Не знаю, что та-
кое было в тот день с твоей матерью. Ранним утром она вдруг сказала...
Стояла осень, слякотная, с холодным туманом; с обожженных инеем листьев
капала тягучая влага. В общем, она сказала: давай поднимемся на гору. Не
сказала - потребовала. С ней была просто истерика. И даже гора словно
как-то странно гудела издали. Туман мало-помалу рассеивался; тяжелые ис-
парения превращались в невесомую дымку. На миндальных деревьях, словно
жемчужины, сверкали крупные капли. Я пел тебе, помнишь?
Помню.
И мы пошли. В плетеной корзине лежали толстые, с мясными прожилками
ломти сала, вареный язык с острой приправой, ветчина, брынза с зеленью,
сыр, золотистые булочки, красное вино. Порезанный кружочками лук, тугие,
готовые лопнуть помидоры. Виноград. Да, виноград тоже был. Светлый и
темный. А между огромными, полукилограммовыми гроздьями - горький мин-
даль. Помнишь?
Помню.
Мы миновали заставу, вышли из города. Свет солнца был таким мягким и
шелковистым!.. Лес словно ждал нас. Мать убежала вперед, и хотя звонкий
смех ее на извилистой, окаймленной лиловатой ежевикой тропинке слышался
вроде бы совсем близко, мы догнали ее только в овраге, где шумел поток.
Она стояла на блестящих, омытых течением валунах, глядя на стреми-
тельную, в клочьях пены воду, и качала головой. С юбки ее падали капли.
Тело мужчины застряло между камнями; одна рука его торчала из воды,
словно прося о помощи. Должно быть, поток загнал его в эту щель нес-
колько дней назад. На нем был синий комбинезон витембергских камнеломов.
Лицо было разбито до неузнаваемости. Не то чтобы у нас был шанс его
опознать... но все-таки. Мертвое лицо легче увидеть, чем представить.
Ты тогда спросил: значит, вот что такое мертвый? Помнишь?
Помню.
Потом мы похоронили его. Уже смеркалось, когда нам удалось найти поб-
лизости поляну с более или менее мягкой, влажной почвой и вырыть могилу.
Мать плакала. А ты спрашивал: значит, вот что такое похороны? Ты бегал
вокруг ямы и кричал. И все хотел спрыгнуть туда. Помнишь?
Помню.
Потом ты попросил, чтобы тебе отдали комбинезон. Камнелома мы бросили
в могилу голым. Помнишь?
Помню.
Где тот комбинезон?
В комоде... В нижнем ящике.
Надень его и иди.
Я смотрел на него, не веря, что он в самом деле этого хочет. Но отец
лишь улыбался и кивал, и казалось, он рад, что ему удалось сказать такую
длинную речь.
Давай, давай. Делай, что говорят. Все будет в порядке.
Комбинезон был как раз на меня - словно по мерке сшит. Девятый раз-
мер, блекло-синий цвет. Я встал перед отцом, он заставил меня повер-
нуться несколько раз, потом довольно похлопал по спине.
Хорошо. Все как надо, парень. А теперь поцелуй меня и иди.
Я поцеловал его и отправился.
Я думал о том, что сказал напоследок той девушке. Фамилия у нее была
- Камнелом; у нее были длинные черные волосы, выпуклый мягкий живот,
подрагивающие, округлые ляжки. Я сказал ей: иногда мне кажется, будто я
знаю все. Конечно, я хвастался. Она посмеялась надо мной и была, навер-
ное, права. Да, права, хоть я и твердил свое, упрямо, будто ребенок. Я
сказал ей: поверь, бывают минуты, когда человек знает все. Но об этом -
что он знает все - он в ту минуту не думает. Он поймет это позже. Но
мгновение, когда он знал все, он запомнит. Это будет и прекрасно, и
грустно. Потому что запомнит он только минуту, а не само знание, в кото-
ром по-настоящему и нужды-то нет, но все равно люди ради него готовы да-
же на смерть.
И что же это была за минута, спросила вдруг девушка. И, спрашивая, не
улыбнулась, и что-то меж нами как будто хрустнуло, и она быстро схватила
сорочку и прикрылась ею.
Я не ответил. Я смотрел на ее губы. И на пушок у нее на шее. Губы ее
дрожали. Нет, не от страха, я в этом уверен. Просто она не хотела сда-
ваться так сразу. Наверное, думала, что она не может просто быть при
мне. Что ее жизнь - это что-то совсем другое, ее собственное. Больше ча-
са мы спорили с ней. В конце концов я побил ее. Я ударил ее несколько
раз, удивляясь, что не получаю сдачи. Она лишь защищалась, молча, со
стиснутыми зубами. И когда она совсем ослабела и я мог бы сделать то,
что хотел, не встречая сопротивления, - я не смог уже этого сделать. И
заплакал. И она заплакала тоже, хоть я и не понимал почему...
В дверях я оглянулся на отца. Он сидел, держась обеими руками за го-
лову, и губы его шевелились, хотя он не произносил ни звука. Думаю, в
этот момент он прощался со мной навсегда. Дверь я оставил открытой.
Я вышел за ворота. Кругом трудились, распускаясь, цветы миндаля. Гора
молчала, а город говорил. Он говорил обо мне.
А сейчас он что делает?
Вышел за ворота. Шагает. Медленно, осторожно.
А комбинезон-то - будто сшит на него. Он в нем просто красавец!
Но какой у него жестокий отец, это ж с ума сойти!
Знаешь, Камнелом, любой жесток, когда умирает!
А что, у парня в самом деле была девушка? Та черненькая? По фамилии
Камнелом?
А мне кажется, врет он все.
Может, один раз-то всего и было.
Может, и все четыре - только не получилось ни разу.
Вот он, здесь уже, мимо проходит. Кажется, он боится. Прямо дрожит,
бедолага. Наверно, лучше все же ему вернуться.
Да пускай идет.
Все равно ведь не поднимется!
По-моему, он просто трус. Еще один трус собрался подняться на гору!
Вот он, вот он! Посмотрел на наши корзины. Я ему протянула яблоко. А
он не взял.
К заставе идет. Смотри, улыбнулся.
Остановился, господи боже! Блюет...
Все, ему уже лучше. Пошел дальше.
Снова остановился, разглядывает миндальное дерево. Будто лепестки
считает. И улыбается...
Эй, смотрите, он выходит из города.
Я его еще вижу! Ага, вот сейчас, сейчас войдет в лес...
Я слышал еще, как чей-то чужой голос спросил вдруг, где ему найти
Камнелома? Стало тихо. Потом город засмеялся. Он смеялся самозабвенно...
Смех становился все громче и громче. Вот он взлетел на безмолвную гору,
и тогда, как по команде, загремели, дробя камень, словно и не думали от-
дыхать, словно и не смолкали ни на минуту, кирки и молоты витембергских
камнеломов.

1 2 3 4 5 6 7 8