Неожиданное это решение так меня взбудоражило, что я два
раза подряд громко выпустил газы и собирался выпустить в третий, когда
отец мягко сказал, дескать, ладно, ладно, теперь давай спи. Но я, если
не ошибаюсь, впервые в тот раз его не послушался: сон все не шел ко мне.
Утром я, весь измочаленный, дрожа от нервного напряжения, но решительно
сказал наматывающему онучи отцу, который сейчас, с накрытым лопухом ли-
цом, лежит на траве перед домом, - я сказал ему:
Копф, давайте сюда ваш топор, я наточу.
Отец поднял голову и посмотрел на меня, и в добрых его глазах были
жалость и прощение, и седеющая щетина его сверкала, как тысячи крохотных
иголок, и он даже, кажется, улыбнулся, но топор свой мне не дал, так це-
лый день и работал с неточеным инструментом. Погрузившись в упрямое,
обиженное молчание, я обрубал ветки рядом с ним, из-под топора летела,
как снег, белая щепа; отец, однако, весь день держался так, будто ничего
не произошло, и я мало-помалу понял: он хочет, чтобы я вообще забыл это
имя, а если оно, случайно или по ошибке, все-таки прозвучит здесь, в
царстве елей, дубов и буков, пусть это будет пустой звук, лишенный вся-
кого смысла. Так что больше я никогда не звал отца Копфом.
Вернее, один раз назвал. Сегодня утром, когда он не мог уже этого
слышать.
Да, мне кажется, я должен был это сделать.
До свиданья, отец.
До свиданья, Копф, сказал я.
Потом взял его на руки, поднял и, словно он всего лишь задремал нена-
долго, вынес его на траву перед домом, где обычно пасется коза; потому
что он так пожелал, когда еще жил.
От отца всегда пахло смолой, он был стриженный наголо, худой и высо-
кий, выше меня. Вообще-то я тоже лысый, вернее, стриженный под ежик. Мы
с ним каждые две недели стригли друг друга: сперва отец меня, потом я
его. Ножницы мы нашли еще в старой избушке: должно быть, их забыли там
прежние обитатели; но о наших предшественниках мы никогда не говорили.
Отец любил медовое пиво, творог из козьего молока, посыпанный сахаром, и
бобовые консервы, которые мы получали снизу. Продукты нам привозили раз
в месяц, точно по первым числам. Углежоги сгружали непромокаемые пласти-
ковые мешки и пузатые фляги с водой у заброшенной заимки; это печальное
и тревожное место было в добром часе пути от нашего дома, там кончалась
дорога, ведущая снизу, и там же кончался наш мир; тропинкой, что вилась
сквозь заросли колючей ежевики до нашего дома, пользовались только мы с
отцом. Это, видно, был какой-то давний уговор, который в основном соблю-
дался; даже я редко-редко забредал на их широкие дороги, на которых спо-
койно умещались самые большие машины - иной раз аж до нашего дома доле-
тало рычание тракторов, волочивших стволы в деревню. В глубоких колеях,
вырытых в глинистом грунте их гусеницами, дождевая вода не высыхала по
нескольку дней - в одной такой чистой, как небо, луже я однажды увидел
себя. Странное это было чувство; я до тех пор приставал к отцу, чтобы он
говорил со мной о том, как я выгляжу, пока он в конце концов не попросил
прислать нам с очередной передачей зеркало. Маленькое, в узенькой алюми-
ниевой рамочке, оно умещалось в моей ладони; с задней стороны в толстый
картон были вделаны алюминиевые стержни, чтобы его можно было ставить, к
примеру, на стол. Это зеркало для бритья, сказал отец. С тех пор я сост-
ригал волосы на лице, и мне совсем не мешало, что отец намного красивей,
чем я.
Каждый первый день месяца мы с отцом отправлялись за очередным гру-
зом. Собственно, снизу мы могли получать все что угодно: надо было лишь
попросить. Но просили мы редко; когда мне однажды захотелось зеркало по-
больше, отец сказал, что я не должен быть рабом прихотей. Как всегда, он
был прав. Ведь в огромном, мрачном лесу, таком, как наш, прихоти в самом
деле совсем не к месту. Они - признак слабости. Хотя, кажется мне, тут
отец сам не вполне был безгрешен. Я его прощал: все мы люди. Снизу нам
присылали съестные припасы, всякий мелкий металлический инструмент, оде-
яла, теплую одежду, белье и, конечно, бобовые консервы. Эти консервы
отец ел очень здорово. Одну из жестяных, оклеенных коричневой бумагой
банок он открывал прямо там, на Скорбной поляне; но сначала поднимал ее
повыше и ронял на камень. Он никогда не говорил, зачем это делает. И я,
если мне тоже вдруг доставались консервы, не раздумывая, просто из поч-
тения подражал ему, полагая, что так, значит, надо, таков порядок вещей.
Отец усаживался на траву возле полуразвалившейся печи и, не обращая вни-
мания на репьи и колючки, прицепившиеся к его фуфайке, принимался есть,
не жадно, а скорее благоговейно. Кадык его ходил вверх и вниз, он жмурил
глаза и откидывал назад стриженую голову, давая теплой коричневой жиже
стекать изо рта на подбородок и волосатую шею, а потом дальше, под зеле-
ную рубашку.
Как-то весной, после страшной грозовой ночи, когда сумасшедший ветер
чуть не свалил на наш дом огромную сосну, отец, стоя утром на усыпанной
ветками и листьями поляне, сказал: буря - это песня свирели и зловещая
круговерть. Отец любил говорить красиво, и я искренне, со всем жаром сы-
новней любви восхищался этим его даром, которым сам я был, увы, обделен;
хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например,
сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги,
называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось:
убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много.
Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу;
мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне
досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые
кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего
гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на
почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прош-
логодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; се-
ребряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в
лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел
бобовые консервы.
Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы вс°
перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и
каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я
- за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни;
когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше бо-
гатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его.
1 2 3 4 5 6 7 8
раза подряд громко выпустил газы и собирался выпустить в третий, когда
отец мягко сказал, дескать, ладно, ладно, теперь давай спи. Но я, если
не ошибаюсь, впервые в тот раз его не послушался: сон все не шел ко мне.
Утром я, весь измочаленный, дрожа от нервного напряжения, но решительно
сказал наматывающему онучи отцу, который сейчас, с накрытым лопухом ли-
цом, лежит на траве перед домом, - я сказал ему:
Копф, давайте сюда ваш топор, я наточу.
Отец поднял голову и посмотрел на меня, и в добрых его глазах были
жалость и прощение, и седеющая щетина его сверкала, как тысячи крохотных
иголок, и он даже, кажется, улыбнулся, но топор свой мне не дал, так це-
лый день и работал с неточеным инструментом. Погрузившись в упрямое,
обиженное молчание, я обрубал ветки рядом с ним, из-под топора летела,
как снег, белая щепа; отец, однако, весь день держался так, будто ничего
не произошло, и я мало-помалу понял: он хочет, чтобы я вообще забыл это
имя, а если оно, случайно или по ошибке, все-таки прозвучит здесь, в
царстве елей, дубов и буков, пусть это будет пустой звук, лишенный вся-
кого смысла. Так что больше я никогда не звал отца Копфом.
Вернее, один раз назвал. Сегодня утром, когда он не мог уже этого
слышать.
Да, мне кажется, я должен был это сделать.
До свиданья, отец.
До свиданья, Копф, сказал я.
Потом взял его на руки, поднял и, словно он всего лишь задремал нена-
долго, вынес его на траву перед домом, где обычно пасется коза; потому
что он так пожелал, когда еще жил.
От отца всегда пахло смолой, он был стриженный наголо, худой и высо-
кий, выше меня. Вообще-то я тоже лысый, вернее, стриженный под ежик. Мы
с ним каждые две недели стригли друг друга: сперва отец меня, потом я
его. Ножницы мы нашли еще в старой избушке: должно быть, их забыли там
прежние обитатели; но о наших предшественниках мы никогда не говорили.
Отец любил медовое пиво, творог из козьего молока, посыпанный сахаром, и
бобовые консервы, которые мы получали снизу. Продукты нам привозили раз
в месяц, точно по первым числам. Углежоги сгружали непромокаемые пласти-
ковые мешки и пузатые фляги с водой у заброшенной заимки; это печальное
и тревожное место было в добром часе пути от нашего дома, там кончалась
дорога, ведущая снизу, и там же кончался наш мир; тропинкой, что вилась
сквозь заросли колючей ежевики до нашего дома, пользовались только мы с
отцом. Это, видно, был какой-то давний уговор, который в основном соблю-
дался; даже я редко-редко забредал на их широкие дороги, на которых спо-
койно умещались самые большие машины - иной раз аж до нашего дома доле-
тало рычание тракторов, волочивших стволы в деревню. В глубоких колеях,
вырытых в глинистом грунте их гусеницами, дождевая вода не высыхала по
нескольку дней - в одной такой чистой, как небо, луже я однажды увидел
себя. Странное это было чувство; я до тех пор приставал к отцу, чтобы он
говорил со мной о том, как я выгляжу, пока он в конце концов не попросил
прислать нам с очередной передачей зеркало. Маленькое, в узенькой алюми-
ниевой рамочке, оно умещалось в моей ладони; с задней стороны в толстый
картон были вделаны алюминиевые стержни, чтобы его можно было ставить, к
примеру, на стол. Это зеркало для бритья, сказал отец. С тех пор я сост-
ригал волосы на лице, и мне совсем не мешало, что отец намного красивей,
чем я.
Каждый первый день месяца мы с отцом отправлялись за очередным гру-
зом. Собственно, снизу мы могли получать все что угодно: надо было лишь
попросить. Но просили мы редко; когда мне однажды захотелось зеркало по-
больше, отец сказал, что я не должен быть рабом прихотей. Как всегда, он
был прав. Ведь в огромном, мрачном лесу, таком, как наш, прихоти в самом
деле совсем не к месту. Они - признак слабости. Хотя, кажется мне, тут
отец сам не вполне был безгрешен. Я его прощал: все мы люди. Снизу нам
присылали съестные припасы, всякий мелкий металлический инструмент, оде-
яла, теплую одежду, белье и, конечно, бобовые консервы. Эти консервы
отец ел очень здорово. Одну из жестяных, оклеенных коричневой бумагой
банок он открывал прямо там, на Скорбной поляне; но сначала поднимал ее
повыше и ронял на камень. Он никогда не говорил, зачем это делает. И я,
если мне тоже вдруг доставались консервы, не раздумывая, просто из поч-
тения подражал ему, полагая, что так, значит, надо, таков порядок вещей.
Отец усаживался на траву возле полуразвалившейся печи и, не обращая вни-
мания на репьи и колючки, прицепившиеся к его фуфайке, принимался есть,
не жадно, а скорее благоговейно. Кадык его ходил вверх и вниз, он жмурил
глаза и откидывал назад стриженую голову, давая теплой коричневой жиже
стекать изо рта на подбородок и волосатую шею, а потом дальше, под зеле-
ную рубашку.
Как-то весной, после страшной грозовой ночи, когда сумасшедший ветер
чуть не свалил на наш дом огромную сосну, отец, стоя утром на усыпанной
ветками и листьями поляне, сказал: буря - это песня свирели и зловещая
круговерть. Отец любил говорить красиво, и я искренне, со всем жаром сы-
новней любви восхищался этим его даром, которым сам я был, увы, обделен;
хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например,
сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги,
называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось:
убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много.
Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу;
мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне
досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые
кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего
гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на
почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прош-
логодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; се-
ребряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в
лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел
бобовые консервы.
Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы вс°
перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и
каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я
- за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни;
когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше бо-
гатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его.
1 2 3 4 5 6 7 8