Мальчики подошли решительной, мужественной походкой и с чувством собственного достоинства поздоровались с нами за руку. Маленькие девочки — в широких клетчатых платьицах, с шалью на голове — уселись поодаль от нас и в изумлении перешептывались: «Шаганаш! Гитче Мокомен! (Белые люди! Американцы!)»
Когда туристы начали давать детям подарки, женщины, занятые работой, взглянули в нашу сторону с явным одобрением, и атмосфера недоверия и подозрительности сразу исчезла, словно снег под горячими лучами солнца. Казалось, все было хорошо. И в то же время нельзя было не заметить царившей здесь настороженности. Непроходимые заросли шириной в сто футов, выросшие на месте вырубленного леса, защищали селение с трех сторон — ни одно живое существо не смогло бы пробраться сюда бесшумно. Через это естественное заграждение были прорублены узкие просеки-тропинки, которые расходились от селения во все стороны. На каждой из этих троп стояли привязанные к длинным ремням собаки. Стоило к ним немного приблизиться, как они бросали на вес взгляды, полные злобы и ненависти.
Это было в двадцатом столетии, но не прошло и нескольких минут, как мы об этом забыли. Время и влияние современной цивилизации были отброшены, как ненужные одежды. Кругом стояли высокие старые деревья, немые свидетели многовековой истории этого края. Типи из коры желтой березы, одни посеревшие от давности, с закопченными конусообразными верхушками, другие новенькие, ярко-желтые, расположились под темно-зелеными ветвями. Вблизи жилищ сооружены сушилки из жердей, на которых висела разрезанная вдоль рыба и длинные куски лосевого мяса; внизу, посредине, тлел синеватым пламенем костер. Хозяйки варили обед на костре, другие женщины прилежно обрабатывали шкуры. Недалеко от берега озера двое мужчин и женщина заканчивали работу над каноэ из березовой коры — кругом валялись щепки и куски коры. Яркие байковые одеяла — красные, зеленые, белые — проветривались, разбросанные на высоких жердях, и добавляли экзотические тона этой живописной картине. Едкий запах дыма и тихий прерывающийся гомон голосов на старинном, старинном языке. Индейское поселение прадедовского уклада, в подобном же селении, наверно, и Понтиак лелеял свои мечты о победе. Мы спустились по шкале истории на несколько столетий назад за несколько минут. Туристы в спортсменской одежде выглядели нелепо, их речь звучала диссонансом. Они буквально стали анахронизмом в обстановке первобытной жизни индейцев. Несмотря на официальное приглашение в гости, которое мы получили, каждый из нас инстинктивно чувствовал, что есть граница, пределы которой мы не смеем нарушать, ни а коем случае мы не могли позволить себе фамильярности. Какая-то таинственность и сдержанность ощущались во всем, вряд ли это можно было объяснить дикостью. В цивилизованном мире эти люди могли бы показаться странными, неловкими, неряшливыми, из ряда вон выходящими. Но здесь, на лоне Дикой Природы, в своих собственных владениях они были великолепны. Трудолюбивые, они рассчитывали только на свои силы и гордо защищали свое право граждан государства Дикой Природы.
Я стал перебирать в памяти свои встречи с этими людьми. С благодарностью вспоминал, как Большая Выдра делился со мной лосевым мясом. И разве можно забыть старого сказочника Пад-уэй-уэй-дук («Вот он идет с криком»), у него в уголках глаз были нарисованы красные и голубые треугольники, потому что он был ранен стрелой; всю ночь напролет он мог трещать сделанной из панциря черепахи трещоткой; прыгал поздней осенью в реку, когда уже намерзал лед. Я узнал старого Саа-Сабина — «Желтую Скалу», он всегда бродил в одиночку, говорил очень редко и то только поговорками. Тут и Джимми Туенти — редко кто видел, чтобы он ходил, он всегда бежал, быстро семеня ногами. Матодженс («Маленький ребенок») — он колдун, только незлой, предсказывает погоду за две недели вперед. И хотя он обычно напевает под аккомпанемент своего барабана, натянутого волчьей шкурой, он очень приятный собеседник. У Пад-уэй-уэй-дука удивительно стройная дочь, с великолепными длинными волосами, распущенными по плечам; она не подошла к нам, осталась немного в стороне, но не сводила с нас своих испуганных, как у лани, глаз.
Теперь Большая Выдра пригласил нас жестом руки в большой вигвам и сказал: «Войдите и отдохните немного, женщины приготовили вам еду». Это приглашение было очень кстати. Нас угощали жареным лосевым мясом, жареной рыбой, индейским хлебом — баннок — и очень горячим чаем. Внутреннее помещение вигвама было безукоризненно чистым, на столбах висели пучки душистых трав и разные корни, распространявшие своеобразный аромат. Две молодые женщины исполняли роль хозяек. Гости уселись — по индейскому обычаю — на полу, застланном свежими зелеными ветками, и ели с аппетитом из жестяной посуды.
Некоторым из туристов уже приходилось знакомиться с жизнью индейцев, но был с нами спортсмен, который признался, что «обед на ковре из зеленых веток, в вигваме тайной индейской деревни — было осуществлением давнишней мечты». Наши спутницы попросили, чтобы кто-нибудь из индианок рассказала бы о себе. После настойчивых уговоров одна из них согласилась. Оказалось, что она никогда не видела ни большого города, ни поезда, и ей было безразлично, увидит ли она их когда-нибудь или нет. Дальше началось полное непонимание друг друга, и мне как посреднику и переводчику пришлось лавировать, делать дипломатические увертки и в меру своих сил импровизировать, чтобы не порвать дружественных отношений.
Тепло и тишина вигвама подействовали успокаивающе на гостей, утомленных путешествием, и несколько человек задремало. Другие сидели, прислонившись спиной к стволу дерева, на подстилке из сосновых игл или же на бревне у очага и с удовольствием курили. В вигвам вбежал мальчик, в руках у него был лук, согнутый из кедровой ветки, за поясом три куропатки; он ловко очистил их от перьев и повесил над тлеющим очагом.
Вечерело, жара начала спадать. Две белки с бешеной быстротой промчались по лагерю и, взметнувшись на дерево, все кружились и кружились по стволу с дикими криками, как будто перебранивались друг с другом. Сойка беззвучно появлялась в воздухе то здесь, то там; она доверчиво летала, и никто ее не трогал.
Невозмутимая тишина водворилась в лагере. Вечерняя прохлада и сырость уже начали пронизывать воздух, из-за деревьев и со стороны опушки леса стали расползаться тени. День быстро угасал, и на обратном пути нам должна была светить луна. Мы разбудили уснувших и сели в лодку. Никто не попрощался с нами, но вождь проводил нас до причала. Я поднял руку в знак прощального приветствия, и, как бы в ответ, Большая Выдра сказал мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Когда туристы начали давать детям подарки, женщины, занятые работой, взглянули в нашу сторону с явным одобрением, и атмосфера недоверия и подозрительности сразу исчезла, словно снег под горячими лучами солнца. Казалось, все было хорошо. И в то же время нельзя было не заметить царившей здесь настороженности. Непроходимые заросли шириной в сто футов, выросшие на месте вырубленного леса, защищали селение с трех сторон — ни одно живое существо не смогло бы пробраться сюда бесшумно. Через это естественное заграждение были прорублены узкие просеки-тропинки, которые расходились от селения во все стороны. На каждой из этих троп стояли привязанные к длинным ремням собаки. Стоило к ним немного приблизиться, как они бросали на вес взгляды, полные злобы и ненависти.
Это было в двадцатом столетии, но не прошло и нескольких минут, как мы об этом забыли. Время и влияние современной цивилизации были отброшены, как ненужные одежды. Кругом стояли высокие старые деревья, немые свидетели многовековой истории этого края. Типи из коры желтой березы, одни посеревшие от давности, с закопченными конусообразными верхушками, другие новенькие, ярко-желтые, расположились под темно-зелеными ветвями. Вблизи жилищ сооружены сушилки из жердей, на которых висела разрезанная вдоль рыба и длинные куски лосевого мяса; внизу, посредине, тлел синеватым пламенем костер. Хозяйки варили обед на костре, другие женщины прилежно обрабатывали шкуры. Недалеко от берега озера двое мужчин и женщина заканчивали работу над каноэ из березовой коры — кругом валялись щепки и куски коры. Яркие байковые одеяла — красные, зеленые, белые — проветривались, разбросанные на высоких жердях, и добавляли экзотические тона этой живописной картине. Едкий запах дыма и тихий прерывающийся гомон голосов на старинном, старинном языке. Индейское поселение прадедовского уклада, в подобном же селении, наверно, и Понтиак лелеял свои мечты о победе. Мы спустились по шкале истории на несколько столетий назад за несколько минут. Туристы в спортсменской одежде выглядели нелепо, их речь звучала диссонансом. Они буквально стали анахронизмом в обстановке первобытной жизни индейцев. Несмотря на официальное приглашение в гости, которое мы получили, каждый из нас инстинктивно чувствовал, что есть граница, пределы которой мы не смеем нарушать, ни а коем случае мы не могли позволить себе фамильярности. Какая-то таинственность и сдержанность ощущались во всем, вряд ли это можно было объяснить дикостью. В цивилизованном мире эти люди могли бы показаться странными, неловкими, неряшливыми, из ряда вон выходящими. Но здесь, на лоне Дикой Природы, в своих собственных владениях они были великолепны. Трудолюбивые, они рассчитывали только на свои силы и гордо защищали свое право граждан государства Дикой Природы.
Я стал перебирать в памяти свои встречи с этими людьми. С благодарностью вспоминал, как Большая Выдра делился со мной лосевым мясом. И разве можно забыть старого сказочника Пад-уэй-уэй-дук («Вот он идет с криком»), у него в уголках глаз были нарисованы красные и голубые треугольники, потому что он был ранен стрелой; всю ночь напролет он мог трещать сделанной из панциря черепахи трещоткой; прыгал поздней осенью в реку, когда уже намерзал лед. Я узнал старого Саа-Сабина — «Желтую Скалу», он всегда бродил в одиночку, говорил очень редко и то только поговорками. Тут и Джимми Туенти — редко кто видел, чтобы он ходил, он всегда бежал, быстро семеня ногами. Матодженс («Маленький ребенок») — он колдун, только незлой, предсказывает погоду за две недели вперед. И хотя он обычно напевает под аккомпанемент своего барабана, натянутого волчьей шкурой, он очень приятный собеседник. У Пад-уэй-уэй-дука удивительно стройная дочь, с великолепными длинными волосами, распущенными по плечам; она не подошла к нам, осталась немного в стороне, но не сводила с нас своих испуганных, как у лани, глаз.
Теперь Большая Выдра пригласил нас жестом руки в большой вигвам и сказал: «Войдите и отдохните немного, женщины приготовили вам еду». Это приглашение было очень кстати. Нас угощали жареным лосевым мясом, жареной рыбой, индейским хлебом — баннок — и очень горячим чаем. Внутреннее помещение вигвама было безукоризненно чистым, на столбах висели пучки душистых трав и разные корни, распространявшие своеобразный аромат. Две молодые женщины исполняли роль хозяек. Гости уселись — по индейскому обычаю — на полу, застланном свежими зелеными ветками, и ели с аппетитом из жестяной посуды.
Некоторым из туристов уже приходилось знакомиться с жизнью индейцев, но был с нами спортсмен, который признался, что «обед на ковре из зеленых веток, в вигваме тайной индейской деревни — было осуществлением давнишней мечты». Наши спутницы попросили, чтобы кто-нибудь из индианок рассказала бы о себе. После настойчивых уговоров одна из них согласилась. Оказалось, что она никогда не видела ни большого города, ни поезда, и ей было безразлично, увидит ли она их когда-нибудь или нет. Дальше началось полное непонимание друг друга, и мне как посреднику и переводчику пришлось лавировать, делать дипломатические увертки и в меру своих сил импровизировать, чтобы не порвать дружественных отношений.
Тепло и тишина вигвама подействовали успокаивающе на гостей, утомленных путешествием, и несколько человек задремало. Другие сидели, прислонившись спиной к стволу дерева, на подстилке из сосновых игл или же на бревне у очага и с удовольствием курили. В вигвам вбежал мальчик, в руках у него был лук, согнутый из кедровой ветки, за поясом три куропатки; он ловко очистил их от перьев и повесил над тлеющим очагом.
Вечерело, жара начала спадать. Две белки с бешеной быстротой промчались по лагерю и, взметнувшись на дерево, все кружились и кружились по стволу с дикими криками, как будто перебранивались друг с другом. Сойка беззвучно появлялась в воздухе то здесь, то там; она доверчиво летала, и никто ее не трогал.
Невозмутимая тишина водворилась в лагере. Вечерняя прохлада и сырость уже начали пронизывать воздух, из-за деревьев и со стороны опушки леса стали расползаться тени. День быстро угасал, и на обратном пути нам должна была светить луна. Мы разбудили уснувших и сели в лодку. Никто не попрощался с нами, но вождь проводил нас до причала. Я поднял руку в знак прощального приветствия, и, как бы в ответ, Большая Выдра сказал мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34