А из чего, в сущности, состоит наша литература? Из шедевров? Отнюдь нет. Если за одно-два столетия и появляется какая-нибудь оригинальная книга, остальные писатели ей подражают, то есть переписывают ее, и в свет выходят сотни тысяч новых книг, с более или менее различными названиями, в которых говорится о том же самом с помощью более или менее измененных комбинаций фраз. Видимо, обезьянам, великолепным подражателям по своей природе, такая литература вполне доступна, опять же при условии, что они научатся говорить.
Иными словами, единственным серьезным возражением остается язык. Однако будем осторожны! Обезьянам нет никакой нужды понимать, что именно они переписывают, чтобы составить на основе одной-единственной книги тысячи новых томов. Это им не более необходимо, чем нам. Как и нам, им достаточно просто повторять ранее услышанные фразы. А весь остальной литературный процесс сводится к голой технике. И тут мнение отдельных физиологов приобретает колоссальное значение: они утверждают, что никакие анатомические особенности не мешают обезьянам заговорить — было бы только желание! Но вполне можно допустить, что однажды такое желание у них возникло, хотя бы в результате внезапной мутации.
Итак, участие говорящих обезьян в продолжении нашей литературы не столь уж неприемлемо. Предположим, что впоследствии несколько обезьян-литераторов возвысились до настоящего понимания. Как говорит мой ученый друг Корнелий, мысль воплощается в действии, в данном случае в механизме слова, и таким образом в обезьяньем мире могли появиться оригинальные идеи, хотя бы по одной в столетие, как у нас на Земле.
Продолжая дерзостно развивать эту гипотезу, я скоро пришел к убеждению, что хорошо выдрессированные животные точно так же могли бы создать картины и скульптуры, которыми я любовался в столичных музеях, да и вообще сделаться специалистами в любой сфере человеческого искусства, включая наш театр и кино.
Рассмотрев для начала высшие формы деятельности разума, я затем без труда применил мою теорию к другим областям. Наша промышленность недолго сопротивлялась моему анализу. Мне было совершенно очевидно, что для ее поддержания во времени не требуется никакой личной инициативы. В основе ее лежит труд работников, повторяющих одни и те же движения, на более высоких уровнях, — труд служащих, составляющих одни и те же отчеты и произносящих в одинаковых обстоятельствах одинаковые слова. И тех и других обезьяны могли заменить без малейшего ущерба для дела — достаточно было выработать соответствующие условные рефлексы. Что касается высших сфер управления и администрации, то там обезьянничанье, как мне кажется, даже показано. Чтобы руководить нашей системой, гориллам достаточно было выучить несколько поз и речей, скопировав их с одного образца.
Так я начал смотреть новыми глазами на самые разнообразные проявления человеческой деятельности, представляя на месте людей обезьян. Я с удовольствием предался игре воображения, не испытывая при этом никаких духовных страданий. Так я представил себе все многочисленные политические сборища, на которых присутствовал в качестве журналиста. Я вспомнил банальные, штампованные речи и одинаковые ответы тех, у кого мне пришлось брать интервью. Но особенно ярко запечатлелся в моей памяти нашумевший в свое время судебный процесс, описанный мною за несколько лет до отлета.
Адвокат был одним из признанных светочей юриспруденции. Но почему сейчас он представлялся мне в виде гордого самца-гориллы, так же, впрочем, как и не менее прославленный прокурор? Почему последовательность их речей и жестов ассоциировалась у меня с условными рефлексами, установившимися в результате длительной дрессировки? Почему председатель суда сливался в моем сознании с важным орангутангом, который механически произносил заученные наизусть фразы, рефлекторно реагируя на те или иные слова свидетелей или ропот публики? Почему?
До самого конца нашего путешествия я не мог избавиться от подобных сопоставлений. Но когда я подумал о нашей финансовой и деловой верхушке, передо мною предстало чисто обезьянье зрелище, одно из тех, что особенно поразили меня на Сороре. Речь идет о бирже, куда кто-то из друзей Корнелия обязательно хотел меня затащить, поскольку биржа считалась достопримечательностью столицы. И вот что мне вспоминалось с яркостью необычайной, пока самолет приближался к цели.
Биржа оказалась огромным зданием. Уже на подходе к нему слышался густой и неясный гул, который по мере приближения все усиливался, пока не превратился в оглушительную какофонию. Мы вошли и сразу оказались в центре свалки. Я спрятался за колонну. К отдельным обезьянам я уже привык, но в их многочисленной толпе все еще терялся. А здесь была толпа, да еще какая! По сравнению с ней даже сборище ученых обезьян на достопамятном заседании конгресса показалось мне домашним и обыденным.
Попробуйте себе представить гигантский зал невероятной высоты, битком набитый обезьянами, орущими, жестикулирующими, охваченными истерией, обезьянами, которые суетятся, мечутся, прыгают, сталкиваются и разбегаются не только на полу, но и кишат на всех стенах до самого потолка. Ибо здесь повсюду устроены лестницы, сетки, канаты и трапеции, чтобы обезьяны могли перемещаться во всех трех измерениях и в любом направлении. Таким образом этот обезьяний рой заполнял почти весь объем зала, напоминавшего колоссальную клетку для показа четвероруких в некоем сумасшедшем зоопарке.
Обезьяны буквально летали в этом замкнутом пространстве, всегда успевая за что-нибудь уцепиться, когда падение казалось неминуемым. И все это среди адского шума восклицаний, вопросов, ответов, криков и, наконец, просто воплей, не имеющих ничего общего с разумной речью. Там были, например, обезьяны, которые лаяли, да, да, именно лаяли без всякой видимой причины, перелетая на конце веревки из одного угла зала в другой.
— Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? — с гордостью спросил меня приятель Корнелия.
Я охотно признался, что не видел. Но мне пришлось долго вспоминать все доброе, что я до сих пор узнал об обезьянах, чтобы по-прежнему относиться к ним, как к разумным существам. Ибо любое мыслящее создание, попав в этот цирк, неизбежно пришло бы к выводу, что присутствует на шабаше умалишенных или взбесившихся зверей. Здесь все походили друг на друга и ни в ком не было даже проблеска мысли. Все были одинаково одеты, и на всех мордах застыла та же маска сумасшествия.
Вспоминая об этом, я с горечью чувствовал, как по уже установившейся обратной связи, благодаря которой участники земных событий приобретали в моем сознании внешность горилл или орангутангов, теперь эта обезумевшая толпа обезьян представала передо мной в людском обличий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Иными словами, единственным серьезным возражением остается язык. Однако будем осторожны! Обезьянам нет никакой нужды понимать, что именно они переписывают, чтобы составить на основе одной-единственной книги тысячи новых томов. Это им не более необходимо, чем нам. Как и нам, им достаточно просто повторять ранее услышанные фразы. А весь остальной литературный процесс сводится к голой технике. И тут мнение отдельных физиологов приобретает колоссальное значение: они утверждают, что никакие анатомические особенности не мешают обезьянам заговорить — было бы только желание! Но вполне можно допустить, что однажды такое желание у них возникло, хотя бы в результате внезапной мутации.
Итак, участие говорящих обезьян в продолжении нашей литературы не столь уж неприемлемо. Предположим, что впоследствии несколько обезьян-литераторов возвысились до настоящего понимания. Как говорит мой ученый друг Корнелий, мысль воплощается в действии, в данном случае в механизме слова, и таким образом в обезьяньем мире могли появиться оригинальные идеи, хотя бы по одной в столетие, как у нас на Земле.
Продолжая дерзостно развивать эту гипотезу, я скоро пришел к убеждению, что хорошо выдрессированные животные точно так же могли бы создать картины и скульптуры, которыми я любовался в столичных музеях, да и вообще сделаться специалистами в любой сфере человеческого искусства, включая наш театр и кино.
Рассмотрев для начала высшие формы деятельности разума, я затем без труда применил мою теорию к другим областям. Наша промышленность недолго сопротивлялась моему анализу. Мне было совершенно очевидно, что для ее поддержания во времени не требуется никакой личной инициативы. В основе ее лежит труд работников, повторяющих одни и те же движения, на более высоких уровнях, — труд служащих, составляющих одни и те же отчеты и произносящих в одинаковых обстоятельствах одинаковые слова. И тех и других обезьяны могли заменить без малейшего ущерба для дела — достаточно было выработать соответствующие условные рефлексы. Что касается высших сфер управления и администрации, то там обезьянничанье, как мне кажется, даже показано. Чтобы руководить нашей системой, гориллам достаточно было выучить несколько поз и речей, скопировав их с одного образца.
Так я начал смотреть новыми глазами на самые разнообразные проявления человеческой деятельности, представляя на месте людей обезьян. Я с удовольствием предался игре воображения, не испытывая при этом никаких духовных страданий. Так я представил себе все многочисленные политические сборища, на которых присутствовал в качестве журналиста. Я вспомнил банальные, штампованные речи и одинаковые ответы тех, у кого мне пришлось брать интервью. Но особенно ярко запечатлелся в моей памяти нашумевший в свое время судебный процесс, описанный мною за несколько лет до отлета.
Адвокат был одним из признанных светочей юриспруденции. Но почему сейчас он представлялся мне в виде гордого самца-гориллы, так же, впрочем, как и не менее прославленный прокурор? Почему последовательность их речей и жестов ассоциировалась у меня с условными рефлексами, установившимися в результате длительной дрессировки? Почему председатель суда сливался в моем сознании с важным орангутангом, который механически произносил заученные наизусть фразы, рефлекторно реагируя на те или иные слова свидетелей или ропот публики? Почему?
До самого конца нашего путешествия я не мог избавиться от подобных сопоставлений. Но когда я подумал о нашей финансовой и деловой верхушке, передо мною предстало чисто обезьянье зрелище, одно из тех, что особенно поразили меня на Сороре. Речь идет о бирже, куда кто-то из друзей Корнелия обязательно хотел меня затащить, поскольку биржа считалась достопримечательностью столицы. И вот что мне вспоминалось с яркостью необычайной, пока самолет приближался к цели.
Биржа оказалась огромным зданием. Уже на подходе к нему слышался густой и неясный гул, который по мере приближения все усиливался, пока не превратился в оглушительную какофонию. Мы вошли и сразу оказались в центре свалки. Я спрятался за колонну. К отдельным обезьянам я уже привык, но в их многочисленной толпе все еще терялся. А здесь была толпа, да еще какая! По сравнению с ней даже сборище ученых обезьян на достопамятном заседании конгресса показалось мне домашним и обыденным.
Попробуйте себе представить гигантский зал невероятной высоты, битком набитый обезьянами, орущими, жестикулирующими, охваченными истерией, обезьянами, которые суетятся, мечутся, прыгают, сталкиваются и разбегаются не только на полу, но и кишат на всех стенах до самого потолка. Ибо здесь повсюду устроены лестницы, сетки, канаты и трапеции, чтобы обезьяны могли перемещаться во всех трех измерениях и в любом направлении. Таким образом этот обезьяний рой заполнял почти весь объем зала, напоминавшего колоссальную клетку для показа четвероруких в некоем сумасшедшем зоопарке.
Обезьяны буквально летали в этом замкнутом пространстве, всегда успевая за что-нибудь уцепиться, когда падение казалось неминуемым. И все это среди адского шума восклицаний, вопросов, ответов, криков и, наконец, просто воплей, не имеющих ничего общего с разумной речью. Там были, например, обезьяны, которые лаяли, да, да, именно лаяли без всякой видимой причины, перелетая на конце веревки из одного угла зала в другой.
— Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? — с гордостью спросил меня приятель Корнелия.
Я охотно признался, что не видел. Но мне пришлось долго вспоминать все доброе, что я до сих пор узнал об обезьянах, чтобы по-прежнему относиться к ним, как к разумным существам. Ибо любое мыслящее создание, попав в этот цирк, неизбежно пришло бы к выводу, что присутствует на шабаше умалишенных или взбесившихся зверей. Здесь все походили друг на друга и ни в ком не было даже проблеска мысли. Все были одинаково одеты, и на всех мордах застыла та же маска сумасшествия.
Вспоминая об этом, я с горечью чувствовал, как по уже установившейся обратной связи, благодаря которой участники земных событий приобретали в моем сознании внешность горилл или орангутангов, теперь эта обезумевшая толпа обезьян представала передо мной в людском обличий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46