Но это было слабое утешение. Впервые я задумался над тем, что пропиваю великую карьеру и скоро наступит время, когда я смогу самовыражаться только в барах, причем отечественных. С грехом пополам мне удавалось обманывать коллег и накачиваться втихаря. Гримерную у меня не отобрали, даже «подселить» варягов не попытались, поэтому в родном театре было где укрыться от всеобщей укоризны. Я заставлял себя работать на износ и старался не смотреть на Вадима с новым, ластящимся к нему другом, дабы не потерять огромным усилием воли достигнутого равновесия. По мере того как съезжались гости и уплотнялся график репетиций, контроль за мною ослабевал. Наступил относительный покой. Главным было поднатужиться, собраться, словно трясущиеся пальцы сжимаешь при чужих в кулаки, и не лезть ни к кому выяснять отношения. «Наши» растрепались приезжим о моем нынешнем плачевном положении, и тех распирало то ли любопытство, то ли искреннее желание пообщаться со мной. Я всем дежурно улыбался, дарил рассеянные взгляды, говорил с подлой растяжкой фразу-другую и прятался. Но как-то был вознагражден. Некрасивый бледноглазый атлет сказал мне в спину:
— Чего только статисты не выдумают про звезду. Он в отличной форме.
Кажется, его гнусавым хором принялись переубеждать. Я не обиделся. Фраза «Некого винить, кроме себя» давно стала привычной в сеансах самообличения.
В тот вечер я все-таки не удержался и перебрал. Театр был пуст, я решил поразмяться, вышел на лестницу и увидел ее внизу, возле гардероба. Точно такой же она блистала в «Жизели» двенадцать лет назад. Я вскрикнул, зажмурился, а когда открыл, казалось, закровоточившие глаза, привидение исчезло — нежнейший и бесплотный призрак моей бывшей жены.
Глава 3
То, что большинство, подхихикивая или брезгливо кривясь, называет «тягой к представителям своего пола», проявляется не сразу. «Тяга к спиртному», кстати, тоже. Хотя и геями, и алкоголиками не становятся, а рождаются — гены. Мы в любом случае обречены на дополнительные мучения. Либо подавляем желание, либо осуществляем его и потом подавляем потребность. Первый вариант самоограничения практикуют так или иначе все люди, а вот второй… Впрочем, в любом случае важно, во имя чего или кого маешься.
В училище я влюбился в рыжую голенастую девочку с мальчишеской фигуркой. Ей прочили сказочное будущее, если окрутит кого-нибудь из театрального начальства. Но она предпочла меня. Рок не обделил нас соблазнами медового месяца, веселыми шумными пирушками богемы, постижением законов и чудес сцены, которые часто так перепутываются, что диву даешься, рискуя сойти с ума.
Она тоже не прочь была махнуть вина и водки, случалось, лишнего. Ее выручал рвотный рефлекс. У меня таковой отсутствовал. Я глушил алкоголь до потери ориентиров, дебоширил, часто дрался, а наутро ничего не помнил. Но похмелья у меня тогда не было, господа артисты «отличались» по очереди, мирились быстро. Примерно через год она во всеуслышание сказала:
— Я завязываю. Мне это мешает танцевать. Есть же понятие «приоритет профессиональный».
Ее довольно жестоко высмеяли. Я не защитил, более того, принял этот выпендреж с неприязнью. В нашем кругу верили — талант хранит, не дает опуститься. Талант был богом, не требующим жертвоприношений. Судьба воспринималась не процессом, а данностью. Заявление о каких-либо помехах творчеству было равнозначно обвинению в бездарности. У нас были разные характеры. Она — более жесткая, целеустремленная, недоверчивая. Я же по натуре рубаха-парень и простак. Мне действительно доставляло удовольствие раздавать последнее. Его без колебаний хватали, а я искренне радовался, веря, что если не люди, так Небо вернет мне все сторицей. Именно тогда, когда я больше всего буду в этом нуждаться.
Вспоминаю и поражаюсь, насколько банальна моя история и стандартны выпавшие на мою долю испытания. Однако одно дело знать, другое — чувствовать, одно — обобщать, другое — пережить те шестьдесят секунд, которые потом совпадут с чьими-то описаниями. Известно, как мало передают слова.
Итак, я пустился во все тяжкие. Пропускал репетиции, нахамил своему педагогу, который сделал мне на улице замечание за непотребный вид, обругал режиссера, сорвал спектакль. Она носилась по кабинетам, улаживала мои неприятности, упрашивала дать последний, сотый, шанс. Мы начали скандалить, упрекать друг друга в черствости, эгоизме, глупости; легче перечислить то, в чем не упрекали. Странно, но чем больше она обо мне заботилась, тем чаще я стал забывать, что она одной со мной породы: тоже входит в образ, распаляется, выкладывается, жаждет аплодисментов и платит за успех катастрофической дисгармонией с реальностью.
Что стряслось, почему она вдруг заговорила о самоубийстве как о единственном способе удержать меня на краю пропасти? Угрызениями совести?
— Ты не посмеешь пренебречь этой жертвой, Орецкий.
— Тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не совершит его. Не лепи из меня повод для собственного психоза, — усмехнулся я.
Еще год прошел во хмелю, ссорах и каком-то изощренном, яростном, утомительном сексе. Театр отбыл на гастроли, мне предложили поразмыслить о своем антиобщественном поведении дома и серьезно подготовиться к сезону. Я был оскорблен. И, естественно, запил. Помнится, меня били по лицу, трясли, осыпали безобразными проклятиями. Краем сознания я улавливал: кто-то умер. Или я кого-то убил. Но очнуться не сумел. Вообразил, что мертв сам, и обрадовался.
Но настало утро, когда я со стоном проснулся и не обнаружил под рукой ни одной бутылки. Сполз с грязной кровати и был поражен чистотой в квартире. Вокруг ни пылинки, ни соринки, а на столе большая фотография жены в траурной рамке.
— Идиотская шутка, не куплюсь, — пробормотал я, споткнулся о кресло и упал.
Обрывки жутких мыслей зашевелились в гудящей голове, да так бойко, что я не мог за ними уследить. Дверь отворилась, я приготовился обругать жену, но вместо нее вошла соседка и подала мне стакан водки.
— С чего вдруг? — хрипло спросил я.
— Помяни, — сказала она и, даже не замешкавшись, сама влила в мой горящий рот полстакана опаляющей жидкости.
Потом сообщила кому-то по телефону, что я очухался. Через пятнадцать минут приехал друг, не из балетных, и выразил соболезнование. Я опрокинул в себя остатки пойла и присмирел. Жена выбросилась с четырнадцатого этажа. Урну с прахом увезла на родину ее старшая сестра. Я не поверил. Звонил в морг и крематорий, там подтвердили. Она ничего не доверила бумаге, зато родственница оставила послание на пяти страницах… И она имела право на каждую хлесткую его строчку.
Я то рвался последовать за женой, то божился жить и танцевать за нас двоих, то выл: «Почему она меня попросту не бросила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
— Чего только статисты не выдумают про звезду. Он в отличной форме.
Кажется, его гнусавым хором принялись переубеждать. Я не обиделся. Фраза «Некого винить, кроме себя» давно стала привычной в сеансах самообличения.
В тот вечер я все-таки не удержался и перебрал. Театр был пуст, я решил поразмяться, вышел на лестницу и увидел ее внизу, возле гардероба. Точно такой же она блистала в «Жизели» двенадцать лет назад. Я вскрикнул, зажмурился, а когда открыл, казалось, закровоточившие глаза, привидение исчезло — нежнейший и бесплотный призрак моей бывшей жены.
Глава 3
То, что большинство, подхихикивая или брезгливо кривясь, называет «тягой к представителям своего пола», проявляется не сразу. «Тяга к спиртному», кстати, тоже. Хотя и геями, и алкоголиками не становятся, а рождаются — гены. Мы в любом случае обречены на дополнительные мучения. Либо подавляем желание, либо осуществляем его и потом подавляем потребность. Первый вариант самоограничения практикуют так или иначе все люди, а вот второй… Впрочем, в любом случае важно, во имя чего или кого маешься.
В училище я влюбился в рыжую голенастую девочку с мальчишеской фигуркой. Ей прочили сказочное будущее, если окрутит кого-нибудь из театрального начальства. Но она предпочла меня. Рок не обделил нас соблазнами медового месяца, веселыми шумными пирушками богемы, постижением законов и чудес сцены, которые часто так перепутываются, что диву даешься, рискуя сойти с ума.
Она тоже не прочь была махнуть вина и водки, случалось, лишнего. Ее выручал рвотный рефлекс. У меня таковой отсутствовал. Я глушил алкоголь до потери ориентиров, дебоширил, часто дрался, а наутро ничего не помнил. Но похмелья у меня тогда не было, господа артисты «отличались» по очереди, мирились быстро. Примерно через год она во всеуслышание сказала:
— Я завязываю. Мне это мешает танцевать. Есть же понятие «приоритет профессиональный».
Ее довольно жестоко высмеяли. Я не защитил, более того, принял этот выпендреж с неприязнью. В нашем кругу верили — талант хранит, не дает опуститься. Талант был богом, не требующим жертвоприношений. Судьба воспринималась не процессом, а данностью. Заявление о каких-либо помехах творчеству было равнозначно обвинению в бездарности. У нас были разные характеры. Она — более жесткая, целеустремленная, недоверчивая. Я же по натуре рубаха-парень и простак. Мне действительно доставляло удовольствие раздавать последнее. Его без колебаний хватали, а я искренне радовался, веря, что если не люди, так Небо вернет мне все сторицей. Именно тогда, когда я больше всего буду в этом нуждаться.
Вспоминаю и поражаюсь, насколько банальна моя история и стандартны выпавшие на мою долю испытания. Однако одно дело знать, другое — чувствовать, одно — обобщать, другое — пережить те шестьдесят секунд, которые потом совпадут с чьими-то описаниями. Известно, как мало передают слова.
Итак, я пустился во все тяжкие. Пропускал репетиции, нахамил своему педагогу, который сделал мне на улице замечание за непотребный вид, обругал режиссера, сорвал спектакль. Она носилась по кабинетам, улаживала мои неприятности, упрашивала дать последний, сотый, шанс. Мы начали скандалить, упрекать друг друга в черствости, эгоизме, глупости; легче перечислить то, в чем не упрекали. Странно, но чем больше она обо мне заботилась, тем чаще я стал забывать, что она одной со мной породы: тоже входит в образ, распаляется, выкладывается, жаждет аплодисментов и платит за успех катастрофической дисгармонией с реальностью.
Что стряслось, почему она вдруг заговорила о самоубийстве как о единственном способе удержать меня на краю пропасти? Угрызениями совести?
— Ты не посмеешь пренебречь этой жертвой, Орецкий.
— Тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не совершит его. Не лепи из меня повод для собственного психоза, — усмехнулся я.
Еще год прошел во хмелю, ссорах и каком-то изощренном, яростном, утомительном сексе. Театр отбыл на гастроли, мне предложили поразмыслить о своем антиобщественном поведении дома и серьезно подготовиться к сезону. Я был оскорблен. И, естественно, запил. Помнится, меня били по лицу, трясли, осыпали безобразными проклятиями. Краем сознания я улавливал: кто-то умер. Или я кого-то убил. Но очнуться не сумел. Вообразил, что мертв сам, и обрадовался.
Но настало утро, когда я со стоном проснулся и не обнаружил под рукой ни одной бутылки. Сполз с грязной кровати и был поражен чистотой в квартире. Вокруг ни пылинки, ни соринки, а на столе большая фотография жены в траурной рамке.
— Идиотская шутка, не куплюсь, — пробормотал я, споткнулся о кресло и упал.
Обрывки жутких мыслей зашевелились в гудящей голове, да так бойко, что я не мог за ними уследить. Дверь отворилась, я приготовился обругать жену, но вместо нее вошла соседка и подала мне стакан водки.
— С чего вдруг? — хрипло спросил я.
— Помяни, — сказала она и, даже не замешкавшись, сама влила в мой горящий рот полстакана опаляющей жидкости.
Потом сообщила кому-то по телефону, что я очухался. Через пятнадцать минут приехал друг, не из балетных, и выразил соболезнование. Я опрокинул в себя остатки пойла и присмирел. Жена выбросилась с четырнадцатого этажа. Урну с прахом увезла на родину ее старшая сестра. Я не поверил. Звонил в морг и крематорий, там подтвердили. Она ничего не доверила бумаге, зато родственница оставила послание на пяти страницах… И она имела право на каждую хлесткую его строчку.
Я то рвался последовать за женой, то божился жить и танцевать за нас двоих, то выл: «Почему она меня попросту не бросила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12