— Нет, Лусия. Сеньора Лусия Рейес.
— Неужели моя подруга перепутала номер дома? Сколько времени вы тут живете?
— Я работаю у сеньоры всего месяц, а до этого дом стоял пустой.
— Может, моя подруга гостила здесь? Почему-то ведь она дала мне этот адрес!
— Не думаю… Здесь почти никто не бывает, к тому же сеньора не говорит по-английски…
Я снисходительно, почти по-матерински улыбнулась.
— И откуда же вы это знаете?
— Однажды на рынке к нам подошел американец и заговорил с сеньорой, но она его не поняла…
— Вам, наверное, приходится много работать, чтобы содержать все это в порядке? — спросила я, в восхищении окидывая взглядом территорию за стеной.
— Сеньора живет одна и ничего особенного не требует. Мой брат ухаживает за деревьями, водит машину, помогает мне с уборкой, если нужно сделать что-то тяжелое… — И вдруг, словно вспомнив, что не должна разговаривать с незнакомыми, даже с такой добропорядочной матроной, как я, она начала потихоньку закрывать дверь, улыбаясь на прощанье и сокрушаясь, что я не нашла свою подругу.
И вот теперь, лежа в постели и раскаиваясь в том, что предпочла богатейшей местной кухне примитивный сэндвич, я почувствовала, как в голове у меня застучало: колумбийка — живет одна— всего месяц — раньше дом стоял пустой — не водит машину — подчеркивает, что не знает английского — парк… Человек, который первые десять лет жизни провел фактически в деревне, вряд ли выберет в качестве убежища квартиру в центре большого города. Ведь в те времена, когда родилась К.Л.Авила, Хенераль-Крус трудно было назвать даже городком — это был разбросанный в полях поселок, чьи домики, словно грибы, росли прямо на пастбище или вдоль железной дороги, и только главная улица, за которой паслись коровы, пыжилась, подражая городским.
Этот парк, изолированный от окружающего мира, полностью воссоздавал сельский дух и удовлетворял потребность в тишине. Существующий рай. Место, где можно избежать крушения. Является ли бегство в таинственную и жизнелюбивую Оахаку той глупостью, которую Йозеф Рот рассматривал как средство против несчастья? И разве эта девочка-женщина, она же волчица, не мечтала о доме голубого цвета? Но тут во мне проснулся старый адвокат, призвавший наконец прислушаться к голосу разума: светловолосая колумбийка тут совершенно ни при чем. Я видела К.Л.Авилу всего один раз несколько лет назад, но в последние дни только и делала, что рассматривала ее фото, и это определенно не она. Смуглая кожа, сильное крепкое тело, да и возраст… Нет, ничего общего с хрупкой маленькой женщиной, купившей на площади деревянную фигурку. И тем не менее, хотя все было против, что-то неумолимо влекло меня именно в этом направлении.
Я выглянула в окно: ночь давно вступила в свои права; свежий ветерок бодрил. Огни раскинувшегося внизу города на какое-то время заставили меня позабыть, кто я и что тут делаю, но вскоре я почувствовала, что смертельно устала, и тут же возникло странное ощущение, будто К.Л.Авила окончательно взяла меня в плен.
Я еще долго читала, а рано утром, после нескольких часов сна, спустилась в вестибюль, выпила кофе, расплатилась, взяла такси и направилась на улицу Маседонио Алькала, где накануне, бродя по Сочимилько, приметила одну симпатичную гостиницу. Портье, наверное, еще спал, поскольку я заявилась ни свет ни заря, и ему пришлось делать видимые усилия, чтобы проснуться. Поскольку Рождество и Новый год остались позади, я не сомневалась, что найду свободную комнату, а цена ее, как я и предполагала, оказалась вдвое ниже той, что я платила в отеле на холме Фортин. Я усмехнулась, вспомнив, как огорошила своего бывшего мужа, когда после первой вылазки к акведуку разговаривала с ним по телефону. Он похвастался, что специально забронировал мне номер в этой гостинице, а я спросила: неужели он думает, что шеф станет оплачивать сотрудникам роскошные отели? Если бы Уго знал, в каких убогих комнатах мне приходилось ночевать… Но теперь наконец я буду платить столько, сколько положено человеку, выполняющему подобную работу, и жить к тому же в двух-трех кварталах от дома с голубыми стенами.
Действительно, от гостиницы я добралась туда меньше чем за пять минут. Дойдя до крошечной площади и прочитав внизу на кресте, что он поставлен в честь Сан-Педро де ла Пенья, я повернула направо и в начале улицы заметила керамическую табличку с каллиграфической надписью: «2-я улица Руфино Тамайо, прежнее название (с 1824 года)— улица Арок». Я не видела более пустынной улицы, чем эта, названная именем художника и выложенная камнем и брусчаткой; только какие-то черные птицы оживляли ее в этот ранний час, хотя, наверное, покой и тишина— ее постоянные обитатели. Я обратила внимание на маленькую желто-зеленую закусочную справа и не успела еще решить, где устроить наблюдательный пункт, как услышала шум мотора. Такси въехало на улицу, притормозило немного и остановилось у высоких стен. Через мгновение дверь открылась, и взору явился Сантьяго Бланко в той же льняной тройке табачного цвета и с тем же легким чемоданчиком. Поскольку синей сумки с надписью «Ганди» на сей раз у него не было, нетрудно было догадаться, что книги завершили свое путешествие в доме блондинки — «меня попросили, это для одной моей знакомой». Я не сомневалась, что он направляется в аэропорт (куда еще можно ехать в такой час?), и вдруг поняла, что это уже не важно, он меня больше не интересует, пусть едет куда хочет. По крайней мере, смогу снять этот нелепый наряд и освободить бедную голову от тесного парика. Я смотрела ему вслед и думала, что вряд ли когда-нибудь еще увижу улыбку, которая так мне запомнилась, хотя предназначалась другой. Его крупная голова с копной седеющих волос была видна, пока такси не скрылось из виду.
Я сижу на скамье у каменного фонтана, моего товарища по прошлому вечеру. Улица начинает просыпаться: вот мимо проходят каменщики, тихо переговариваясь и посматривая на меня; старая женщина открывает зеленую дверь под одной из арок акведука, беседуя сама с собой; еще одна, совсем древняя старуха, бредет куда-то с сумкой в руках. Я провожаю ее глазами и вновь всматриваюсь в голубой дом, но все мои старания напрасны, взгляд не может проникнуть сквозь стены, оберегающие тайну частной жизни.
Наконец в девять пятнадцать открываются даже и ворота, и красный автомобиль, похоже «хонда», задом выезжает на тротуар. В автомобиле сидит блондинка— опять в уипиле, на сей раз белом, — с двумя плетеными корзинками в руках и с интересом следит за маневрами мужчины за рулем. Затем появляется вчерашняя молодая индианка и начинает закрывать ворота. Женщина окликает ее, наверное, просит поехать с ней, хотя сначала, вероятно, это не входило в ее планы, недаром она взяла корзинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37