало б навеки в русской земле ни каторги, ни каторжан. Что же до того воеводы в васильковом мундире, то ведь с нашим Полторы Хари я тоже вместе служил. Оттого он лиходей для вас не меньший.
Артельщик тем временем внимательно прислушивался к разговорам начальства наверху.
– Братцы! – сообщил он. – Выгрузки сегодня не будет, баржа села на мель.
– Ура! – шепотом ликовал Восьмой.
А Тринадцатый был и этим озабочен. Что, если батя не сможет встать, чтобы перейти на каторжную барку? Охрана, лишь бы не канителиться, просто его прикончит. Или, чтоб рук не марать, поручит это Нетопыревой шайке – так уж бывало! Имелись бы хоть деньги, охранников задобрить…
7
– Ой, друже! – восклицал начальник охраны и тыкал кулаком Максюте в грудь, украшенную боевыми медалями. – Вот где бог привел свидеться!
Шумахер неодобрительно поглядел на этих русских, которые по всякому пустяку галдят и размахивают руками, и устремился навстречу архитектору Трезини. Он только что прибыл в адмиралтейской шлюпке.
Трезини, или как русские называли его для простоты – Дрезинов, поднялся с Шумахером на самую высокую точку строящейся Кунсткамеры – среднюю башню, где должен был разместиться Готторпский глобус, диковина с Царицына луга.
Направо и налево по песчаным берегам Васильевского острова, среди недорубленных тонких берез, возвышались строительные леса. Воздвигалось здание Двенадцати коллегий, строились таможня, торговая биржа, множество особняков знати. Дворец же светлейшего князя, полностью готовый, горделиво высился среди этой всеобщей стройки, сияя позолоченными кровлями.
Куда хватал глаз, люди, словно муравьи, копошились, передавали по цепочкам кирпич, волокли носилки с раствором.
– О, я-а! – сказал Шумахер, придерживая треуголку, которую вместе с париком грозил сорвать свежий ветер. – Дело кипит!
– Кипит-то кипит, – ответил Дрезинов по-русски. Он недолюбливал немецкий язык, да и сам считал себя русским. – Но от этого кипенья одно сплошное пенье.
– Что, что? – не понял Шумахер.
– А то, что от каторжных людей работы особенно ждать не приходится. Видите ли, сударь, при Петре Алексеевиче в основном строили крестьяне либо посадские. Те хоть тоже подневольные, но это был их хлеб, их труд. При государыне же Екатерине Алексеевне для ускорения нагнали каторжных, а каторжным главное не труд – им время провести. Вот и выходит, что работа кипит, а результатов нету.
– Майн либер готт! – расстроился Шумахер.
– Да! И к тому же то недовоз, то недогруз, то недохват. Механизм разладился, милейший Иван Данилович, я об этом и вице-канцлеру Остерману в глаза говорил. А воровство? А смертность среди работающих?
– Должен ли я понимать, что этим объясняется затяжка с окончанием Кунсткамеры на целый год?
Дрезинов стал приводить еще многочисленные доводы, а Шумахер принялся объяснять, сколько всего нужно уместить в будущее здание – и ту Кунсткамеру, что в Кикиных палатах, и академическую библиотеку, и предметы куриозные, собранные в Зимнем, Летнем и других императорских дворцах, и токарную мастерскую его величества, и малые кунсткамеры, пожалованные вельможами. Теперь и генерал-фельдмаршал князь Репнин, выходя в отставку, пожаловал российской науке фамильные сокровища, в том числе дары монархов прошлых времен… Ему приходилось подниматься на цыпочки к самому уху рослого Дрезинова, и все равно ветер ревел и не давал ничего услышать. А архитектор все разводил руками – нет, мол, возможностей, и баста. Тем временем начальник охраны никак не мог успокоиться от неожиданной встречи, хлопал боевого товарища то по груди, то по плечу.
– А помнишь, в Ревеле, на пристани, гренадер задирался и как мы его? Ох-ха-ха! А помнишь, Ядвига, плутовка черноглазая, тебе записочки посылала, а ты неграмотный, ха-ха-ха!
Максюта отвечал рассеянно, смотрел вниз, где охранники палками поднимали каторжан, и те, переваливаясь, как медведи, проходили по мосткам на каторжную барку.
– А вот это кто такой? – показал Максюта на высокого каторжанина, загорелого до черноты и с клеймом 13 на щеке. – Знаком больно, а откуда, не помню.
– Ну как же, как же! – засмеялся начальник охраны, вытирая ладонью упитанное лицо. Жарко, страсть! – А помнишь, десант был в Стокгольм? И этого неужто не помнишь? Отчаянный был мужчина!
– Тот самый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Сколько ж ему годов? – размышлял Восьмерка. – Шестьдесят? Семьдесят? Каторга всех равняет. А имя хоть известно, ежели придется помянуть?
Старик вдруг шевельнулся и сказал отчетливо:
– Канунников Авдей Лукич, московской большой суконной сотни бывший купец, по делу царевича Алексея…
Артельщик ахнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Другие каторжане чуть звякнули цепями, свидетельствуя этим свой интерес.
– Ладно, батя, ладно, – успокаивал старика Тринадцатый. – Что об этом?
– Пусть скажет, – настаивал Восьмерка, – остался ль у него кто-нибудь на воле? Кому что передать?
У него, как у самого молодого, была еще сильна духовная связь с вольным миром.
– Никого нет, – ответил бывший купец, не открывая глаз.
– У нас в Рогервике, – сказал артельщик, – на второй верфи, был один такой же. Все талдычил: одинокий, одинокий, а как преставился, за его телом аж князья приезжали!
– «У нас в Рогервике»! – передразнил его Тринадцатый. – Лучше скажи, что делать? Когда баржа придет и всех на разгрузку погонят, как мы его прикроем?
– Тю! – придумал Восьмерка. – Давай его подложим под бок пьяному Нетопырю, тот все равно не проснется. А охрана Нетопыря не поднимает.
– Гляньте, начальство привалило! – забеспокоился артельщик, всматриваясь из-под ладони на строительные леса. – Вот этого, в вольном кафтане, я знаю, это господин Шумахер, куратор Кунсткамеры, которую мы строим. А рядом кто же это в васильковом мундире? Какой-нибудь большой воевода?
– Может, ради приезда начальства, нам мясца на ужин положат? – размечтался Восьмерка.
– А я, кажется, воеводу того знаю, который в васильковом мундире, – сказал Тринадцатый, глядя также на верх кладки. – Я даже с ним служил на флоте…
– На «Святом Иакове»? – заинтересовался Восьмерка. – Ой, дядько, расскажи, будь ласков!
Тринадцатый нашел в траве сухой листик, перетер его в пальцах и стал нюхать, словно табак.
– Да нет, – ответил он. – Это было раньше, и били мы в десанте под самый под Стокгольм, королеве свейской в печенки. А вот после, ежели б они нас поддержали, «Святой Иаков» бы победил.
– И ты, дядько, не был бы тогда на каторге? – Хлопец блестел восторженными глазами.
– Да, тогда бы, может быть, и не был.
– И меня б тогда, яко разбойника и татя, не признал?
– Нет уж, брат. Уж если б наш «Святой Иаков» победил, не стало б навеки в русской земле ни каторги, ни каторжан. Что же до того воеводы в васильковом мундире, то ведь с нашим Полторы Хари я тоже вместе служил. Оттого он лиходей для вас не меньший.
Артельщик тем временем внимательно прислушивался к разговорам начальства наверху.
– Братцы! – сообщил он. – Выгрузки сегодня не будет, баржа села на мель.
– Ура! – шепотом ликовал Восьмой.
А Тринадцатый был и этим озабочен. Что, если батя не сможет встать, чтобы перейти на каторжную барку? Охрана, лишь бы не канителиться, просто его прикончит. Или, чтоб рук не марать, поручит это Нетопыревой шайке – так уж бывало! Имелись бы хоть деньги, охранников задобрить…
7
– Ой, друже! – восклицал начальник охраны и тыкал кулаком Максюте в грудь, украшенную боевыми медалями. – Вот где бог привел свидеться!
Шумахер неодобрительно поглядел на этих русских, которые по всякому пустяку галдят и размахивают руками, и устремился навстречу архитектору Трезини. Он только что прибыл в адмиралтейской шлюпке.
Трезини, или как русские называли его для простоты – Дрезинов, поднялся с Шумахером на самую высокую точку строящейся Кунсткамеры – среднюю башню, где должен был разместиться Готторпский глобус, диковина с Царицына луга.
Направо и налево по песчаным берегам Васильевского острова, среди недорубленных тонких берез, возвышались строительные леса. Воздвигалось здание Двенадцати коллегий, строились таможня, торговая биржа, множество особняков знати. Дворец же светлейшего князя, полностью готовый, горделиво высился среди этой всеобщей стройки, сияя позолоченными кровлями.
Куда хватал глаз, люди, словно муравьи, копошились, передавали по цепочкам кирпич, волокли носилки с раствором.
– О, я-а! – сказал Шумахер, придерживая треуголку, которую вместе с париком грозил сорвать свежий ветер. – Дело кипит!
– Кипит-то кипит, – ответил Дрезинов по-русски. Он недолюбливал немецкий язык, да и сам считал себя русским. – Но от этого кипенья одно сплошное пенье.
– Что, что? – не понял Шумахер.
– А то, что от каторжных людей работы особенно ждать не приходится. Видите ли, сударь, при Петре Алексеевиче в основном строили крестьяне либо посадские. Те хоть тоже подневольные, но это был их хлеб, их труд. При государыне же Екатерине Алексеевне для ускорения нагнали каторжных, а каторжным главное не труд – им время провести. Вот и выходит, что работа кипит, а результатов нету.
– Майн либер готт! – расстроился Шумахер.
– Да! И к тому же то недовоз, то недогруз, то недохват. Механизм разладился, милейший Иван Данилович, я об этом и вице-канцлеру Остерману в глаза говорил. А воровство? А смертность среди работающих?
– Должен ли я понимать, что этим объясняется затяжка с окончанием Кунсткамеры на целый год?
Дрезинов стал приводить еще многочисленные доводы, а Шумахер принялся объяснять, сколько всего нужно уместить в будущее здание – и ту Кунсткамеру, что в Кикиных палатах, и академическую библиотеку, и предметы куриозные, собранные в Зимнем, Летнем и других императорских дворцах, и токарную мастерскую его величества, и малые кунсткамеры, пожалованные вельможами. Теперь и генерал-фельдмаршал князь Репнин, выходя в отставку, пожаловал российской науке фамильные сокровища, в том числе дары монархов прошлых времен… Ему приходилось подниматься на цыпочки к самому уху рослого Дрезинова, и все равно ветер ревел и не давал ничего услышать. А архитектор все разводил руками – нет, мол, возможностей, и баста. Тем временем начальник охраны никак не мог успокоиться от неожиданной встречи, хлопал боевого товарища то по груди, то по плечу.
– А помнишь, в Ревеле, на пристани, гренадер задирался и как мы его? Ох-ха-ха! А помнишь, Ядвига, плутовка черноглазая, тебе записочки посылала, а ты неграмотный, ха-ха-ха!
Максюта отвечал рассеянно, смотрел вниз, где охранники палками поднимали каторжан, и те, переваливаясь, как медведи, проходили по мосткам на каторжную барку.
– А вот это кто такой? – показал Максюта на высокого каторжанина, загорелого до черноты и с клеймом 13 на щеке. – Знаком больно, а откуда, не помню.
– Ну как же, как же! – засмеялся начальник охраны, вытирая ладонью упитанное лицо. Жарко, страсть! – А помнишь, десант был в Стокгольм? И этого неужто не помнишь? Отчаянный был мужчина!
– Тот самый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67