ОТ ЭКОНОМИИ ОГРАНИЧЕННОЙ К ВСЕОБЩЕЙ ЭКОНОМИИ:
Гегельянство без сдержанности*


"Он [Гегель] не знал, в какой мере он был прав."
Ж.Батай

"Гегель часто кажется мне очевидным, но очевидность тяжело вынести"
(Le Coupable). Почему сегодня - даже сегодня - лучшие читатели Батая
относятся к тем, кому гегелевская очевидность кажется столь легким
грузом? Столь легким, что едва слышного намека на те или иные
фундаментальные понятия - иногда это предлог для того, чтобы не
вдаваться в детали, - снисходительности к конвенциональным представ-
лениям, слепоты к тексту, апелляции к ницшеанским или марксистским
импликациям батаевской мысли оказывается достаточно для того, чтобы
разделаться с гегелевским гнетом. Может быть, потому, что очевидность
оказывается слишком тяжкой, чтобы ее вынести, и дисциплине [мышления]
предпочитают простое пожатие плечами. И в результате, в противо-
положность тому, что делал Батай, человек, не зная и не видя этого,
оказывается внутри гегелевской очевидности, которую он, по его мнению,
сбросил с плеч. Непризнанное, трактуемое с подобной легкостью,
гегельянство таким образом лишь распространяет свое историческое
господство, беспрепятственно развертывая, наконец, свои неизмеримые
ресурсы всеохвата. Наиболее легкой гегелевская очевидность кажется в
тот самый миг, когда она в конце концов начинает давить всем своим
весом. Этого Батай также опасался: тяжелая сейчас, "она будет еще
тяжелее впоследствии". И если ему хотелось видеть себя ближе кого бы
то ни было - ближе, чем к кому бы то ни было, - к Ницше, вплоть до
полного отождествления с ним, то в данном случае это не служило
поводом к упрощению: "Ницше не знал о Гегеле ничего, кроме обычной его
вульгаризации. "Генеалогия морали" - уникальное доказательство того
неведения, в котором пребывала и пребывает до сих пор диалектика
господина и раба, ясность которой сбивает с толку... никто ничего не
знает о себе, если он прежде не ухватил это движение, определяющее и
ограничивающее последующие возможности человека" (L'Experience
interieure [далее - EI], p.140, n.1).
Вынести гегелевскую очевидность сегодня может означать, что мы во всех
смыслах должны пройти через "сон разума" - тот, который порождает и
усыпляет чудовищ; должны действительно пересечь его из конца в конец,
чтобы пробуждение не оказалось бы какой-то уловкой сновидения. То
есть, опять-таки разума. Сон разума - это, возможно, не уснувший
разум, но сон в форме разума, бдение гегелевского логоса. Разум блюдет
некий глубокий сон, в котором он заинтересован. Ведь если "очевид-
ность, воспринимаемая во сне разума (по)теряет характер пробуждения"
(там же), тогда, чтобы открыть глаза (и разве хотел когда-либо Батай
сделать что-либо иное, будучи справедливо уверен в том, что
подвергается при этом смертельному риску: "это состояние, в котором я
увидел бы, оказывается умиранием"), нам надлежит прежде провести ночь
с разумом, прободрствовать, проспать с ним: всю ночь напролет, до
утра, до тех сумерек, которые походят на другой час настолько, что их
можно по ошибке принять за него, - как наступление дня за наступление
ночи, - тот час, в который и философское животное также может под ко-
нец открыть глаза. То самое утро, и никакое иное. Потому что в конце
____________________
* "De l'economie restreinte a l'economie generale: Un hegelianisme
sans reserve." // L'Ecriture et la difference. Paris: Le Seuil, 1967
(439 p.), pp.369-407. [Заглавие эссе, как это часто бывает у Ж.Д.,
непереводимо. "Generale", условно переведенное как "всеобщая", в
данном случае подразумевает "щедрость" (ср. genereuse), не оставляющую
ничего в запасе (reserve), ничего не придерживающую и не удерживающую:
отсутствие сдержанности (sans reserve). Здесь и далее в квадратных
скобках - примечания переводчика].
этой ночи было придумано нечто, придумано вслепую, я хочу сказать - в
некотором дискурсе, завершаясь которым, философия смогла заключить в
себя и предвосхитить, чтобы удерживать их подле себя, все фигуры
своего вовне, все формы и все ресурсы своей внешности (dehors).
Благодаря простому завладению их [словесным] выражением.* Исключая,
быть может, некий смех. И еще.
Смех над философией (над гегельянством) - именно такую форму принимает
пробуждение - взывает отныне к полной "дисциплине", к тому "методу
медитации", который признает пути философа, понимает его игру, ловчит
с его уловками, манипулирует его картами, предоставляет ему
развертывать свою стратегию, присваивает себе его тексты. Затем,
благодаря этому подготовительному труду (а философия по Батаю и есть
труд как таковой), но порывая с ней стремительно, украдкой и непред-
виденно - предательство или отстранение, - взрыв смеха. Звучащий сухо.
И еще, в какие-то избранные моменты, которые скорее даже не моменты,
но лишь едва намеченные движения опыта: редкие, скромные, легкие, не
выказывающие никакой торжествующей глупости, далекие от общественных
мест, совсем близкие к тому, над чем смех смеется: в первую очередь -
над страхом, который не следует даже называть негативом смеха над
страхом вновь оказаться схваченным дискурсом Гегеля. И уже сейчас, в
этой прелюдии, можно почувствовать, что то невозможное, над которым
медитировал Батай, всегда будет иметь эту форму: каким образом,
исчерпав дискурс философии, вписать в лексику и синтаксис какого-то
языка - нашего, который был также и языком философии, - то, что тем не
менее выступает за рамки, не вписывается в оппозиции понятий,
управляемые этой общепринятой логикой? Будучи необходимым и
невозможным, эксцесс этот должен был складывать и сгибать дискурс,
вызывая его судорожную гримасу. И, разумеется, принуждать его к неус-
танному разъяснению с Гегелем. После более чем столетия разрывов,
"преодолений" - вкупе с "перевертываниями" или же без таковых, -
отношение к Гегелю никогда еще не было столь же мало определимым:
некое безоговорочное сообщничество сопровождает гегелевский дискурс,
"принимает его всерьез" до конца, без какого бы то ни было возражения
в философской форме, и в то же время некий взрыв смеха выходит за его
пределы, уничтожает его смысл, в любом случае отмечает ту точку
"опыта", в которой он сам себя расшатывает, а сделать это можно, лишь
хорошо видя и зная, над чем смеются.
Итак, Батай принял Гегеля - и абсолютное знание - всерьез. А принять
подобную систему всерьез (Батай знал это) означало запретить себе
выхватывать из нее те или иные понятия или манипулировать какими-то
изолированными положениями, извлекать из них какие-либо эффекты
благодаря перемещению их в чуждый для них дискурс:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14