Меня мучили сомнения: с одной стороны, пострадал невиновный, с другой — мне пришлось бы выдать члена собственной семьи.
— И как же вы разрешили эти сомнения?
— Никак, пока не приехали родители. Я все им рассказала. Они тут же отвезли меня в Пемуко, где находился суд, и велели все по секрету пересказать судье. Потом тетя Джейн увезла меня в Соединенные Штаты. Когда я уже находилась в безопасности, дело возобновили, родители выступили свидетелями вместо меня, и тётя тут же созналась.
Можете себе представить, какую бурю негодования это вызвало в городке, а поскольку нас и так многие недолюбливали, родители продали то немногое, что было, включая гробы, и навсегда покинули это место. Я тоже никогда больше там не бывала.
— А ваша тетя… что стало с ней?
— Умерла. В тюрьме она пробыла недолго, не знаю почему, и умерла довольно молодой, у нее было что-то с почками. Я часто вспоминала ту малышку, которая сосала грудь, невольную и несмышленую свидетельницу убийства, совершенного матерью…
— Ваш первый роман основан именно на этих фактах…
— Да. Когда я начала писать, то сразу поняла, что, если не освобожусь от этой истории, воображение навсегда останется прикованным к земле. Тогда я выдумала Памелу Хоторн — именно она стала той девочкой на руках у матери… Правда, действие происходит в Сан-Франциско, а не в Хенераль-Крусе, то есть антураж совсем другой.
— Вы получали какие-нибудь известия о той малютке, вашей кузине?
— На что вы намекаете? (Она лукаво улыбается.)
— Итак, в одиннадцать лет вы переехали в Сан-Франциско. А ваши родители?
— Они обосновались в Индии, но не подумайте, что где-то в Дели, по постоянному адресу, в доме с телефоном и все такое… Они бродяжничали, жили в пансионах, монастырях, иногда ночевали на улице, все больше и больше увлекаясь мистицизмом. Для продавщицы из захолустного городка на юге Чили все было в диковинку, и она проникалась идеями своего мужа. Иногда они забирали меня к себе, и мы скитались уже втроем. Отсюда моя привычка ходить босиком…
— Чувствовали ли вы себя брошенной?
— Конечно. Думаю, это и привело меня к выводу, что у женщин ничего своего в жизни не бывает. Я часто спрашивала себя, почему для Кафки чувство ничтожности, с детства внушенное ему отцом, обернулось чем-то достойным и плодотворным, а для меня нет…
— Что вам особенно запомнилось в Индии?
—Самые яркие впечатления связаны у меня с Непалом. Помню, меня привели посмотреть на Кумари, единственную в мире живую богиню. Эта девочка живет во дворце в Катманду и несколько раз в день показывается за зарешеченным окошечком своих покоев, довольно высоко над землей. Я ни за что не хотела уходить, пока она не появится, и меня поразило, что она примерно моего возраста. Она махала рукой, а я всматривалась в ее глаза — глаза богини и в то же время пленницы. Ее увезли из дома совсем маленькой, воспитывали не как обычного человека, а как бессмертное, всеми почитаемое существо. Одно из обязательных требований при отборе — отсутствие ссадин и шрамов на теле, потому что, согласно тамошним верованиям, избранницей может стать лишь та, которая за свою жизнь не потеряла ни капли крови. Она остается богиней до полового созревания— первой менструации, после чего царствование заканчивается, потому что тело потеряло кровь. Безжалостность менструации возвращает ее в стан смертных, где ей уже никто не поклоняется.
— Это единственное, что вы помните?
— Остальное только на уровне ощущений; что я живу, словно в сказке, что бедность везде одинакова, что индийские крестьяне мало чем отличаются от гватемальских, опять же потому, что нищета делает всех похожими. Но главное ощущение— это запах: он постепенно проникает в тебя, пропитывает тело, одежду, волосы, а ты этого даже не замечаешь, так он неуловим и неповторим, запах Индии.
— А мистицизм?
— Я верю в существование души как вместилища особого глубочайшего чувства.
— Когда вы в последний раз ездили к родителям?
— В 1984 году, перед выходом в свет моего первого романа. Тогда я навсегда распрощалась с Индией, сохранив ее внутри себя.
— А с родителями тоже распрощались?
— Это они навсегда распрощались со мной. Связь стала почти невозможной. Они живут на севере, в Сиккиме, у подножия Гималаев, в буддистском монастыре. С утра до вечера обрабатывают землю, а в остальное время молятся. Они носят монашеские одежды и взирают на мир просветленными— или безумными, это уж кто как видит, — очами.
— Давайте вернемся в Сан-Франциско .
— Тетя Джейн ненавидела мужчин и никогда не была замужем, но зато имела замечательных подруг. Меня она устроила в государственную школу, где сама преподавала. Каждый раз я возвращалась из Индии, забыв английский, потому что с родителями говорила по-испански, и тетя сразу заводила меня в ванную и начинала так яростно, чуть ли не до крови, тереть мочалкой, словно хотела соскрести не только грязь, но и язык. Тем не менее, хотя это звучит парадоксально, именно благодаря ей и ее упорному стремлению пристрастить меня к чтению я не забыла испанский.
Став старше, я иногда неделями пропадала в разных богемных компаниях, и это приводило ее в ярость. Думаю, вся моя жизнь тогда заключалась в том, чтобы убедить тетю Джейн, что я имею право жить, как хочу, а не как хочет она, но в конце концов я пообещала быть хорошей девочкой и закончить учебу как положено.
— Чем вы занялись после окончания школы?
— Уехала, между прочим, с согласия тети Джейн. В никуда, как мой отец. Постранствовав, поселилась в Ки-Уэсте, на юге Флориды. Зарабатывала на жизнь выступлениями в одном заведении, каких полно на побережье, аккомпанировала своему другу на гитаре, пела. Ки-Уэст очень красивый городок, вы там бывали?
— Не имел удовольствия.
— Потом мы объехали всю страну, на самом деле она огромная, и в Техасе я почувствовала, что устала. В одно прекрасное утро под дождем добралась до мексиканской границы — ее называют «большим шрамом», слышали? — и перешла на другую сторону.
— А вы, оказывается, тоже бродяга…
— В Мехико я сделала остановку… на десять лет, — улыбнулась она. — С этим городом у меня столько связано: первый, и единственный, ребенок, первая любовь, первая книга.
— Давайте по порядку: сначала ребенок…
— Висенте. Он родился в 1974 году, я была тогда совсем молоденькой. Малколм Лаури говорил: «Мексиканские дети не плачут, потому что знают о трагической обреченности человека». Висенте был мексиканским ребенком. (Воцаряется молчание, взгляд писательницы устремляется куда-то вдаль, но тут же вновь становится привычно рассеянным.) Правда, отец его был американцем, он погиб в автомобильной катастрофе еще до рождения Висенте…
— Теперь первая любовь… хотя, возможно, вы влюблялись и до этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— И как же вы разрешили эти сомнения?
— Никак, пока не приехали родители. Я все им рассказала. Они тут же отвезли меня в Пемуко, где находился суд, и велели все по секрету пересказать судье. Потом тетя Джейн увезла меня в Соединенные Штаты. Когда я уже находилась в безопасности, дело возобновили, родители выступили свидетелями вместо меня, и тётя тут же созналась.
Можете себе представить, какую бурю негодования это вызвало в городке, а поскольку нас и так многие недолюбливали, родители продали то немногое, что было, включая гробы, и навсегда покинули это место. Я тоже никогда больше там не бывала.
— А ваша тетя… что стало с ней?
— Умерла. В тюрьме она пробыла недолго, не знаю почему, и умерла довольно молодой, у нее было что-то с почками. Я часто вспоминала ту малышку, которая сосала грудь, невольную и несмышленую свидетельницу убийства, совершенного матерью…
— Ваш первый роман основан именно на этих фактах…
— Да. Когда я начала писать, то сразу поняла, что, если не освобожусь от этой истории, воображение навсегда останется прикованным к земле. Тогда я выдумала Памелу Хоторн — именно она стала той девочкой на руках у матери… Правда, действие происходит в Сан-Франциско, а не в Хенераль-Крусе, то есть антураж совсем другой.
— Вы получали какие-нибудь известия о той малютке, вашей кузине?
— На что вы намекаете? (Она лукаво улыбается.)
— Итак, в одиннадцать лет вы переехали в Сан-Франциско. А ваши родители?
— Они обосновались в Индии, но не подумайте, что где-то в Дели, по постоянному адресу, в доме с телефоном и все такое… Они бродяжничали, жили в пансионах, монастырях, иногда ночевали на улице, все больше и больше увлекаясь мистицизмом. Для продавщицы из захолустного городка на юге Чили все было в диковинку, и она проникалась идеями своего мужа. Иногда они забирали меня к себе, и мы скитались уже втроем. Отсюда моя привычка ходить босиком…
— Чувствовали ли вы себя брошенной?
— Конечно. Думаю, это и привело меня к выводу, что у женщин ничего своего в жизни не бывает. Я часто спрашивала себя, почему для Кафки чувство ничтожности, с детства внушенное ему отцом, обернулось чем-то достойным и плодотворным, а для меня нет…
— Что вам особенно запомнилось в Индии?
—Самые яркие впечатления связаны у меня с Непалом. Помню, меня привели посмотреть на Кумари, единственную в мире живую богиню. Эта девочка живет во дворце в Катманду и несколько раз в день показывается за зарешеченным окошечком своих покоев, довольно высоко над землей. Я ни за что не хотела уходить, пока она не появится, и меня поразило, что она примерно моего возраста. Она махала рукой, а я всматривалась в ее глаза — глаза богини и в то же время пленницы. Ее увезли из дома совсем маленькой, воспитывали не как обычного человека, а как бессмертное, всеми почитаемое существо. Одно из обязательных требований при отборе — отсутствие ссадин и шрамов на теле, потому что, согласно тамошним верованиям, избранницей может стать лишь та, которая за свою жизнь не потеряла ни капли крови. Она остается богиней до полового созревания— первой менструации, после чего царствование заканчивается, потому что тело потеряло кровь. Безжалостность менструации возвращает ее в стан смертных, где ей уже никто не поклоняется.
— Это единственное, что вы помните?
— Остальное только на уровне ощущений; что я живу, словно в сказке, что бедность везде одинакова, что индийские крестьяне мало чем отличаются от гватемальских, опять же потому, что нищета делает всех похожими. Но главное ощущение— это запах: он постепенно проникает в тебя, пропитывает тело, одежду, волосы, а ты этого даже не замечаешь, так он неуловим и неповторим, запах Индии.
— А мистицизм?
— Я верю в существование души как вместилища особого глубочайшего чувства.
— Когда вы в последний раз ездили к родителям?
— В 1984 году, перед выходом в свет моего первого романа. Тогда я навсегда распрощалась с Индией, сохранив ее внутри себя.
— А с родителями тоже распрощались?
— Это они навсегда распрощались со мной. Связь стала почти невозможной. Они живут на севере, в Сиккиме, у подножия Гималаев, в буддистском монастыре. С утра до вечера обрабатывают землю, а в остальное время молятся. Они носят монашеские одежды и взирают на мир просветленными— или безумными, это уж кто как видит, — очами.
— Давайте вернемся в Сан-Франциско .
— Тетя Джейн ненавидела мужчин и никогда не была замужем, но зато имела замечательных подруг. Меня она устроила в государственную школу, где сама преподавала. Каждый раз я возвращалась из Индии, забыв английский, потому что с родителями говорила по-испански, и тетя сразу заводила меня в ванную и начинала так яростно, чуть ли не до крови, тереть мочалкой, словно хотела соскрести не только грязь, но и язык. Тем не менее, хотя это звучит парадоксально, именно благодаря ей и ее упорному стремлению пристрастить меня к чтению я не забыла испанский.
Став старше, я иногда неделями пропадала в разных богемных компаниях, и это приводило ее в ярость. Думаю, вся моя жизнь тогда заключалась в том, чтобы убедить тетю Джейн, что я имею право жить, как хочу, а не как хочет она, но в конце концов я пообещала быть хорошей девочкой и закончить учебу как положено.
— Чем вы занялись после окончания школы?
— Уехала, между прочим, с согласия тети Джейн. В никуда, как мой отец. Постранствовав, поселилась в Ки-Уэсте, на юге Флориды. Зарабатывала на жизнь выступлениями в одном заведении, каких полно на побережье, аккомпанировала своему другу на гитаре, пела. Ки-Уэст очень красивый городок, вы там бывали?
— Не имел удовольствия.
— Потом мы объехали всю страну, на самом деле она огромная, и в Техасе я почувствовала, что устала. В одно прекрасное утро под дождем добралась до мексиканской границы — ее называют «большим шрамом», слышали? — и перешла на другую сторону.
— А вы, оказывается, тоже бродяга…
— В Мехико я сделала остановку… на десять лет, — улыбнулась она. — С этим городом у меня столько связано: первый, и единственный, ребенок, первая любовь, первая книга.
— Давайте по порядку: сначала ребенок…
— Висенте. Он родился в 1974 году, я была тогда совсем молоденькой. Малколм Лаури говорил: «Мексиканские дети не плачут, потому что знают о трагической обреченности человека». Висенте был мексиканским ребенком. (Воцаряется молчание, взгляд писательницы устремляется куда-то вдаль, но тут же вновь становится привычно рассеянным.) Правда, отец его был американцем, он погиб в автомобильной катастрофе еще до рождения Висенте…
— Теперь первая любовь… хотя, возможно, вы влюблялись и до этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37