242).
Выставление на кон в игре, выходящей за рамки господства, есть, таким
образом, пространство письма, и оно разыгрывается между низшим письмом
и письмом высшим, причем оба они игнорируются господином, последнее
больше, чем первое, высшая игра больше, чем низшая ("Для господина
игра была ничем - ни низшей, ни высшей", C.)
Почему это единственное пространство письма?
Суверенность абсолютна тогда, когда она отрешается от всякого
отношения и пребывает во мраке тайны. Континуум суверенной операции
имеет своей стихией эту ночь тайного различия. Мы ничего бы тут не
поняли, если бы сочли, что между этими двумя требованиями [континуума
и различия] налицо какое-то противоречие. Сказать по правде, мы поняли
бы лишь то, что понимается в логике философского господства: для
которой, напротив, требуется примирить желание признания, нарушение
тайны, дискурс, сотрудничество и т.д. с прерывностью, артикуляцией,
негативностью. Оппозиция непрерывного и прерывного неустанно смещается
от Гегеля к Батаю.
Но это смещение не в силах преобразить ядро предикатов. Все
связываемые с суверенностью атрибуты заимствованы из (гегелевской)
логики господства. Мы не можем - Батай не мог и не должен был -
располагать никаким другим понятием и даже никаким другим знаком,
никаким другим единством слова и смысла. Уже сам знак "суверенность" в
своем противопоставлении рабству происходит из тех же запасов, что и
знак "господство". Если взять его вне сферы его функционирования, то
окажется, что ничто не отличает его от "господства". Мы даже могли бы
вычленить в тексте Батая целую зону, в которой суверенность остается в
рамках классической философии субъекта и, что самое важное, - того
волюнтаризма9, который, как показал Хайдеггер, еще у Гегеля и Ницше
смешивался с сущностью метафизики.
Поскольку пространство, отделяющее друг от друга логику господства и
нелогику - если угодно - суверенности, не может и не должно
вписываться в ядро самого понятия (так как здесь открывается, что
никакого смыслового ядра, никакого понятийного атома не существует,
что понятие, напротив, производится в ткани различий), оно должно быть
вписано в цепочку или механизм некоторого письма. Это письмо - высшее
- будет называться письмом, потому что оно выходит за пределы логоса
(логоса смысла, господства, присутствия и т.д.). В этом письме - том,
что ищет Батай, - те же самые понятия, с виду оставшиеся неизменными,
поражаются - какими бы непоколебимыми они ни казались - утратой
смысла, к которой они скользят и тем самым без всякой меры разрушают
самих себя. Закрывать глаза на это строго необходимое выпадение в
осадок, это безжалостное жертвоприношение философских понятий,
продолжать читать текст Батая, исследовать его и судить о нем изнутри
____________________
9 Взятые вне их общего синтаксиса, их письма, некоторые положения
действительно являют волюнтаризм, целую философию деятельной
активности субъекта. .14). Суверенность есть практическая операция
(ср., например, C, p.14). Но мы не читали бы текст Батая, если бы не
вплетали эти положения в их общую ткань, которая разрушает их -
выстраивая в цепочку или вписывая в себя. Так, страницей ниже: "И
недостаточно даже сказать, что мы не можем говорить о суверенном
моменте, не искажая его, не искажая его в качестве подлинно
суверенного. В такой же степени противоречивым, как и говорить о нем,
окажется искать эти движения. В тот момент, когда мы ищем нечто, чем
бы оно ни было, мы не живем суверенно, мы подчиняем настоящий момент
будущему моменту: тому, что за ним последует. Мы, может быть, и
достигнем благодаря нашим усилиям суверенного момента (возможно, что
какое-то усилие здесь действительно необходимо), но между временем
усилия и суверенным временем обязательно имеется некий разрыв, можно
даже сказать: бездна".
"означающего дискурса" - это, может быть, и означает понять в нем кое-
что, но уж наверняка не означает читать его. (...) В отличие от
логики, как она понимается в ее классическом понятии, в отличие даже
от гегелевской Книги, которую сделал своей темой Кожев, письмо Батая -
в качестве высшего - не терпит различия между формой и содержанием.
Это и делает его письмом, потому и востребуется оно суверенностью.
Это письмо (оно дает нам пример, который нас здесь интересует, хотя он
и не нацелен на то, чтобы чему-то научить) складывается, чтобы
выстроить цепочку классических понятий - в той мере, в какой те
неизбежны ("Я не мог избежать выражения своей мысли на философский
манер. Однако я не обращаюсь к философам", MM), - таким образом, что
благодаря известному выверту они по видимости подчиняются своему
привычному закону, но при этом в какой-то точке соотносятся с моментом
суверенности, с абсолютной утратой своего смысла, растратой, не
оставляющей ничего в запасе, с тем, что может быть отныне названо
негативностью или утратой смысла лишь на их философской стороне: с
бессмыслицей, стало быть, которая находится по ту сторону абсолютного
смысла, по ту сторону замкнутого пространства или горизонта
абсолютного знания. Захваченные этим рассчитанным скольжением, понятия
становятся непонятиями, они немыслимы, они становятся несостоятельными
("Я ввожу кое-какие несостоятельные понятия", Le Petit). Философ слеп
к тексту Батая потому, что философом он является лишь в силу этого
несокрушимого желания остановить, удержать достоверность себя самого и
безопасность понятия от этого скольжения. Батаевский текст для него
полон ловушек: это какой-то скандал в первоначальном значении слова
[ср. scandalethron - "ловушка, западня"].
Трансгрессия смысла - это не доступ к непосредственному и не-
определенному тождеству или к возможности удержать бессмыслицу. Тут,
скорее уж, следовало бы говорить об эпохе эпохи смысла, о заключении в
скобки - на письме, - подвешивающем эпоху смысла: противоположность
феноменологическому эпохе, которое исполняется во имя и ввиду смысла.
Это такая редукция, которая отклоняет нас назад к смыслу. А суверенная
трансгрессия есть редукция этой редукции: не редукция к смыслу, но
редукция смысла. Трансгрессия эта выходит за пределы как Феноменологии
духа, так и феноменологии вообще, ее наиболее современных разработок
(ср. EI, p.19).
Будет ли это новое письмо зависеть от суверенной инстанции? Будет ли
оно повиноваться ее императивам? Будет ли оно подчиняться тому, что
(можно было бы сказать "по сути своей", если бы у суверенности была
какая-либо суть) не подчиняет себе ничего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Выставление на кон в игре, выходящей за рамки господства, есть, таким
образом, пространство письма, и оно разыгрывается между низшим письмом
и письмом высшим, причем оба они игнорируются господином, последнее
больше, чем первое, высшая игра больше, чем низшая ("Для господина
игра была ничем - ни низшей, ни высшей", C.)
Почему это единственное пространство письма?
Суверенность абсолютна тогда, когда она отрешается от всякого
отношения и пребывает во мраке тайны. Континуум суверенной операции
имеет своей стихией эту ночь тайного различия. Мы ничего бы тут не
поняли, если бы сочли, что между этими двумя требованиями [континуума
и различия] налицо какое-то противоречие. Сказать по правде, мы поняли
бы лишь то, что понимается в логике философского господства: для
которой, напротив, требуется примирить желание признания, нарушение
тайны, дискурс, сотрудничество и т.д. с прерывностью, артикуляцией,
негативностью. Оппозиция непрерывного и прерывного неустанно смещается
от Гегеля к Батаю.
Но это смещение не в силах преобразить ядро предикатов. Все
связываемые с суверенностью атрибуты заимствованы из (гегелевской)
логики господства. Мы не можем - Батай не мог и не должен был -
располагать никаким другим понятием и даже никаким другим знаком,
никаким другим единством слова и смысла. Уже сам знак "суверенность" в
своем противопоставлении рабству происходит из тех же запасов, что и
знак "господство". Если взять его вне сферы его функционирования, то
окажется, что ничто не отличает его от "господства". Мы даже могли бы
вычленить в тексте Батая целую зону, в которой суверенность остается в
рамках классической философии субъекта и, что самое важное, - того
волюнтаризма9, который, как показал Хайдеггер, еще у Гегеля и Ницше
смешивался с сущностью метафизики.
Поскольку пространство, отделяющее друг от друга логику господства и
нелогику - если угодно - суверенности, не может и не должно
вписываться в ядро самого понятия (так как здесь открывается, что
никакого смыслового ядра, никакого понятийного атома не существует,
что понятие, напротив, производится в ткани различий), оно должно быть
вписано в цепочку или механизм некоторого письма. Это письмо - высшее
- будет называться письмом, потому что оно выходит за пределы логоса
(логоса смысла, господства, присутствия и т.д.). В этом письме - том,
что ищет Батай, - те же самые понятия, с виду оставшиеся неизменными,
поражаются - какими бы непоколебимыми они ни казались - утратой
смысла, к которой они скользят и тем самым без всякой меры разрушают
самих себя. Закрывать глаза на это строго необходимое выпадение в
осадок, это безжалостное жертвоприношение философских понятий,
продолжать читать текст Батая, исследовать его и судить о нем изнутри
____________________
9 Взятые вне их общего синтаксиса, их письма, некоторые положения
действительно являют волюнтаризм, целую философию деятельной
активности субъекта. .14). Суверенность есть практическая операция
(ср., например, C, p.14). Но мы не читали бы текст Батая, если бы не
вплетали эти положения в их общую ткань, которая разрушает их -
выстраивая в цепочку или вписывая в себя. Так, страницей ниже: "И
недостаточно даже сказать, что мы не можем говорить о суверенном
моменте, не искажая его, не искажая его в качестве подлинно
суверенного. В такой же степени противоречивым, как и говорить о нем,
окажется искать эти движения. В тот момент, когда мы ищем нечто, чем
бы оно ни было, мы не живем суверенно, мы подчиняем настоящий момент
будущему моменту: тому, что за ним последует. Мы, может быть, и
достигнем благодаря нашим усилиям суверенного момента (возможно, что
какое-то усилие здесь действительно необходимо), но между временем
усилия и суверенным временем обязательно имеется некий разрыв, можно
даже сказать: бездна".
"означающего дискурса" - это, может быть, и означает понять в нем кое-
что, но уж наверняка не означает читать его. (...) В отличие от
логики, как она понимается в ее классическом понятии, в отличие даже
от гегелевской Книги, которую сделал своей темой Кожев, письмо Батая -
в качестве высшего - не терпит различия между формой и содержанием.
Это и делает его письмом, потому и востребуется оно суверенностью.
Это письмо (оно дает нам пример, который нас здесь интересует, хотя он
и не нацелен на то, чтобы чему-то научить) складывается, чтобы
выстроить цепочку классических понятий - в той мере, в какой те
неизбежны ("Я не мог избежать выражения своей мысли на философский
манер. Однако я не обращаюсь к философам", MM), - таким образом, что
благодаря известному выверту они по видимости подчиняются своему
привычному закону, но при этом в какой-то точке соотносятся с моментом
суверенности, с абсолютной утратой своего смысла, растратой, не
оставляющей ничего в запасе, с тем, что может быть отныне названо
негативностью или утратой смысла лишь на их философской стороне: с
бессмыслицей, стало быть, которая находится по ту сторону абсолютного
смысла, по ту сторону замкнутого пространства или горизонта
абсолютного знания. Захваченные этим рассчитанным скольжением, понятия
становятся непонятиями, они немыслимы, они становятся несостоятельными
("Я ввожу кое-какие несостоятельные понятия", Le Petit). Философ слеп
к тексту Батая потому, что философом он является лишь в силу этого
несокрушимого желания остановить, удержать достоверность себя самого и
безопасность понятия от этого скольжения. Батаевский текст для него
полон ловушек: это какой-то скандал в первоначальном значении слова
[ср. scandalethron - "ловушка, западня"].
Трансгрессия смысла - это не доступ к непосредственному и не-
определенному тождеству или к возможности удержать бессмыслицу. Тут,
скорее уж, следовало бы говорить об эпохе эпохи смысла, о заключении в
скобки - на письме, - подвешивающем эпоху смысла: противоположность
феноменологическому эпохе, которое исполняется во имя и ввиду смысла.
Это такая редукция, которая отклоняет нас назад к смыслу. А суверенная
трансгрессия есть редукция этой редукции: не редукция к смыслу, но
редукция смысла. Трансгрессия эта выходит за пределы как Феноменологии
духа, так и феноменологии вообще, ее наиболее современных разработок
(ср. EI, p.19).
Будет ли это новое письмо зависеть от суверенной инстанции? Будет ли
оно повиноваться ее императивам? Будет ли оно подчиняться тому, что
(можно было бы сказать "по сути своей", если бы у суверенности была
какая-либо суть) не подчиняет себе ничего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14