Больше того, считает нужным пояснить, почему и чем не доволен. — Не слышу щелчка головы. — И тут же снова. — Рё-от-та, равняйсь!
Головы дружно поворачиваются вправо, строй замирает.
— Видеть грудь четвертого человека! — Гусь наводит последний глянец на линейку строя. — И подбородочки выше. Так держать!
Строй звенит тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.
— Рё-от-та, — пока ещё все тем же спокойным голосом. И вдруг будто бьет по большому барабану. — Смир-р-р-рна!
Строй вздрагивает и костенеет.
Гусь слегка сгибает колени, полуприседает у левого фланга. Затем бросает взгляд вдоль линии сапог. Негромко шипит:
— И не ш-ш-шевелись!
Потом встает ровно и ещё тише с сивые усы, будто мурлыкая, произносит:
— И не ш-ш-шевелись, гавно такая…
«Гавно такая» не для того, чтобы обидеть и тем более оскорбить кого-то. Солдат лицо служивое, форму снимет — вообще гражданин демократического общества, оскорблять его никак нельзя.
«Гавно такая» — только для себя, для услады командирской души, чтобы себе самому показать, насколько точно он знает цену тем, кто служит под его началом. Чего они стоят без его команды. Не подай, и собьются в кучу, будут растерянно ходить диким стадом по плацу, автоматы у всех уже на другой день заржавеют. Даже при всей образованности некоторых солдат без умного руководства они тотчас уподобляются африканской птице страусу, которая даже с высоты своего полета не способна отыскать правильное направление в армейской действительности.
Гусь мыслит ясно, говорит афористично. Услышишь раз, запомнишь навечно. Если он кого-то отчитывает, то предельно тактично и вежливо: «Рядовой Трушин, закройте в строю рот, а то трусы видно». А если что объясняет, то крайне доходчиво: «Ефрейтор Саломаха, последний раз предупреждаю — дневальный на посту не должен выходить за квадрат круга своей тумбочки. Не знали? Теперь знайте, потому что голова у солдата — чтобы носить каску, а разум — чтобы им соображать».
Начальство ценит в Гусе не только его командирские качества, но и трезвую голову: Гусь не пьяница, и, если употребляет нечто с градусами более сорока, то полный мизер — не более сотки в день. Учитывая холодный климат Синегорска с его зимними вьюгами и знобкими летними ветрами, принимая во внимание постоянное пребывание прапорщика вне помещений — на плацу, на технической территории, на периметре охраняемой зоны — легко понять, что в такой ситуации казенная одежонка не очень то греет, а сто граммчиков — как-никак.
Вон, даже в Москве, которая долгое время считалась столицей нашей родины, а теперь даже стала столицей России, зимой слонам в цирке, чтобы они не дали с холоду дуба, регулярно на ночь подносят по стопке. Как считается, для сугрева. И это не анекдот, а неопровержимый факт.
Правда, в привычках Гуся есть небольшой нюанс. Сто граммов на девяносто шесть килограммов живого веса прапорщика, то же самое что дробина для носорога. Поэтому Гусь от причитающейся ему ежедневной нормы воздерживается и позволяет себе захорошеть только по воскресеньям, после баньки под хорошую закусь.
За семь дней к рациону прапорщика набегает семьсот законных граммов, которые Гусь выкушивает за обедом без тостов и церемоний. Сверх семиста, даже если его пытаться принудить силой, Гусь в рот не возьмет ни капли. Характер на этот счет у него железный, а аргумент уважительный. «Вдруг объявят тревогу, — объясняет Гусь свою стойкость в отказе, — я что, должен в роту бежать не тверезый?» Потому бутылочку с семисотграммовым содержанием сорокаградусной в бригаде заслуженно называют «гусем».
Полковник Зотов ценит служак, и потому, когда Гусь попросил его принять, принял без промедления. Гусь тут же попросил разрешения выйти за дезертиром, убийцей и вором в погоню.
— Куда пойдешь? — спросил Зотов, намереваясь таким вопросом проверить, насколько серьезно Гусь продумал свои действия.
— На север, через тайгу к Аркуну.
— Ты так думаешь? А я считаю, что он, скорее всего, рванет на юг, чтобы вырваться к железной дороге.
— Нет, товарищ полковник, он пойдет на север.
— Почему так решил?
Гусь мог бы доложить о том, что в дежурке у топокарты оторван верхний край, но о таких вещах командиру сначала должен доложить капитан Лев. Чтобы не подставлять его, Гусь сказал:
— Лично я на юг не подался бы. Мимо поста ГАИ на мосту через Лысовку ночью на машине не проскочишь. А там говорят никто не проезжал…
— Он мог обойти мост пешком.
— Не мог. Двадцать километров до Лысовки шоссе идет через болото. Бросить машину так, чтобы её не сразу нашли, можно только в лесу у Сивой гривы. Пройти это расстояние до реки пешком до рассвета он не мог. Сидеть целый день и ждать темноты — это опасно. Он пошел на север.
— До реки через тайгу? Там сто двадцать километров. Идти без еды и компаса? Нет, мало верю.
— Товарищ полковник, — Гусь не собирался отступать. — Чикин не дурак. А умный всегда старается сделать то, во что другие меньше всего верят. Что до еды, то она у него есть. Он забрал три банки тушенки из пайка прапорщика Щербо…
— Допустим так. Теперь объясни, почему тебе так хочется выйти на такое дело. Оно далеко не безопасное.
— Так точно, знаю, но у меня, товарищ полковник, на эту суку обширное раздражение.
Когда Гусь не имел возможности употреблять более выразительные речевые обороты, он начинал выражаться с некоторой изысканностью. А в редких беседах с комбригом он всегда стремился держать марку человека солидного и выдержанного. Вместе с Зотовым, в то время ещё подполковником, они были в Чечне и однажды под Ачхоем попали в засаду. Броник, на котором боевая группа, сопровождавшая командира полка Зотова, ехала в качестве прикрытия, загорелся. Солдаты оставили броню и залегли в удобном кювете, выбитом в каменистом грунте.
Хотя чеченцы не жалели патронов и лупили по взводу Гуся почем зря, Зотов, даже не пытался взять командование на себя. Он быстро разобрался, что засада не велика по силам и пытается взять над ними верх только боевым нахальством, поэтому решил посмотреть чего стоит в таком деле прапорщик.
— Я их обойду, — доложил Гусь командиру. — Сержанты Локтев и Паркин — со мной. Вы разрешите?
— Ты, командир прикрытия, прапорщик. Сам и соображай. А мы, чтобы не скучать, прижмем чечей огнем. Пока ты не выйдешь на новую позицию. Гусь тогда встретился взглядом с подполковником и увидел его смеющиеся глаза. Зотов нисколько не боялся ни стрельбы, ни того, что происходило вокруг. С того времени Гусь проникся особым уважением к офицеру, который в самом пекле, под обстрелом, не лаялся матом, предпочитая говорить без элоквенций.
— Значит, к этой суке у тебя обширное раздражение? — переспросил Зотов. — А ты думаешь, у меня не то же самое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Головы дружно поворачиваются вправо, строй замирает.
— Видеть грудь четвертого человека! — Гусь наводит последний глянец на линейку строя. — И подбородочки выше. Так держать!
Строй звенит тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.
— Рё-от-та, — пока ещё все тем же спокойным голосом. И вдруг будто бьет по большому барабану. — Смир-р-р-рна!
Строй вздрагивает и костенеет.
Гусь слегка сгибает колени, полуприседает у левого фланга. Затем бросает взгляд вдоль линии сапог. Негромко шипит:
— И не ш-ш-шевелись!
Потом встает ровно и ещё тише с сивые усы, будто мурлыкая, произносит:
— И не ш-ш-шевелись, гавно такая…
«Гавно такая» не для того, чтобы обидеть и тем более оскорбить кого-то. Солдат лицо служивое, форму снимет — вообще гражданин демократического общества, оскорблять его никак нельзя.
«Гавно такая» — только для себя, для услады командирской души, чтобы себе самому показать, насколько точно он знает цену тем, кто служит под его началом. Чего они стоят без его команды. Не подай, и собьются в кучу, будут растерянно ходить диким стадом по плацу, автоматы у всех уже на другой день заржавеют. Даже при всей образованности некоторых солдат без умного руководства они тотчас уподобляются африканской птице страусу, которая даже с высоты своего полета не способна отыскать правильное направление в армейской действительности.
Гусь мыслит ясно, говорит афористично. Услышишь раз, запомнишь навечно. Если он кого-то отчитывает, то предельно тактично и вежливо: «Рядовой Трушин, закройте в строю рот, а то трусы видно». А если что объясняет, то крайне доходчиво: «Ефрейтор Саломаха, последний раз предупреждаю — дневальный на посту не должен выходить за квадрат круга своей тумбочки. Не знали? Теперь знайте, потому что голова у солдата — чтобы носить каску, а разум — чтобы им соображать».
Начальство ценит в Гусе не только его командирские качества, но и трезвую голову: Гусь не пьяница, и, если употребляет нечто с градусами более сорока, то полный мизер — не более сотки в день. Учитывая холодный климат Синегорска с его зимними вьюгами и знобкими летними ветрами, принимая во внимание постоянное пребывание прапорщика вне помещений — на плацу, на технической территории, на периметре охраняемой зоны — легко понять, что в такой ситуации казенная одежонка не очень то греет, а сто граммчиков — как-никак.
Вон, даже в Москве, которая долгое время считалась столицей нашей родины, а теперь даже стала столицей России, зимой слонам в цирке, чтобы они не дали с холоду дуба, регулярно на ночь подносят по стопке. Как считается, для сугрева. И это не анекдот, а неопровержимый факт.
Правда, в привычках Гуся есть небольшой нюанс. Сто граммов на девяносто шесть килограммов живого веса прапорщика, то же самое что дробина для носорога. Поэтому Гусь от причитающейся ему ежедневной нормы воздерживается и позволяет себе захорошеть только по воскресеньям, после баньки под хорошую закусь.
За семь дней к рациону прапорщика набегает семьсот законных граммов, которые Гусь выкушивает за обедом без тостов и церемоний. Сверх семиста, даже если его пытаться принудить силой, Гусь в рот не возьмет ни капли. Характер на этот счет у него железный, а аргумент уважительный. «Вдруг объявят тревогу, — объясняет Гусь свою стойкость в отказе, — я что, должен в роту бежать не тверезый?» Потому бутылочку с семисотграммовым содержанием сорокаградусной в бригаде заслуженно называют «гусем».
Полковник Зотов ценит служак, и потому, когда Гусь попросил его принять, принял без промедления. Гусь тут же попросил разрешения выйти за дезертиром, убийцей и вором в погоню.
— Куда пойдешь? — спросил Зотов, намереваясь таким вопросом проверить, насколько серьезно Гусь продумал свои действия.
— На север, через тайгу к Аркуну.
— Ты так думаешь? А я считаю, что он, скорее всего, рванет на юг, чтобы вырваться к железной дороге.
— Нет, товарищ полковник, он пойдет на север.
— Почему так решил?
Гусь мог бы доложить о том, что в дежурке у топокарты оторван верхний край, но о таких вещах командиру сначала должен доложить капитан Лев. Чтобы не подставлять его, Гусь сказал:
— Лично я на юг не подался бы. Мимо поста ГАИ на мосту через Лысовку ночью на машине не проскочишь. А там говорят никто не проезжал…
— Он мог обойти мост пешком.
— Не мог. Двадцать километров до Лысовки шоссе идет через болото. Бросить машину так, чтобы её не сразу нашли, можно только в лесу у Сивой гривы. Пройти это расстояние до реки пешком до рассвета он не мог. Сидеть целый день и ждать темноты — это опасно. Он пошел на север.
— До реки через тайгу? Там сто двадцать километров. Идти без еды и компаса? Нет, мало верю.
— Товарищ полковник, — Гусь не собирался отступать. — Чикин не дурак. А умный всегда старается сделать то, во что другие меньше всего верят. Что до еды, то она у него есть. Он забрал три банки тушенки из пайка прапорщика Щербо…
— Допустим так. Теперь объясни, почему тебе так хочется выйти на такое дело. Оно далеко не безопасное.
— Так точно, знаю, но у меня, товарищ полковник, на эту суку обширное раздражение.
Когда Гусь не имел возможности употреблять более выразительные речевые обороты, он начинал выражаться с некоторой изысканностью. А в редких беседах с комбригом он всегда стремился держать марку человека солидного и выдержанного. Вместе с Зотовым, в то время ещё подполковником, они были в Чечне и однажды под Ачхоем попали в засаду. Броник, на котором боевая группа, сопровождавшая командира полка Зотова, ехала в качестве прикрытия, загорелся. Солдаты оставили броню и залегли в удобном кювете, выбитом в каменистом грунте.
Хотя чеченцы не жалели патронов и лупили по взводу Гуся почем зря, Зотов, даже не пытался взять командование на себя. Он быстро разобрался, что засада не велика по силам и пытается взять над ними верх только боевым нахальством, поэтому решил посмотреть чего стоит в таком деле прапорщик.
— Я их обойду, — доложил Гусь командиру. — Сержанты Локтев и Паркин — со мной. Вы разрешите?
— Ты, командир прикрытия, прапорщик. Сам и соображай. А мы, чтобы не скучать, прижмем чечей огнем. Пока ты не выйдешь на новую позицию. Гусь тогда встретился взглядом с подполковником и увидел его смеющиеся глаза. Зотов нисколько не боялся ни стрельбы, ни того, что происходило вокруг. С того времени Гусь проникся особым уважением к офицеру, который в самом пекле, под обстрелом, не лаялся матом, предпочитая говорить без элоквенций.
— Значит, к этой суке у тебя обширное раздражение? — переспросил Зотов. — А ты думаешь, у меня не то же самое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46