— Пианист?
— Скажем так — великий музыкант Рихтер. Он был известный коллекционер. Вы знаете, что у него единственного в Москве был настоящий Рубенс?
— Не слышал.
— Еще несколько человек хотели ее приобрести. Помню, когда один из них увидел «Дождь», у него аж губы пересохли. Он был очень настойчив.
— И фамилии этих людей не припомните?
— Я их уже называла. Мне неудобно, если их опять потревожат.
— Мы никого не будем без особой надобности тревожить.
— Хорошо. На склероз я никогда не жаловалась. Записывайте.
Я тоже на склероз никогда не жаловался. И фамилии эти запомнил. Сердце у меня немножко екнуло, когда она называла фамилии. Ну что ж, тут есть над чем серьезно подумать. Есть над чем поработать. Может, тут и сдвинется что-то с места?
Поглядим…
На этот раз Кира заявилась в десять вечера, слегка навеселе. От нее пахло дорогим вином и дорогими духами. И она притащила початую бутылку «Кьянти» — настоящего, итальянского, с черным петухом на пробке.
— Выпьем? — предложила она.
— Опять что-то продали? — спросил я.
— Продали.
— И после каждой продажи тебе надо надираться?
— Надо, — кивнула она. — Допью «Кьянти» и брошу. Она взяла с кухни две увесистые чайные кружки и налила туда итальянское вино.
— За здоровье Пластова, — подняла она кружку.
— Художника?
— Ну не композитора же.
За прекрасного советского художника Пластова, писавшего солнечные, добрые полотна, выпить я согласен.
— Продали Пластова? — спросил я.
— Продали.
— Тоже скандинаву?
— Русскому.
— Новому.
— И новому, и старому. Твоему знакомому.
— Чего?
— Сергею Федосовичу Кандыбе. Он обожает Пластова. Ходил вокруг него полгода. Наконец сговорились о деньгах с моим хозяином. Хороший Пластов. Прекрасный Пластов.
— И дальше?
— Дальше немного выпили. Представляешь, Кандыба деньги за Пластова отдал, потом его шофер заходит с сумкой. Там три бутылки «Кьянти», бутылка коньяка и бутылка спирта.
— Спирта?
— Этот псих пьет чистый спирт. У него в тайге так положено.
— Да?
— Он же геолог был. Начальник партии. В дальних краях столько лет провел. Ты не представляешь, он такие ужасы рассказывал… Знаешь, заключенные, оказывается, когда раньше с Колымы бежали, брали с собой «гастронома» — того, которого сожрут в пути. Не, ну ты представляешь, гастронома!
— Представляю.
— Вот такие психи на Колыме сидят, а!..
— И чего тебе еще Кандыба рассказывал? .
— И в горах, говорит, он тоже чистый спирт пил. Он же этот… альпеншток.
— Кто?
— Тьфу, язык заплетается… Альпинист! В СССР по всем семисотграммовкам пролазил… Тьфу, по семитысячникам. Пик Коммунизма, да! Говорит, когда лазил по тайге, там спирт. И в горах — спирт. Вот на этом и застыли у него потребности. Спирт и огурчик. Психов сколько, а, Алексей, — она сделала два глотка из чашки.
— Полно.
— Ты — один из них.
— Почему? — полюбопытствовал я.
— А ты догадайся.
Догадываться я не стал. То, что казалось Кире очевидным, что должны видеть все, на самом деле не видел никто.
— Ладно, не догадывайся, — разрешила она и до конца опустошила чашку.
Я тоже пригубил «Кьянти». Вино было прекрасным, настоящим, а не каким-то азербайджанским суррогатом.
— Да, неплохо живете, — сказал я.
— Коммерция. Это не ментом работать.
Она отправилась в комнату, стянула с себя блузку, одарив притягательным зрелищем своих форм.
— Ты как хочешь, а я сегодня никакая, — она свернулась на диване.
Я накрыл ее одеялом. И она сладко заснула.
Проснулась она как всегда утром раненько, как ни в чем не бывало. Вчерашнее застолье особо на ней не сказалось. Вот что значит молодой растущий организм.
Утром полезла ко мне с нежностями.
— Чего дуешься? — спросила она.
— Ты так и не объяснила, почему я псих.
— А кто сказал, что ты псих?
— Ты.
— Я?
— Вчера, — я сделал оскорбленный вид, хотя ситуация меня забавляла.
— Ладно, ты не псих, — она впилась губами в мои губы.
В общем, я умудрился опоздать на работу и получил от начальника отдела головомойку.
— Может человек проспать? — наконец не выдержал я.
— Может, может, — вдруг смилостивился Буланов. После совещания мы с Железняковым и Женькой засели на военный совет.
Я вывалил им воз поднакопившихся за последнее время богатых идей и весьма немногочисленных фактов.
— Очень может быть, — произнес Железняков.
— Тогда распределяемся так. Ты, Женька, как самый зеленый, будешь бегать по московским учреждениям, не жалея своих итальянских туфель, и отрабатывать главную линию.
Бегать Женька был согласен, поскольку замаячили реальные перспективы. Самое противное бегать просто так, когда вся работа впустую и дело не движется ни на сантиметр.
— А мы с Железняковым засядем за телефоны, — закончил я.
Так и порешили.
Мороки оказалось немало. Женька появился к пяти часам с нужными сведениями — перечислением нескольких регионов, представляющих для нас интерес. По этой информации уже можно было работать.
— Если мы в тех краях найдем следы пребывания Волоха, значит, пасьянс начинает сходиться… Готовим шифровку, — сказал я. — Но завтра утром надо будет отзваниваться. Сколько у нас регионов?
— Пять, — сказал Железняков.
— И большинство у черта на рогах, в других временных поясах. И разница в несколько часов.
— То есть когда тут утро…
— Там поздний вечер и никто не работает, — сказал я.
— А когда там утро… — вздохнул Женька.
— Здесь ночь, — закончил Железняков.
— Кому-то завтра вставать очень рано, — сказал я. Женька напрягся, зная, что молодые не только бегают за всех, но и вставать должны как ваньки-встаньки по малейшему движению длани начальства.
— Я сам завтра приеду, — великодушно бросил я, и тут же раскаялся в своем порыве…
О моих чувствах, когда приходится вставать ранним утром, я уже рассказывал. И добавить тут нечего, кроме того, что вставать в полшестого куда хуже, чем в полседьмого.
Ворочаясь в кровати и не в силах разлепить веки, я вдруг подумал — а на фига мне это надо? Опять куда-то бежать, с кем-то разговаривать, что-то делать. Лежать бы так и лежать. Расслабиться, поплевать в потолок. Поесть. Выпить пивка. Красота.
Мне вдруг стал противен весь этот сброд, который я ищу, арестовываю. Мне стало наплевать на антиквариат, который я нахожу. Мне осточертели потерпевшие, которые наивно надеются на меня, такого сонного и беспомощного. Дремать бы и дремать так.
Потом я через силу открыл глаза. Устыдился своих мыслей. И как сомнамбула отправился в душ…
Пробки на дорогах ранним утром куда более тугие, чем утром поздним. Поэтому до конторы я доехал быстро и оставил машину около парка Эрмитаж.
Я уселся перед телефоном. Потер виски. И стал отзваниваться.
Начал я с самых крайних регионов — с Дальнего Востока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33