Его круглое лицо с подвижными чертами, широко расставленные длинные глаза, вздернутый нос, ранняя лысина, сияющий или хмурый вид хорошо были известны на всем левобережье Сены и в особенности в районе Сен-Жермен де Пре.
— Смотрите-ка, Сент-Экс! — восклицал какой-нибудь приятель.
Если внешне по некоторым признакам поверхностный наблюдатель и мог принять его за жуира и бонвивана, то по своему содержанию он резко отличался от этой чисто парижской категории. Просто его образ жизни давал возможность бесконечно расширять круг людей, с которыми он встречался, и заводить интересные знакомства. Жажда его и любознательность в отношении людей были ненасытны. С человеком любой профессии он находил о чем поговорить. И это были не пустые разговоры, как можно было подумать, видя его с жаром беседующим в каком-нибудь ресторане или кафе. Он не был ресторанным говоруном, хотя и не отказывался рассказать о своих приключениях, когда его о том просили. Но то, что он рассказывал, не было простым времяпрепровождением, будило мысль и заставляло окружающих из пассивных слушателей превращаться в активных собеседников.
Вопреки тому, что особенно распространено во Франции, предметом его бесед с малознакомыми людьми лишь в очень редких случаях становилась политика. На эту тему он всегда больше выспрашивал, чем говорил сам. И стоило кому-нибудь попытаться втянуть его в политический спор, как он сердился и прекращал разговор.
«Нелепо постоянно быть только против...» — часто говаривал он.
Больше всего его интересует внутренний мир людей, все, что связано с их жизненным опытом, трудовой деятельностью, — их духовное содержание вне вопросов материального существования. И он интуитивно прекрасно чувствует каждого, умеет вызывать на откровенный разговор, умеет, когда того хочет, подчинить человека всей силе своего обаяния.
Сегодня, когда явления непосредственного (без помощи речи) восприятия чужой психики, а также восприятие объектов внешней среды (без помощи известных нам органов чувств) перестали вызывать лишь любопытство и мистический ужас и когда явления эти стали предметом серьезного исследования; сегодня, когда парапсихология, изучающая такие феномены, начинает занимать подобающее ей место среди других наук, Сент-Экзюпери и в этом отношении, несомненно, привлек бы к себе внимание и интерес ученых.
Среди товарищей, друзей и знакомых Сент-Экс славился своими карточными фокусами. Где бы его ни просили об этом, он никогда не отказывался продемонстрировать свое искусство. Примечательно в его фокусах было то, что ловкость рук в них играла самую незначительную роль. Весело и непринужденно болтая, Антуан внимательно присматривался к своим партнерам и в каждом отдельном случае действовал согласно каким-то одному ему ведомым психологическим законам. В его манеру показывать фокусы входила в первую голову подготовка аудитории — искусство, которым он владел в совершенстве. Но «зубозаговариванием» это тоже нельзя было назвать — самые наблюдательные люди не могли открыть в его фокусах никакого трюкачества.
Леон Верт, знакомый с секретом некоторых его фокусов, утверждал, что к «зубозаговариванию» Сент-Экс прибегал именно для того, чтобы заставить поверить в свою ловкость, действовал же он исключительно в силу интуиции и какой-то сверхчувствительности. Поэтому никто и не мог разгадать и повторить его фокусы.
Эта интуиция проявляется во всем, к чему бы ни прикасался Сент-Экзюпери. Не обладая никакими познаниями в графологии, которую, впрочем, многие и не признают наукой, Антуан совершенно точно по почерку определял характер человека, даже его душевное и физическое состояние и то, где он в данный момент находился. В юности он забавлялся тем, что гипнотизировал гувернанток своих сестер внушая им, что лимонад в их стакане превратился в керосин. Позже, на Линии, в облачную погоду, без радиосвязи, он всегда знал, не сверяясь с часами, над каким местом пролетает, и мог ориентироваться на знакомом участке вслепую. А разве не интуицией, не тончайшим проникновением в чужую психику является то, что он сам называл своим даром «приручать»? Вспомним некоторых непокорных арабских вождей, которых он не раз навещал во время своей службы в Джуби. Возможно, что это все феномены не одного порядка, но иначе, как интуицией, их одним словом не определишь.
Общаясь со многими людьми, доступ к своей душе Сент-Экзюпери открывает только избранным. Он ищет в людях все то, что их возвышает, и, когда не находит, как бы уходит в свою раковину и, сворачиваясь, замыкается в ней.
«Я люблю в человеке то, что пробуждаю в нем благородные чувства. Когда могу дать больше, чем сам получаю... Я люблю в человеке то, что могу приподнять его лицо, погруженное в воды реки. Люблю извлечь из него особые интонации голоса, улыбку. Допустим, что только душа, стремящаяся вырваться из заточения, волнует. Стоит продержать погибающего хоть три секунды над водой — и в нем „просыпается доверие“. Ты не представляешь себе, каким становится его лицо. Возможно, у меня призвание открывать родники. Пойду искать их глубоко под землей...»
Слова эти адресованы Н. — подруге и другу, который полностью вытеснил в его мыслях последнее воспоминание о Ринетте, этом «выдуманном друге», как он не без горечи с иронией ее назвал. Никогда у него с ней не было настоящей близости — близость эту ОН одно время «изобрел». Ему надо было кому-то изливать свою душу. Потребность эту, потребность доверять кому-то самое сокровенное, что у него в мыслях и на сердце, он будет ощущать до самой смерти. Потому что хоть он и мужает с каждым днем, но никогда не состарится душой.
Однако чем старше он становится, тем уязвимее он в своих чувствах, тем легче его ранить.
«Я удивительно одинок, за исключением вот таких просветов...» — жалуется он в том же письме подруге.
Недоразумения, неприятности, разочарование в человеке причиняют ему чисто физическую боль: «внезапно, как ножом по сердцу».
Обычно столь вежливый и обходительный, он выказывал редкую нетерпимость к любому проявлению конформизма, к любому оппортунизму и даже самым незначительным сделкам с совестью. Сталкиваясь с такими беспринципными, лишенными самостоятельного мышления людьми, он становился резким, злоязычным. Тон его голоса, обычно глуховатый, теплый постепенно повышался, он начинал говорить быстрее, и его слова разили собеседника, как остро отточенные стрелы. Затем, через силу сдерживаясь, он умолкал, и ничто больше не могло вывести его из угрюмой замкнутости, он выключался.
Думается, именно эта нетерпимость ко всякому конформизму и отсутствию самостоятельного мышления и сблизила его с Н. и в особенности с Леоном Вертом в большей степени, чем какие-либо совпадения взглядов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Смотрите-ка, Сент-Экс! — восклицал какой-нибудь приятель.
Если внешне по некоторым признакам поверхностный наблюдатель и мог принять его за жуира и бонвивана, то по своему содержанию он резко отличался от этой чисто парижской категории. Просто его образ жизни давал возможность бесконечно расширять круг людей, с которыми он встречался, и заводить интересные знакомства. Жажда его и любознательность в отношении людей были ненасытны. С человеком любой профессии он находил о чем поговорить. И это были не пустые разговоры, как можно было подумать, видя его с жаром беседующим в каком-нибудь ресторане или кафе. Он не был ресторанным говоруном, хотя и не отказывался рассказать о своих приключениях, когда его о том просили. Но то, что он рассказывал, не было простым времяпрепровождением, будило мысль и заставляло окружающих из пассивных слушателей превращаться в активных собеседников.
Вопреки тому, что особенно распространено во Франции, предметом его бесед с малознакомыми людьми лишь в очень редких случаях становилась политика. На эту тему он всегда больше выспрашивал, чем говорил сам. И стоило кому-нибудь попытаться втянуть его в политический спор, как он сердился и прекращал разговор.
«Нелепо постоянно быть только против...» — часто говаривал он.
Больше всего его интересует внутренний мир людей, все, что связано с их жизненным опытом, трудовой деятельностью, — их духовное содержание вне вопросов материального существования. И он интуитивно прекрасно чувствует каждого, умеет вызывать на откровенный разговор, умеет, когда того хочет, подчинить человека всей силе своего обаяния.
Сегодня, когда явления непосредственного (без помощи речи) восприятия чужой психики, а также восприятие объектов внешней среды (без помощи известных нам органов чувств) перестали вызывать лишь любопытство и мистический ужас и когда явления эти стали предметом серьезного исследования; сегодня, когда парапсихология, изучающая такие феномены, начинает занимать подобающее ей место среди других наук, Сент-Экзюпери и в этом отношении, несомненно, привлек бы к себе внимание и интерес ученых.
Среди товарищей, друзей и знакомых Сент-Экс славился своими карточными фокусами. Где бы его ни просили об этом, он никогда не отказывался продемонстрировать свое искусство. Примечательно в его фокусах было то, что ловкость рук в них играла самую незначительную роль. Весело и непринужденно болтая, Антуан внимательно присматривался к своим партнерам и в каждом отдельном случае действовал согласно каким-то одному ему ведомым психологическим законам. В его манеру показывать фокусы входила в первую голову подготовка аудитории — искусство, которым он владел в совершенстве. Но «зубозаговариванием» это тоже нельзя было назвать — самые наблюдательные люди не могли открыть в его фокусах никакого трюкачества.
Леон Верт, знакомый с секретом некоторых его фокусов, утверждал, что к «зубозаговариванию» Сент-Экс прибегал именно для того, чтобы заставить поверить в свою ловкость, действовал же он исключительно в силу интуиции и какой-то сверхчувствительности. Поэтому никто и не мог разгадать и повторить его фокусы.
Эта интуиция проявляется во всем, к чему бы ни прикасался Сент-Экзюпери. Не обладая никакими познаниями в графологии, которую, впрочем, многие и не признают наукой, Антуан совершенно точно по почерку определял характер человека, даже его душевное и физическое состояние и то, где он в данный момент находился. В юности он забавлялся тем, что гипнотизировал гувернанток своих сестер внушая им, что лимонад в их стакане превратился в керосин. Позже, на Линии, в облачную погоду, без радиосвязи, он всегда знал, не сверяясь с часами, над каким местом пролетает, и мог ориентироваться на знакомом участке вслепую. А разве не интуицией, не тончайшим проникновением в чужую психику является то, что он сам называл своим даром «приручать»? Вспомним некоторых непокорных арабских вождей, которых он не раз навещал во время своей службы в Джуби. Возможно, что это все феномены не одного порядка, но иначе, как интуицией, их одним словом не определишь.
Общаясь со многими людьми, доступ к своей душе Сент-Экзюпери открывает только избранным. Он ищет в людях все то, что их возвышает, и, когда не находит, как бы уходит в свою раковину и, сворачиваясь, замыкается в ней.
«Я люблю в человеке то, что пробуждаю в нем благородные чувства. Когда могу дать больше, чем сам получаю... Я люблю в человеке то, что могу приподнять его лицо, погруженное в воды реки. Люблю извлечь из него особые интонации голоса, улыбку. Допустим, что только душа, стремящаяся вырваться из заточения, волнует. Стоит продержать погибающего хоть три секунды над водой — и в нем „просыпается доверие“. Ты не представляешь себе, каким становится его лицо. Возможно, у меня призвание открывать родники. Пойду искать их глубоко под землей...»
Слова эти адресованы Н. — подруге и другу, который полностью вытеснил в его мыслях последнее воспоминание о Ринетте, этом «выдуманном друге», как он не без горечи с иронией ее назвал. Никогда у него с ней не было настоящей близости — близость эту ОН одно время «изобрел». Ему надо было кому-то изливать свою душу. Потребность эту, потребность доверять кому-то самое сокровенное, что у него в мыслях и на сердце, он будет ощущать до самой смерти. Потому что хоть он и мужает с каждым днем, но никогда не состарится душой.
Однако чем старше он становится, тем уязвимее он в своих чувствах, тем легче его ранить.
«Я удивительно одинок, за исключением вот таких просветов...» — жалуется он в том же письме подруге.
Недоразумения, неприятности, разочарование в человеке причиняют ему чисто физическую боль: «внезапно, как ножом по сердцу».
Обычно столь вежливый и обходительный, он выказывал редкую нетерпимость к любому проявлению конформизма, к любому оппортунизму и даже самым незначительным сделкам с совестью. Сталкиваясь с такими беспринципными, лишенными самостоятельного мышления людьми, он становился резким, злоязычным. Тон его голоса, обычно глуховатый, теплый постепенно повышался, он начинал говорить быстрее, и его слова разили собеседника, как остро отточенные стрелы. Затем, через силу сдерживаясь, он умолкал, и ничто больше не могло вывести его из угрюмой замкнутости, он выключался.
Думается, именно эта нетерпимость ко всякому конформизму и отсутствию самостоятельного мышления и сблизила его с Н. и в особенности с Леоном Вертом в большей степени, чем какие-либо совпадения взглядов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124