— Пойдемте со мной, — сказала Камза и, взяв его за руку, потащила за собой за дверь, вдоль по коридору, а потом через выход для прислуги, которого он раньше не видел. Он ковылял за ней так быстро, как только мог, по крутой каменной лестнице, через боковой переход и наружу, к конюшням. Едва они вышли, как несколько взрывов подряд сотрясли вокруг них все. Они рванулись через двор сквозь оглушительный грохот и языки пламени. Камза все еще тащила его за собой с полной уверенностью в том, что движется в нужном направлении, и нырнула вместе с ним в один из конюшенных амбаров. Там уже была Гана и старый невольник, как раз открывающий крышку люка. Они спустились вниз; Камза спрыгнула, а остальные медленно и неуклюже сошли по деревянной лестнице. Особенно тяжело дался спуск Эсдану, который всей тяжестью наступил на больную ногу. Старик спустился последним и закрыл за собой крышку люка. У Ганы был фонарик, но она лишь на мгновение включила его, высветив большой погреб с низким потолком и грязным полом, полки, арку, ведущую в соседнее помещение, груду деревянных ящиков и пять лиц: младенец проснулся, молча выглядывая из перевязи на плече Ганы. Потом — темнота. И, ненадолго, тишина.
Они нащупали себе по ящику и уселись на них, кто где.
Снова взрывы, вроде бы дальние, но земля и тьма содрогнулись. И они содрогнулись во тьме.
— О, Камье! — прошептал кто-то.
Эсдан сидел на расшатанном ящике, давая пронзительной боли в ступне утонуть в пульсирующем пламени.
Взрывы: третий, четвертый.
Тьма была веществом, словно глубокая вода.
— Камза, — пробормотал он.
Она что-то шепнула, и он понял, что она где-то рядом.
— Спасибо.
— Вы сказали спрятаться, и тогда мы говорили об этом месте, — шепнула она.
Старик дышал хрипло и часто прокашливался. Дыхание ребенка тоже было различимым — тихий неровный звук, почти всхлип.
— Дай мне его, — это Гана. Должно быть, она передала малыша матери.
— Не теперь, — прошептала Камза.
Старик заговорил громко и так внезапно, что все подскочили:
— Тут воды нет!
Камза шикнула на него, а Гана зашипела:
— Не ори, придурок!
— Глухой, — шепнула Камза Эсдану с намеком на смех.
Если у них нет воды, прятаться здесь они могут недолго: ночь и следующий день, и даже этого может оказаться слишком много для кормящей матери. Камза думала о том же, что и Эсдан.
— Как нам узнать, настала ли пора выходить? — сказала она.
— Придется рискнуть, когда понадобится.
Наступила долгая тишина. Было трудно смириться с тем, что глаза не могут привыкнуть к этой тьме, и сколько бы ты тут не просидел, ничего все равно не увидишь. Здесь было зябко, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет рубашки потеплее.
— Ты грей его, — пробормотала Гана.
— Грею, — отозвалась Камза.
— Эти люди, они были невольниками? — Это прошептала Камза. Она была совсем рядом с ним, где-то слева.
— Да. Освобожденные невольники. С севера.
— Многажды много разных людей приходило сюда, — сказала она, — с тех пор, как старый хозяин опочил. И солдаты тоже. А невольников не было. Они застрелили Хио. И стреляли в Вея и старика Сенео. Не застрелили его, но стреляли.
— Их наверняка привел кто-то из полевых невольников, показал, где стоят часовые. Но они не смогли отличить невольников от солдат. Где вы были, когда они пришли?
— Спали в дальней кухне. Все мы, домочадцы. Шестеро. Этот человек стоял, как восставший покойник. Он сказал: «Всем лечь! И чтоб ни волос не шелохнулся!» Мы так и сделали. И слышали, как они стреляют и вопят по всему дому. О, Владыка всемогущий! Как же мне было страшно! Потом стрельбы не было, а тот человек вернулся и наставил на нас свой пистолет и погнал нас в старый барак. Они закрыли за нами старые ворота. Как в старые времена.
— Зачем они это сделали, если они невольники? — раздался из темноты голос Ганы.
— Старались освободиться, — ответил Эсдан.
— Освободиться для чего? Чтобы стрелять и убивать? Чтобы убить девушку в постели?
— Они все сражаются со всеми остальными, мама, — сказала Камза.
— Я думала, с этим покончено три года назад, — сказала старуха. Голос ее звучал необычно. Она плакала. — Тогда я думала, что это свобода.
— Они убили хозяина в его постели! — пронзительно и резко заверещал старик. — Что может из этого выйти!
В темноте послышалась возня. Гана трясла старика, шипела ему, чтобы он заткнулся. Он закричал: «Пусти меня!» — но притих, хрипя и ворча.
— Великий владыка! — пробормотала Камза со смешком отчаяния.
Сидеть на ящике становилось все неудобнее, и Эсдану захотелось поднять ногу повыше или хотя бы вытянуть перед собой. Он сполз на пол. Пол был холодный, шершавый, к нему и прикасаться было неприятно. Опереться было не на что.
— Если бы ты зажгла свет на минутку, Гана, — сказал он, — мы могли бы найти мешки, найти хоть что-то, на что можно прилечь.
Мир подвала вспыхнул вокруг них во всей своей хитросплетенной точности. Оказалось, что кроме пустых полок, искать нечего. Они разложили полки, устроив нечто вроде настила, и заползли на него, когда Гана вновь погрузила их в бесформенную простоту ночи. Всем было холодно. Они сгрудились вместе, спиной к спине, бок о бок.
Спустя долгое время, час, а то и больше, когда полнейшую тишину подвала не нарушал ни единый звук, Гана нетерпеливо прошептала:
— Все наверху мертвы, я думаю.
— Это упростило бы нашу ситуацию, — пробормотал Эсдан.
— Но ведь похоронены-то мы, — сказала Камза.
Их голоса разбудили ребенка, и он захныкал — то была первая его жалоба, услышанная Эсданом. Тоненькое усталое попискивание или всхлип, но не плач. Это затруднило ему дыхание, и оно начало прерываться между всхлипами.
— Ну, детка, детка, тише, тише, — пробормотала мать, и Эсдан ощутил, что она покачивается, баюкая ребенка и прижимая его к себе для тепла. Она пела почти неслышно, — Суна мейя, суна на… сура рена, сура на… — Монотонное ритмичное жужжащее мурлыканье согревало, создавало уют.
Должно быть, он задремал. Он лежал на полках, свернувшись калачиком. Он не имел ни малейшего понятия, как долго они пробыли в этом погребе.
Я прожил здесь сорок лет, алкая свободы, сказал ему мысленный голос. Это алкание привело меня сюда. Оно меня отсюда и выведет. Я буду держаться стойко.
Он спросил остальных, слышали ил они что-нибудь после окончания бомбежки. Все ответили шепотом, что нет.
Он потер затылок.
— Как ты мыслишь, Гана? — сказал он.
— Я мыслю, что холод ребенку вреден, — сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.
— Вы говорите? Что вы говорите? — заорал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, похлопала его по плечу и утихомирила.
— Я пойду посмотреть, — сказала Гана.
— Я пойду.
— Да вы при одной ноге, — недовольно сказала старуха. Она закряхтела и поднялась на ноги, опираясь на плечо Эсдана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108